Ах да, кстати, он был почти вашим
ровесником тогда и занимался тем, что по утрам транскрибировал «Семь
слов Спасителя на кресте», а ночью пробирался в мою комнату, и мы
трахались до потери сознания. Так что поздоровайтесь и будьте
вежливы
.
Потом я подумал, как буду возвращаться поздно вечером вдоль
освещенной звездами реки в этот убогий старый отель на берегу, который
должен был напомнить нам обоим о бухте в Б., и о звездных ночах Ван
Гога, и о той ночи, когда он сидел на камне, а я подошел и поцеловал его в
шею, и о последней ночи, когда мы шли вместе вдоль берега, чувствуя, что
никакое чудо уже не сможет отложить его отъезд. Я представил, как еду в
его машине и спрашиваю себя, Кто знает, захочу ли я, захочет ли он,
возможно, последний стаканчик все решит, прекрасно зная, что на
протяжении всего ужина мы будем думать об одном и том же, надеяться,
что это случится, молиться, чтобы этого не случилось – я буквально читал
это на его лице, представляя, как он отводит взгляд, пока открывает
бутылку вина или меняет музыку, потому что он тоже уловит мысль,
мелькнувшую у меня в голове, и захочет, чтобы я знал, что он задается тем
же вопросом, ибо пока он будет наливать вино своей жене, мне, себе, мы
оба наконец поймем, что он был в большей степени мной, чем я сам когда-
либо, потому что, когда он становился мной, а я им в нашей постели
столько лет назад, он был и всегда будет, даже после того, как все развилки
в жизни сделают свое дело, моим братом, другом, отцом, сыном, супругом,
любовником, мной. За те недели, что мы провели вместе тем летом, наши
жизни лишь едва соприкоснулись, но мы оказались на другой стороне, где
время останавливается и небеса снисходят до земли, даря частичку того,
что божьей волей с рождения принадлежит нам. Мы старались не замечать
этого. Мы говорили обо всем кроме. Но мы всегда знали, и молчанием
теперь лишь больше подтверждали это. Ты и я, мы дотянулись до звезд. А
это дается только однажды.
Прошлым летом он, наконец, вернулся. На одну ночь, по пути из Рима
в Ментону. Такси подъехало к дому по обсаженной деревьями аллее и
остановилось примерно там же, где двадцать лет назад. Он появился из
машины с ноутбуком, огромной спортивной сумкой и большой коробкой в
подарочной обертке.
– Для твоей матери, – сказал он, перехватив мой взгляд.
– Лучше скажи ей заранее, что внутри, – сказал я, помогая внести его
вещи в холл. – Она стала подозрительной.
Это опечалило его.
– Прежняя комната? – спросил я.
– Прежняя, – подтвердил он, хотя мы уже обговорили все по
электронной почте.
– Прежняя так прежняя.
Я не горел желанием идти наверх вместе с ним, а потому обрадовался,
когда услыхавшие такси Манфреди и Мафальда приковыляли из кухни,
чтобы поприветствовать его. Вихрь объятий и поцелуев снял некоторую
скованность, вызванную у меня его приездом. Я хотел, чтобы их бурные
приветствия заняли первое время его визита. Что угодно, лишь бы не
сидеть друг напротив друга за кофе, дожидаясь, когда будут произнесены
два неизбежных слова: двадцать лет.
Вместо этого мы оставили его вещи в холле в надежде на то, что
Манфреди отнесет их наверх, и вышли прогуляться вокруг дома. «Уверен,
тебе не терпится взглянуть», – сказал я, имея в виду сад, ограду, вид на
море. Обогнув бассейн, мы прошли в гостиную, где возле стеклянной
двери в сад стояло старое фортепиано, и снова вернулись в холл, откуда его
вещи действительно уже унесли наверх. Возможно, какая-то часть меня
хотела, чтобы он знал, что ничего не изменилось с тех пор, как он был
здесь в последний раз, что
Достарыңызбен бөлісу: |