Маргарет Митчелл Унесенные ветром

что Тара может дать, это ничтожно мало, но у нас сейчас не так много рабочих рук. Папа, конечно, говорит, что

на будущий год дела у нас пойдут лучше. Но, Ретт, в деревне сейчас стало так скучно! Можете себе представить

– ни балов, ни пикников, и вокруг все только и говорят о том, как тяжело живется. Бог ты мой, до чего мне все

это надоело! Наконец на прошлой неделе мне стало до того тошно, что я почувствовала – не могу больше, а

папа заметил и сказал, что нужно мне съездить проветриться, повеселиться. Вот я и приехала сюда сшить себе

несколько платьев, а отсюда поеду в Чарльстон – в гости к тете. Так хочется снова походить по балам.

    «Вот тут все вышло как надо, – подумала она, гордясь собой. – И тон был найден правильный – достаточно

беззаботный! Мы, мол, не богачи, но и не бедствуем».

    – Вы выглядите прелестно в бальных платьях, моя дорогая, и, к несчастью, прекрасно это знаете! Я полагаю,

подлинная причина вашего приезда состоит в том, что вам поднадоели деревенские воздыхатели и вы решили

поискать себе новых в более отдаленных краях.

    Какое счастье, подумала Скарлетт, что Ретт эти последние месяцы провел за границей и лишь недавно

вернулся в Атланту. Иначе он никогда не сказал бы таких глупостей. Перед ее мысленным взором прошла

вереница сельских ухажеров – оборванные, озлобленные Фонтейны, обнищавшие братья Манро, красавцы из

Джонсборо и Фейетвилла, занятые пахотой, обтесыванием кольев и уходом за больными старыми животными;

они и думать забыли про балы и милый легкий флирт. Но она постаралась выкинуть это из головы и смущенно

хихикнула, как бы подтверждая, что он прав.

    – Ну что вы! – с наигранным возмущением сказала она.

    – Вы бессердечное существо, Скарлетт, но, возможно, именно в этом ваше обаяние. – Он улыбнулся, как

улыбался когда-то – одним уголком рта, но она понимала, что он делает ей комплимент. – Вы ведь, конечно,

знаете, что обаяния в вас куда больше, чем разрешено законом. Даже я, толстокожий манный, испытал это на

себе. И часто удивлялся, что в вас такое сокрыто, почему я не могу вас забыть, хоть я знал много дам и красивее

вас, и, уж конечно, умнее, и, боюсь, добрее и высоконравственнее. Однако же вспоминал я всегда только вас.

Даже в те долгие месяцы после поражения, когда я был то во Франции, то в Англии и не видел вас, и ничего о

вас не знал, и наслаждался обществом многих прелестных женщин, я всегда вспоминают вас и хотел знать, как

вы живете.

    На секунду она возмутилась, – да как он смеет говорить ей, что есть женщины красивее, умнее и добрее ее! –

но гнев тут же погас: ведь помнил-то он ее и ее прелести, и это было приятно. Значит, он ничего не забыл! Что

ж, это должно облегчить дело. И вел он себя так мило – совсем как положено джентльмену в подобных

обстоятельствах. Теперь надо перевести разговор на него и намекнуть, что она тоже его не забыла. И тогда…

    Она слегка сжала ему плечо и снова улыбнулась так, что на щеке образовалась ямочка.

    – Ах, Ретт, ну как вам не стыдно дразнить бедную деревенскую девушку! Я-то прекрасно знаю, что вы ни

разу и не вспомнили обо мне после того, как бросили меня той ночью. В жизни не поверю, что вы вообще

думали обо мне, когда вокруг было столько прелестных француженок и англичанок. Но ведь я приехала сюда не

затем, чтобы слушать всякие ваши глупости обо мне. Я приехала… я приехала… потому…

    – Почему же?

    – Ах, Ретт, я так за вас волнуюсь! Я так боюсь за вас! Когда же они вас выпустят из этого ужасного места?

    Он быстро накрыл ее руку своей ладонью и крепко прижал к своему плечу.

