Маргарет Митчелл Унесенные ветром

    – И даю слово, Долли, он сказал, что ему стыдно, со слезами на глазах! Да, да, со слезами! Я сама чуть не

расплакалась.

    – Сущий вздор! – не поверив ни единому ее слову, воскликнула миссис Мерриуэзер. – Не верю я, чтобы слезы

появились у него на глазах, как не верю и тому, что он был в армии. И все это я очень быстро выясню. Если он

был в том артиллерийском полку, я доберусь до правды, потому что полковник Карлтон, который им

командовал, женат на дочери одной из сестер моего деда, и я ему напишу.

    Она написала полковнику Карлтону и была совершенно сражена, получив ответ, где весьма недвусмысленно

и высоко оценивалась служба Ретта: прирожденный артиллерист, храбрый воин, настоящий джентльмен,

который все выносит без жалоб, и к тому же человек скромный, даже отказавшийся от офицерского звания,

когда ему его предложили.

    – Ну и ну! – произнесла миссис Мерриуэзер, показывая письмо миссис Элсинг. – В себя не могу прийти от

удивления! Возможно, мы и в самом деле не правы были, считая, что он не служил в армии. Возможно, нам

следовало поверить Скарлетт и Мелани, которые говорили ведь, что он записался в армию в день падения

Атланты. Но все равно он подлипала и мерзавец, и я его не люблю!

    – А мне вот думается, – сказала неуверенно миссис Элсинг, – мне думается, что не такой уж он и плохой. Не

может человек, сражавшийся за Конфедерацию, быть совсем плохим. Это Скарлетт плохая. Знаете, Долли, мне в

самом деле кажется, что он… ну, словом, что он стыдится Скарлетт, но, будучи джентльменом, не показывает

этого.

    – Стыдится?! Ерунда! Оба они из одного куска материи выкроены. Откуда вы взяли такие глупости?

    – Это не глупости, – возразила возмущенная миссис Элдсинг. – Вчера, под проливным дождем, он ездил в

карете со всеми тремя детьми-заметьте, там была и малютка – вверх и вниз по Персиковой улице и даже меня до

дому подвез. И когда я сказала: «Капитан Батлер, вы что, с ума сошли, зачем вы держите детей в сырости!

Почему не везете их домой?», он ни слова не ответил, но вид у него был смущенный. Тогда Мамушка вдруг

говорит: «В доме-то у нас полным-полно всяких белых подонков, так что деткам лучше быть под дождем, чем

дома!»

    – А он что сказал?

    – А что он мог сказать? Только посмотрел, сдвинув брови, на Мамушку и промолчал. Вы же знаете, вчера

днем Скарлетт устраивала большую партию в вист, и все эти вульгарные простолюдинки были там. И ему, я

полагаю, не хотелось, чтобы они целовали его малышку.

    – Ну и ну! – произнесла миссис Мерриуэзер, заколебавшись, но все еще держась прежних позиций. Однако на

следующей неделе капитулировала и она.

    Теперь у Ретта появился в банке свой стол. Что он делал за этим столом, никто из растерявшихся чиновников

не знал, но ему принадлежал слишком большой пакет акций, чтобы они могли возражать против его

присутствия. Через некоторое время они забыли о своих возражениях, ибо он держался спокойно, воспитанно и

к тому же кое-что понимал в банковском деле и капиталовложениях. Так или иначе, он целый день проводил за

своим столом, и все видели, как он корпит, а он решил показать, что, подобно своим респектабельным

согражданам, трудится – и трудится вовсю.

    Миссис Мерриуэзер, стремясь расширить свою и так уже процветающую торговлю пирогами, надумала

занять две тысячи долларов в банке под залог дома. В займе ей отказали, так как под дом было выдано уже две

закладных. Дородная дама вне себя от возмущения выкатывалась из банка, когда Ретт остановил ее, выяснил, в

чем дело, и озабоченно сказал:

    – Тут произошла какая-то ошибка, миссис Мерриуэзер. Ужасная ошибка. Кому-кому, а вам нечего

волноваться по поводу обеспечения! Да я одолжил бы вам деньги под одно ваше слово! Даме, которая сумела

развернуть такое предприятие, можно без риска поверить. Кому же еще давать банку деньги, как не вам. Так что

посидите, пожалуйста, в моем кресле, а я займусь вашим делом.

    Через некоторое время он вернулся и со спокойной улыбкой сказал, что, как он и думал, произошла ошибка.

Две тысячи долларов ждут ее, и она может взять их, когда захочет. А насчет ее дома – не будет ли она так

любезна поставить свою подпись вот тут?

    Миссис Мерриуэзер, все еще не придя в себя от нанесенного ей оскорбления, злясь на то, что приходится

принимать услугу от человека, который ей неприятен и которому она не доверяет, не слишком любезно

поблагодарила его.

    Но он сделал вид, будто ничего не заметил. Провожая ее к двери, он сказал:

    – Миссис Мерриуэзер, я всегда высоко ставил ваш жизненный опыт – можно мне с вами посоветоваться?

    Она слегка кивнула, так что перья на ее шляпке чуть колыхнулись.

    – Что вы делали, когда ваша Мейбелл была маленькой и сосала палец?

    – Что, что?

    – У меня Бонни сосет пальчик. Я никак не могу ее отучить.

    – Необходимо отучить, – решительно заявила миссис Мерриуэзер. – Это испортит форму ее рта.

    – Знаю! Знаю! А у нее такой хорошенький ротик. Но я никак не соображу, что делать.

    – Ну, Скарлетт наверняка знает, – отрезала миссис Мерриуэзер. – Она ведь уже вырастила двоих детей.

    Ретт опустил глаза на свои сапоги и вздохнул.

    – Я пытался смазывать Бонни ноготки мылом, – сказал он, пропустив мимо ушей замечание насчет Скарлетт.

    – Мылом?! Ба-а! Мыло тут не поможет. Я посыпала Мейбелл пальчик хинином, и должна сказать вам,

капитан Батлер, она очень скоро перестала его сосать.

    – Хинином! Вот уж никогда бы не подумал! Я просто не в состоянии выразить вам свою признательность,

миссис Мерриуэзер. А то это очень меня тревожит.

    Он улыбнулся ей такой приятной, такой благодарной улыбкой, что миссис Мерриуэзер секунду стояла

опешив. Однако прощаясь с ним, она уже улыбалась сама. Ей не хотелось признаваться миссис Элсинг в том,

что она неверно судила об этом человеке, но будучи женщиной честной, сказала, что в мужчине, который так

любит своего ребенка, несомненно, есть что-то хорошее. Какая жалость, что Скарлетт совсем не интересуется

своей прелестной дочуркой! Когда мужчина растит маленькую девочку – в этом есть что-то патетическое. Ретт

прекрасно понимал, сколь душещипательна создаваемая им картина, а то, что это бросало тень на репутацию

Скарлетт, ничуть не волновало его.

    Как только малышка начала ходить, он то и дело брал ее с собой, и она сидела с ним либо в карете, либо

впереди него в седле. Вернувшись домой из банка, он отправлялся с ней на прогулку по Персиковой улице, и,

держа ее за руку, старался приноровиться к ее шажкам, и терпеливо отвечал на тысячи ее вопросов. В это время

дня, на закате, люди обычно сидели у себя в палисадниках или на крыльце, а поскольку Бонни была очень

общительная и хорошенькая девочка с копной черных кудрей и ярко-голубыми глазками, почти все

заговаривали с ней. Ретт никогда не встревал в эти разговоры, а стоял поодаль, исполненный отцовской

гордости и благодарности за то, что его дочь окружают вниманием.

    У Атланты была хорошая память, она отличалась подозрительностью и не скоро меняла однажды

сложившееся мнение. Времена были тяжелые, и на всех, кто имел хоть что-то общее с Баллоком и его

окружением, смотрели косо. Но с помощью Бонни, унаследовавшей обаяние отца и матери, Ретт сумел вбить

клинышек в стену отчуждения, которой окружила его Атланта.

    Бонни быстро росла, и с каждым днем становилось все яснее, что она – внучка Джералда О'Хара. У нее были

короткие крепкие ножки, большие голубые, какие бывают только у ирландцев, глаза и маленький квадратный

подбородочек, говоривший о решимости стоять на своем. У нее был горячий нрав Джералда, проявлявшийся в

истериках, которые она закатывала, причем она тотчас успокаивалась, как только ее желания были

удовлетворены. А когда отец находился поблизости, желания ее всегда поспешно удовлетворялись. Он баловал

ее, невзирая на противодействие Мамушки и Скарлетт, ибо ему нравилось в ней все, кроме одного. Кроме

боязни темноты.

    До двух лет она быстро засыпала в спаленке, которую делила с Уэйдом и Эллой. А потом без всякой видимой

причины начала всхлипывать, как только Мамушка выходила из комнаты и уносила с собой лампу. Затем она

начала просыпаться ночью с криками ужаса, пугая двух других детей и приводя в смятение весь дом. Однажды

пришлось даже вызвать доктора Мида, и Ретт был весьма резок с ним, когда тот объявил, что это всего лишь от

дурных снов. От нее же никто ничего не мог добиться, кроме одного слова: «Темно».

    Скарлетт считала это капризом и говорила, что девочку надо отшлепать. Она не желала идти на уступки и

оставлять лампу в детской, ибо тогда Уэйд и Элла не смогут уснуть. Обеспокоенный Ретт пытался мягко

выудить у дочки, в чем дело; услышав заявление жены, он холодно сказал, что если кого и следует отшлепать,

так это Скарлетт, причем сам он готов этим заняться.

    В итоге Ретт перевел Бонни из детской в комнату, где он жил теперь. Ее кроватку поставили рядом с его

большой кроватью, и на столике всю ночь горела затененная лампа. Когда об этом стало известно, весь город

загудел. Было что-то неделикатное в том, что девочка спит в комнате отца, даже если этой девочке всего два

года. От этих пересудов Скарлетт пострадала двояко. Во-первых, все узнали, что она и ее муж спят в разных

комнатах, а это уже само по себе не могло не произвести шокирующего впечатления. А во-вторых, все считали,

что, если уж девочка боится спать одна, ее место – рядом с матерью. Скарлетт же не могла объяснить всем и

каждому, что она не в состоянии спать при свете, да к тому же и Ретт не допустил бы, чтобы девочка спала с

ней.

    – Вы в жизни не проснетесь, пока она не закричит, а если и проснетесь, то скорее всего отшлепаете ее, –

отрезал он.

    Скарлетт раздражало то, что Ретт придает такое значение ночным страхам Бонни, но она подумала, что со

временем исправит дело и переведет девочку назад в детскую. Все дети боятся темноты и единственное тут

лекарство – твердость. Ретт упорствует только затем, чтобы выставить ее в глазах всех плохой матерью и таким

путем отплатить за то, что она изгнала его из своей спальни.

    Он ни разу не переступал порога ее комнаты и даже не брался за ручку двери с того вечера, когда она сказала

ему, что не хочет больше иметь детей. Ужинал он почти всегда вне дома – до тех пор, пока страхи Бонни не

побудили его прекратить все отлучки. А то, бывало, он проводил вне дома всю ночь, и Скарлетт, лежа без сна за

плотно закрытой дверью, прислушивалась к бою часов, возвещавшему наступление утра, и раздумывала, где-то

Ретт. Ей вспоминались его слова: «На свете есть немало других постелей, прелесть моя!» И хотя при этой мысли

ее всю передергивало, ничего поделать она не могла. Что бы она ни сказала, мгновенно возникла бы ссора, и

тогда он непременно намекнул бы на ее запертую дверь и на то, что это связано с Эшли. Да, эта его дурацкая

затея, чтобы Бонни спала при свете – причем в его комнате, – объясняется, конечно же, всего лишь подлым

желанием отплатить ей.

    Она не понимала, почему Ретт придавал такое значение дурацким страхам Бонни, как не понимала и его

привязанности к девочке – до одной страшной ночи. Никто в семье потом не мог забыть эту ночь.

    В тот день Ретт встретил на улице человека, с которым они прорывали блокаду, и им, конечно, было о чем

друг с другом поговорить. Куда они отправились беседовать и пить, Скарлетт не знала, но подозревала, что

скорее всего – к Красотке Уотлинг. Ретт не приехал домой днем, чтобы погулять с Бонни, не приехал и к ужину.

Бонни, просидевшая весь день у окна, с нетерпением дожидаясь своего папу, чтобы показать ему коллекцию

жуков и тараканов, наконец, невзирая на слезы и протестующие крики, была уложена в постель Лу.

    Возможно, Лу забыла зажечь лампу, а возможно, лампа сама погасла. Никто толком не знал, что произошло,

но когда Ретт явился, наконец, домой сильно навеселе, в доме все было вверх дном, а отчаянные крики Бонни

донеслись до него, когда он еще был в конюшне. Девочка проснулась в темноте и позвала папу, а его не было. И

все неведомые ужасы, населявшие ее воображение, пробудились. Ни уговоры, ни несколько ламп, принесенных

Скарлетт, не помогали: она не успокаивалась, и у Ретта, когда он в три прыжка взбежал по лестнице, был вид

человека, встретившегося со смертью.

    Взяв дочку на руки, он, наконец, уловил среди ее всхлипываний слово «темно» и в ярости повернулся к

Скарлетт и негритянкам.

    – Кто потушил лампу? Кто оставил Бонни в темноте одну? Присей, я с тебя шкуру за это сдеру…

    – Бог мне свидетель, мистер Ретт, это не я! Это Лу!

    – Ради всего святого, мистер Ретт, ведь я…

    – Заткнись! Ты знаешь мой приказ. Клянусь богом, я… убирайся отсюда. И чтоб духу твоего не было.

Скарлетт, дайте ей денег, и чтобы я не видел ее, когда я спущусь. А сейчас все уходите, все!

    Негритянки выскочили – незадачливая Лу с рыданиями, закрывшись передником. Но Скарлетт осталась. Ей

было тяжело видеть, как любимое дитя тотчас успокоилось на руках у Ретта, тогда как у нее на руках девочка

кричала не умолкая. Тяжело было видеть и то, как маленькие ручонки обвились вокруг его шеи, слышать, как

девочка, задыхаясь, прерывисто рассказывала ему, что ее так напугало, а она, Скарлетт, ничего

членораздельного не могла из дочки вытянуть.

    – Значит, он сидел у тебя на грудке, – тихо проговорил Ретт. – И он был большой?

    – Да, да! Такой страшенный, большущий. И когти…

    – Ах, значит, и когти у него были. Ну, ладно. Я всю ночь просижу тут и пристрелю его, если он снова явится.

– Ретт сказал это убежденно, мягко, и Бонни постепенно перестала всхлипывать. Уже почти успокоившись, на

языке, понятном одному только Ретту, она принялась описывать чудовище, которое явилось к ней. Скарлетт,

слушая, как Ретт беседует с девочкой, точно речь идет о чем-то реальном, почувствовала, что в ней закипает

раздражение.

    – Ради бога, Ретт…

    Но он жестом велел ей молчать. Когда Бонни наконец уснула, он уложил ее в кроватку и накрыл одеяльцем.

    – Я с этой негритянки живьем шкуру спущу, – тихим голосом сказал он. – Да и вы виноваты. Почему вы не

зашли посмотреть, горит ли свет?

    – Не валяйте дурака, Ретт, – шепотом ответила Скарлетт. – Бонни так себя ведет потому, что вы ей потакаете.

Многие дети боятся темноты, но у них это проходит. Уэйд тоже боялся, но я не потворствовала ему. Пусть

покричит ночь-другую…

    – Пусть покричит?! – На секунду Скарлетт показалось, что он сейчас ударит ее. – Либо вы дура, либо самая

бессердечная женщина на свете.

    – Я не хочу, чтоб она выросла нервной и трусливой.

    – Трусливой! Черта с два! Да в ней трусости ни на грош нет! Просто вы лишены воображения и, конечно, не

можете понять, какие муки испытывает человек, который им наделен, – особенно ребенок. Если что-то с

когтями и рогами явится и сядет к вам на грудь, вы скажете, чтобы оно убиралось к дьяволу, да? Именно так,

черт подери. Припомните, мадам, что я присутствовал при том, как вы просыпались, пища, точно выпоротая

кошка, только потому, что вам приснилось, будто вы бежали в тумане. И это было не так уж: давно!

    Скарлетт растерялась – она не любила вспоминать этот сон. К тому же Ретт успокаивал ее тогда почти так же,

как успокаивал сейчас Бонни, и это внесло смятение в ее мысли. Не желая над этим раздумывать, Скарлетт

повела на него наступление с другой стороны.

    – Просто вы во всем ей потакаете…

    – И намерен потакать. Тогда она рано или поздно преодолеет свой страх и забудет о нем.

    – В таком случае, – язвительно заметила Скарлетт, – раз уж: вы решили стать нянькой, не мешало бы вам

приходить домой и для разнообразия – в трезвом виде.

    – Я и буду приходить домой рано, но напиваться, если захочу, суду, как сапожник.

    С тех пор Ретт стал рано приходить домой – он приезжал задолго до того, как надо было укладывать Бонни в

постель. Садился подле нее и держал ее за руку, пока она, заснув, не расслабляла пальцы. Лишь тогда он на

цыпочках спускался вниз, оставив гореть лампу и приоткрыв дверь, чтобы услышать, если девочка проснется и

испугается. Он твердо решил: больше он не допустит, чтоб ее мучил страх. Весь дом следил за тем, чтобы в

комнате, где спала Бонни, не потух свет. Скарлетт, Мамушка, Присей и Порк то и дело на цыпочках

поднимались наверх и проверяли, горит ли лампа.

    И приходил Ретт домой трезвым, но не Скарлетт добилась этого. На протяжении последних месяцев он много

пил, хотя никогда не был по-настоящему пьян, и вот однажды вечером от него особенно сильно пахло виски.

Придя домой, он подхватил с пола Бонни, посадил ее к себе на плечо и спросил:

    – Ты, что же, не желаешь поцеловать своего любимого папку?

    Бонни сморщила курносый носишко и заерзала, высвобождаясь из его объятий.

    – Нет, – чистосердечно призналась она. – Фу.

    – Это я – фу?

    – Фу, как плохо пахнет. От дяди Эшли никогда плохо не пахнет.

    – Черт бы меня подрал! – буркнул Ретт, опуская ее на пол. – Вот уж никогда не думал, что обнаружу в

собственном доме поборницу воздержания!

    Но с того дня он выпивал лишь по бокалу вина после ужина. Бонни, которой разрешалось допить последние

капли, вовсе не находила запах вина таким уж плохим. А у Ретта воздержание привело к тому, что

одутловатость, отяжелившая черты его лица, постепенно исчезла, круги под черными глазами стали не такими

темными и обозначались не так резко. Бонни любила кататься на лошади, сидя впереди него в седле, поэтому

Ретт проводил много времени на воздухе, и смуглое лицо его, покрывшись загаром, потемнело еще больше. Вид

у него был цветущий, он то и дело смеялся и снова стал похож на того удалого молодого человека, который на

удивление всей Атланты столь смело прорывал блокаду в начале войны.

    Люди, никогда не любившие Ретта, теперь улыбались при виде крошечной фигурки, торчавшей перед ним в

седле. Матроны, до сих пор считавшие, что ни одна женщина не может чувствовать себя спокойной в его

обществе, начали останавливаться и беседовать с ним на улице, любуясь Бонни. Даже самые строгие пожилые

дамы держались мнения, что мужчина, способный рассуждать о детских болезнях и воспитании ребенка, не

может быть совсем уж скверным.

   

   

    

     Глава LIII

    

    Наступил день рождения Эшли, и Мелани решила в тот вечер устроить сюрпризом ему торжество. Все об

этом знали, за исключением Эшли. Даже Уэйд и крошка Бо, которых заставили поклясться, что они будут

хранить тайну, и малыши ходили страшно гордые. Все благопристойные обитатели Атланты были приглашены

и дали согласие прийти. Генерал Гордон и его семья любезно приняли приглашение; Александр Стефенс

обещал быть, если ему позволит не слишком – крепкое здоровье; ожидали даже Боба Тумбса, буревестника

Конфедерации.

    Все утро Скарлетт, Мелани, Индия и тетя Питти бегали по дому, руководя неграми, пока те вешали

свежевыглаженные занавеси, чистили серебро, натирали полы, жарили, парили, помешивали и пробовали яства.

Скарлетт никогда еще не видела Мелани такой счастливой и возбужденной.

    – Ты понимаешь, дорогая, у Эшли ведь не было дня рождения со времени… со времени, помнишь, того

пикника в Двенадцати Дубах? Еще в тот день мистер Линкольн призвал добровольцев? Ну, так вот, у Эшли с

тех пор не было дня рождения. А он так много работает и так устает, когда вечером приходит домой, что даже и

не вспомнил про свой день рождения. Вот он удивится, когда после ужина столько народу явится к нам!

    – А куда же вы фонарики-то над лужайкой спрячете – ведь мистер Уилкс наверняка увидит их, когда придет

ужинать домой? – ворчливо спросил Арчи.

    Старик просидел все утро, с интересом наблюдая за приготовлениями, хотя и не признавался в этом. Он еще

ни разу не видел, как в городе готовятся к большому празднику, и это было ему внове. Больно уж разбегались

женщины, – не стесняясь, говорил он: суетятся, будто в доме пожар, а всего-то навсего ждут гостей; но даже

дикие кони не могли бы утащить его с места события. Особенно заинтересовали его цветные бумажные

фонарики, которые собственноручно смастерили и покрасили миссис Элсинг с Фэнни: он никогда не видал

«таких штуковин». Они хранились в его комнатушке в подвале, и он тщательно их обследовал.

    ~ Бог ты мой! Я об этом и не подумала! – воскликнуло Мелани. – Арчи, как хорошо, что ты вспомнил. Ну и

ну! Что же делать? Ведь их надо повесить на кусты и деревья, воткнуть в них свечечки и зажечь, когда начнут

появляться гости. Скарлетт, а ты не могла бы прислать Порка, чтобы он это делал, пока мы будем ужинать?

    – Мисс Уилкс, вы женщина умная – таких мало встретишь, а уж больно быстро начинаете волноваться, –

сказал Арчи. – Да этому дураку Порку такие штуковины и в руки-то давать нельзя. Он их мигом сожжет. А

они… они красивенькие, – снисходительно заметил он. – Я уж сам их повешу, пока вы с мистером Уилксом

жүктеу/скачать 1,87 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: