Ma s’è tutto commosso
, он
совершенно растроган», – наконец сказала она мне. «Хотел бы я быть с
вами», – ответил я, начиная злиться на того, о ком почти думать забыл.
Время делает нас сентиментальными. Возможно, в конце концов, это оно
заставляет нас страдать.
Четыре года спустя, будучи проездом в его университетском городке, я
принял необычное решение – показаться ему на глаза. Я отсидел
послеобеденную лекцию в его аудитории, а после занятия, пока он убирал
свои книги и складывал разрозненные листы в папку, подошел к нему. Я не
собирался заставлять его гадать, кто я, но и облегчать ему задачу тоже не
хотел.
Один из студентов подошел с вопросом, так что я дожидался своей
очереди. Наконец, студент ушел. «Ты, скорее всего, не помнишь меня», –
начал я, в то время как он, слегка сощурив глаза, пытался опознать меня.
Он вдруг как-то отстранился, как будто испугался, что мы встречались в
каком-то месте, которое ему не хотелось вспоминать. Он изобразил
нерешительный, ироничный, вопросительный взгляд, неловкую, зажатую
улыбку, словно готовясь произнести что-нибудь вроде,
Боюсь, вы меня с
кем-то путаете
. Пауза. «Господи! Элио!» Моя борода сбила его с толку,
сказал он. Он обнял меня, затем несколько раз похлопал по заросшему
лицу, как будто я был даже младше, чем в то далекое лето. Он обнял меня
так, как не осмелился в тот вечер, когда вошел в мою комнату, чтобы
сообщить, что женится.
– Сколько же лет прошло?
– Пятнадцать. Я сосчитал вчера вечером, когда собирался сюда. –
Потом добавил: – Вообще-то, неправда. Я всегда знал это.
– Точно, пятнадцать. Только взгляни на себя!
– Слушай, – добавил он, – давай выпьем, приходи на ужин, сегодня,
сейчас, познакомишься с моей женой, с мальчиками. Пожалуйста,
пожалуйста, пожалуйста.
– Я бы с удовольствием…
– Я только закину кое-что в кабинет, и сразу пойдем. Тут до парковки
можно чудесно прогуляться.
– Ты не понимаешь. Я бы с радостью. Но не могу.
«Не могу» означало не то, что я занят, но то, что я не мог заставить
себя.
Продолжив складывать бумаги в кожаный портфель, он внимательно
посмотрел на меня.
– Ты так и не простил меня, да?
– Простил? Мне не за что тебя прощать. Если уж на то пошло, я
благодарен за все. Я помню только хорошее.
Люди в фильмах обычно говорили так. Казалось, они сами верили в
это.
– Тогда в чем дело? – спросил он.
Мы вышли из учебного корпуса на территорию кампуса, где нас
встретил обычный для восточного побережья долгий, томный осенний
закат, отбрасывавший на окружающие холмы оранжевые отсветы.
Как я собирался объяснить ему или самому себе, почему не мог пойти
к нему домой и познакомиться с его семьей, хотя каждой клеточкой желал
этого? Жена Оливера. Сыновья Оливера. Домашние животные Оливера.
Кабинет, стол, книги, мир, жизнь Оливера. Что меня ждало? Объятие,
рукопожатие, формальное «давний приятель», а затем неизбежное
После!
?
Сама возможность встречи с его семьей вдруг встревожила меня –
слишком реальная, слишком неожиданная, слишком неотвратимая, не
отрепетированная заранее. Долгие годы я хранил его, моего старинного
любовника, в застывшем навеки прошлом, отложив его в дальний ящик,
наполнив воспоминаниями и нафталином, как охотничий трофей,
разговаривая с его призраком вечерами. Время от времени я смахивал с
него пыль и снова ставил на каминную полку. Он больше не принадлежал
миру живых. Теперь же я мог не только обнаружить, как сильно разошлись
наши пути, но испытать потрясение от масштаба потери – потери, о
которой я спокойно мог думать в абстрактном ключе, но прямое
столкновение с которой причинило бы мне боль, так же как ностальгия
дает о себе знать еще долго после того, как перестаешь думать о
потерянных и неинтересных тебе вещах.
Или я ревновал его к семье, к жизни, которую он создал для себя, к
вещам, которые я не мог с ним разделить, о которых понятия не имел?
Вещам, которые он любил и терял, и потеря которых сломила его, но
присутствие которых в его жизни я не мог засвидетельствовать и никогда
не узнаю о них. Меня не было рядом, когда он обрел их, не было, когда он с
ними расстался. Или все намного проще? Я приехал проверить, чувствую
ли что-нибудь, живо ли еще что-нибудь. Проблема заключалась в том, что я
не хотел, чтобы что-то еще оставалось.
Все эти годы, думая о нем, я думал или о Б., или о наших последних
днях в Риме, и все воспоминания сводились к двум моментам: балкону с
его мучениями и Виа Санта-Мария-дель-Анима, где он прижал меня к
старой стене и целовал, позволив обвить ногой его ногу. Каждый раз,
приезжая в Рим, я возвращаюсь на то место. Оно все еще живо для меня,
все еще дышит настоящим, все еще пульсирует под древней мостовой, как
сердце из рассказа По, напоминая мне, что здесь я наконец нашел жизнь
единственно правильную для себя, но которую не сумел удержать. Я
никогда не думал о нем в декорациях Новой Англии. Некоторое время я
жил в Новой Англии, не далее чем в пятидесяти милях от него, но по-
прежнему представлял его где-нибудь в Италии, далеким от реальности.
Места, где он жил, также казались ненастоящими, и едва я начинал думать
о них, они тоже теряли очертания, такие же далекие от реальности. Теперь,
как выяснилось, не только городки Новой Англии были вполне
настоящими, но и он сам. Я давно мог навязать себя ему, женатому или
неженатому – вот только это я на самом деле был далек от реальности.
Или я приехал с гораздо более низменной целью? Обнаружить, что он
живет один, ждет меня, жаждет вернуться в Б.? Что обе наши жизни
подключены к одному вымышленному аппарату искусственного дыхания, в
ожидании того времени, когда мы наконец встретимся и вернемся вспять к
Пьявскому памятнику?
Наконец, у меня вырвалось: «По правде говоря, я не уверен, что
ничего не испытываю. А знакомясь с твоей семьей, я предпочел бы не
чувствовать ничего». Повисла драматическая пауза. «Возможно, ничего не
прошло».
Говорил ли я правду? Или под влиянием натянутого, щекотливого
момента произносил вещи, в которых никогда напрямую не признавался
себе и не мог бы поклясться в их абсолютной правдивости?
– Не думаю, что все прошло, – повторил я.
– Итак, – сказал он. Его
Достарыңызбен бөлісу: |