    – Ваше волнение делает вам честь, а когда меня выпустят отсюда – неизвестно. По всей вероятности, когда до

предела натянут веревку.

    – Веревку?

    – Да, я думаю, что выйду отсюда с веревкой на шее.

    – Но не повесят же они вас?

    – Повесят, если сумеют набрать побольше улик.

    – Ох, Ретт! – воскликнула она, прижав руку к сердцу.

    – Вам будет жаль меня? Если вы меня как следует пожалеете, я упомяну вас в своем завещании.

    Темные глаза откровенно смеялись над ней; он сжал ей руку.

    В своем завещании! Она поспешно опустила глаза, боясь, как бы они не выдали ее, но, очевидно, сделала это

недостаточно быстро, ибо в его взгляде вспыхнуло любопытство.

    – По мнению янки, я должен оставить недурное завещание. Похоже, что мое финансовое положение вызывает

сейчас немалый интерес. Каждый день меня требуют к себе все новые и новые люди и задают идиотские

вопросы. Ходят слухи, что я завладел мифическим золотом Конфедерации.

    – Ну, а на самом деле?

    – Что за наводящие вопросы! Вы знаете не хуже меня, что Конфедерация печатала деньги, а не отливала их.

    – А откуда у вас столько денег? Вы их нажили на спекуляциях? Тетя Питтипэт говорила…

    – А вы меня, похоже, допрашиваете!

    Черт бы его побрал! Конечно же, эти деньги – у него. Скарлетт пришла в такое возбуждение, что совсем

забыла о необходимости быть с ним нежной.

    – Ретт, я так расстроена тем, что вы под арестом. Неужели у вас нет ни малейшего шанса отсюда выбраться?

    – «Nihil desperandum»[11] – мой девиз.

    – Что это значит?

    – Это значит «может быть», прелестная моя незнайка.

    Она похлопала своими длинными ресницами, посмотрела на него и опустила глаза.

    – Но вы же такой ловкий – вы не допустите, чтобы вас повесили! Я уверена, вы что-нибудь придумаете,

чтобы обойти их и выбраться отсюда! А когда вы выйдете…

    – Когда я выйду?.. – тихо переспросил он, пригибаясь к ней.

    – Тогда я… – И она изобразила на лице смятение и даже покраснела. Покраснеть было нетрудно, потому что у

нее перехватывало дыхание и сердце колотилось как бешеное. – Ретт, я так жалею о том, что я… что я

наговорила вам тогда, в ту ночь, ну, вы помните… у Раф-энд-Реди. Я была тогда… ох, так напугана и так

расстроена, а вы были такой… такой… – Она опустила глаза и увидела, как его смуглая рука снова легла на ее

руку. – И… я считала, что никогда, никогда не прощу вас! Но когда вчера тетя Питти сказала мне, что вы… что

вас могут повесить… все во мне вдруг перевернулось, и я… я… – Она с мольбой заглянула ему в глаза, стараясь

вложить в этот свой взгляд всю боль разбитого сердца. – Ох, Ретт, я умру, если они вас повесят! Я просто этого

не вынесу! Понимаете, я… – И не в силах дольше выдержать его взгляда, который жег ее как огонь, она снова

опустила глаза.

    «Да я сейчас расплачусь, – подумала она в изумлении, чувствуя, как волнение захлестывает ее. – Дать волю

слезам? Может, так оно будет естественнее».

    Он быстро произнес:

    – О боже, Скарлетт, неужели вы… неужели это правда, что вы… – И руки его сжали ее пальцы с такой силой,

что ей стало больно.

    Она крепко-крепко зажмурилась, надеясь выдавить из себя слезы, но при этом не забыв слегка приподнять

лицо, чтобы ему удобнее было ее поцеловать. Вот сейчас, через мгновение его губы прижмутся к ее губам – эти

твердые настойчивые губы. Ей вдруг так живо вспомнился их поцелуй, что она ощутила слабость в коленях. Но

он не поцеловал ее. Она почему-то почувствовала разочарование и, чуть приоткрыв глаза, украдкой взглянула

на него. Он склонился над ее руками – она видела лишь его черный затылок, – приподнял одну из них и

поцеловал, потом взял другую и приложил к своей щеке. Скарлетт ждала грубости, насилия, и этот нежный,

любящий жест изумил ее. Интересно, какое у него сейчас лицо, но она не могла удовлетворить свое

любопытство, ибо голова у него была опущена.

    Она быстро отвела взгляд, чтобы, подняв голову, он ничего не прочел в ее глазах. Она понимала, что сознание

одержанной победы наверняка отражалось в них. Вот сейчас он сделает ей предложение или по крайней мере

скажет, что любит ее, и тогда… Она следила за ним сквозь завесу ресниц, а он перевернул ее руку ладонью

вверх и опять хотел было поцеловать – и вдруг оторопел. Она посмотрела на свою ладонь и впервые за этот год

увидела ее по-настоящему. Холодный ужас сжал ей сердце. Это была рука незнакомки, а не Скарлетт О'Хара – у

той рука была мягкая, белая, с ямочками, изнеженная и безвольная. А эта была загрубелая, потемневшая от

загара, испещренная веснушками. Сломанные ногти неровно обрезаны, на ладони – твердые мозоли, на

большом пальце – полузаживший нарыв. Красный шрам от кипящего жира, который брызнул ей на руку месяц

тому назад, выглядел страшно и уродливо. Она в ужасе смотрела на свою ладонь и инстинктивно сжала кулак.

    А он все не поднимал головы. И она все не видела его лица. Он с силой разжал ее кулак и долго смотрел на

ладонь, потом взял другую руку и, глядя на них, молча приподнял обе вместе.

    – Посмотрите на меня, – сказал он наконец очень тихо, поднимая голову. – И перестаньте строить из себя

скромницу.

    Нехотя она посмотрела на него – посмотрела с вызовом, в смятении. Черные брови ее поднялись, глаза

сверкали.

    – Значит, дела в Таре идут отлично, так? И вы столько денег получили за хлопок, что могли поехать сюда

погостить? А что же случилось с вашими руками – землю пахали?

    Она попыталась вырвать у него руки, но он держал их крепко – только провел большим пальцем по мозолям.

    – Это не руки леди, – сказал он и бросил их ей на колени.

    – Да перестаньте вы! – выкрикнула она, мгновенно почувствовав облегчение оттого, что можно больше не

притворяться. – Никого не касается, что я делаю своими руками!

    «Какая я идиотка, – кляла она себя, – надо было мне взять перчатки у тети Питти, а то и стащить, но я не

отдавала себе отчета в том, что у меня такие руки. Конечно же, он это заметил. А теперь я еще и вышла из себя

и наверняка все погубила. Ну почему это случилось как раз в тот момент, когда он уже готов был сделать мне

предложение!»

    – Мне, конечно, нет дела до ваших рук, – холодно сказал Ретт и небрежно опустился на стул; лицо его было

бесстрастно.

    Н-да, теперь нелегко с ним будет справиться. Ну что ж, как ни противно, а надо прикинуться овечкой, чтобы

выйти победительницей, несмотря на этот промах. Быть может, если удастся улестить его…

    – Как грубо вы себя ведете – взяли и отшвырнули мои бедные ручки. И все лишь потому, что я на прошлой

неделе поехала кататься без перчаток и испортила себе руки.

    – Кататься – черта с два вы катались! – все так же холодно сказал он. – Вы работали этими руками – и

работали тяжело, как ниггер. Вопрос в другом! Почему вы солгали мне про Тару и сказали, что дела у вас идут

отлично?

    – Послушайте, Ретт…

    – Ну-ка, попробуем докопаться до правды. Какова подлинная цель вашего визита? Вы своим кокетством чуть

было не убедили меня, что я вам чуточку дорог и что вы расстроены из-за меня.

    – Но я и вправду расстроена! В самом деле…

    – Нет, ничего подобного! Даже если меня повесят на самой высокой виселице – выше, чем Амана[12], – вам

будет все равно. Это начертано на вашем лице, как следы тяжелой работы – на ваших ладонях. Вам что-то

нужно от меня, и вы так сильно этого хотите, что устроили тут целый спектакль. Почему вы прямо не пришли

ко мне и не сказали в открытую, что вам от меня надо? У вас было бы куда больше шансов добиться своего, ибо

если я что и ценю в женщинах, так это прямоту. Но нет, вы трясете тут своими сережками, надуваете губки и

кокетничаете, как проститутка с клиентом, которого она хочет залучить.

    Он произнес последние слова, не повышая голоса, все тем же ровным тоном, но для Скарлетт они прозвучали

как удар хлыста, и она в отчаянии поняла, что все надежды на то, что он сделает ей предложение, рухнули.

Взорвись он в ярости, оскорбленный в своих лучших чувствах, наговори ей грубостей, как поступили бы на его

месте другие мужчины, она бы нашла к нему подход. Но это ледяное спокойствие напугало ее, и она

растерялась, не зная, что предпринять. Она вдруг поняла, что Ретт Батлер – даже в заключении, даже под

надзором янки, сидевших в соседней комнате, – человек опасный и дурачить его нельзя.

    – Должно быть, меня подвела память. Мне бы не следовало забывать, что вы очень похожи на меня и ничего

не делаете без причины. Ну-ка, давайте подумаем, какую карту вы можете прятать в рукаве, миссис Гамильтон?

Неужели вы могли настолько заблуждаться, что надеялись услышать от меня предложение руки и сердца?

    Она вспыхнула, но промолчала.

    – И не могли же вы забыть то, что я неоднократно вам повторял: я не из тех, кто женится?!

    И поскольку она молчала, он спросил с внезапно прорвавшейся яростью:

    – Не забыли? Отвечайте же!

    – Не забыла, – с несчастным видом сказала она.

    – Какой же вы игрок, Скарлетт, – усмехнулся он. – Поставили на то, что, сидя в тюрьме, я лишен женского

общества и потому кинусь на вас, как форель на червяка.

    «Так ведь ты и кинулся, – в бешенстве подумала Скарлетт. – Если бы не мои руки…»

    – Ну вот мы и восстановили истину – почти всю, кроме причины, побудившей вас пойти на это. А теперь,

может быть, вы скажете, почему вы хотели надеть на меня брачные цепи?

    В голосе его прозвучали мягкие, даже чуть дразнящие нотки, и Скарлетт приободрилась. Пожалуй, еще не все

потеряно. Конечно, надежды на брак уже нет никакой, но, несмотря на свое отчаяние, Скарлетт была даже рада.

Что-то было в этом неподвижно застывшем человеке страшное, и даже самая мысль о том, чтобы выйти за него

замуж, пугала ее. Но может быть, если вести себя умно, возродить воспоминания и сыграть на его влечении, ей

удастся получить у него заем. Она придала лицу детски умоляющее выражение.

    – Ах, Ретт, мне нужна ваша помощь – и вы в состоянии ее мне оказать, ну, будьте же хоть чуточку милым.

    – Быть милым – самое любимое мое занятие.

    – Ретт, во имя нашей старой дружбы я хочу просить вас об одолжении.

    – Ну вот, наконец-то леди с мозолистыми руками приступила к выполнению своей подлинной миссии. Боюсь,

«посещение больных и узников» – не ваша роль. Чего же вам надо? Денег?

    Этот прямой вопрос разрушил всякую надежду подойти к делу кружным путем, сыграв на его чувствах.

    – Не надо злорадствовать, Ретт, – вкрадчиво сказала она. – Мне действительно нужны деньги. Я хочу, чтобы

вы одолжили мне триста долларов.

    – Вот наконец-то правда и выплыла наружу. Говорите о любви, а думаете о деньгах. Как по-женски! Вам

очень нужны деньги?

    – О да… То есть они мне не так уж и нужны, но не помешали бы.

    – Триста долларов. Это большая сумма. Зачем они вам?

    – Чтобы заплатить налог за Тару.

    – Значит, вы хотите призанять денег. Что ж, раз вы такая деловая женщина, буду деловым и я. Под какое

обеспечение?

    – Что-что?

    – Обеспечение. Гарантирующее возврат моих денег. Я не хочу их терять. – Голос его звучал обманчиво мягко,

был такой бархатный, но она этого не заметила: может, все еще и устроится.

    – Под мои сережки.

    – Сережки меня не интересуют.

    – Тогда я вам дам закладную на Тару.

    – А на что мне ферма?

    – Но вы могли бы… могли бы… это ведь хорошая плантация, и вы ничего не потеряете. Я расплачусь с вами

из того, что получу за урожай хлопка в будущем году.

    – Я в этом не уверен. – От откинулся на стуле, засунув руки в карманы брюк. – Цены на хлопок падают.

Времена настали тяжелые, и люди денег на ветер не бросают.

    – Ах, Ретт, зачем вы меня дразните! Я же знаю, что у вас миллионы!

    Он наблюдал за ней, и в глазах его плясали злорадные огоньки.

    – Значит, все у вас в порядке, и деньги вам не так уж и нужны. Что ж, я рад это слышать. Приятно знать, что у

старых друзей все в порядке.

    – Ах, Ретт, ради всего святого!.. – в отчаянии воскликнула она, теряя мужество и всякую власть над собой.

    – Да не вопите вы так. Я думаю, не в ваших интересах, чтобы янки вас слышали. Вам кто-нибудь говорил, что

глаза у вас как у кошки – у кошки в темноте?

    – Ретт, не надо! Я все вам расскажу. Мне очень нужны деньги, очень. Я… я солгала вам насчет того, что все у

нас в порядке. Все так плохо – дальше некуда. Отец… он… он… совсем не в себе. Он стал очень странным – как

дитя – с тех пор, как умерла мама, помощи мне от него ждать нечего. И у нас нет ни одного работника, чтоб

собирать хлопок, а кормить надо тринадцать ртов. Да еще налоги такие высокие. Ретт, я все вам расскажу. Вот

уже год, как мы почти голодаем. Ах, ничего вы не знаете! Не можете знать! У нас просто есть нечего. А это так

ужасно, когда просыпаешься голодная и спать ложишься голодная. И нам нечего носить, и дети мерзнут и

болеют, и…

    – Откуда же у вас это прелестное платье?

    – Из маминых портьер, – ответила она, вконец отчаявшись и уже не имея сил лгать, чтобы скрыть свой позор.

– Я смирилась с тем, что мы голодали и мерзли, но теперь… теперь «саквояжники» повысили налог на Тару. И

деньги эти мы должны внести немедленно. А у меня нет ничего, кроме одной золотой монеты в пять долларов.

Мне так нужны эти деньги, чтобы заплатить налог! Неужели вы не понимаете? Если я их не заплачу, я… мы

потеряем Тару, а нам просто невозможно ее лишиться! Я не могу этого допустить!

    – Почему же вы не сказали мне всего этого сразу вместо того, чтобы играть на моих чувствах, а ведь я

человек слабый, когда дело касается хорошенькой женщины? Только, Скарлетт, не плачьте! Вы уже

испробовали все свои трюки, кроме этого, а от этого меня увольте. Я оскорблен в своих лучших чувствах и

глубоко разочарован тем, что вы охотились за моими деньгами, а вовсе не за моей неотразимой персоной.

    Она вспомнила, что, издеваясь над собой, – а заодно и над другими, – он часто говорил правду о себе, и

взглянула на него. Он в самом деле чувствует себя уязвленным? Он в самом деле так ею дорожит? И в самом

деле собирался соединить с ней свою судьбу, пока не увидел ее рук? Или же все шло лишь к очередному

мерзкому предложению вроде тех, которые он уже дважды ей делал? Если она действительно ему дорога, быть

может, удастся его смягчить. Но его черные глаза буравили ее отнюдь не влюбленным взглядом; к тому же он

негромко рассмеялся.

жүктеу/скачать 1,87 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: