Маргарет Митчелл Унесенные ветром

    – Ваше обеспечение мне не подходит. Я не плантатор. Что еще вы можете мне предложить?

    Ну, вот дошло и до этого! Решайся! Она глубоко перевела дух и, отбросив всякое кокетство и все свои

ужимки, прямо посмотрела ему в глаза, – думала она лишь о том, как пережить эту минуту, которой она

страшилась больше всего.

    – У меня ничего больше нет… кроме меня самой.

    – Ну и что же?

    Подбородок ее напрягся, стал квадратным, глаза превратились в изумруды.

    – Вы помните тот вечер на крыльце у тети Питти, во время осады? Вы сказали… вы сказали тогда, что

жаждете мной обладать. – Он небрежно откинулся на стуле, глядя в ее напряженное лицо, – его же лицо было

непроницаемо. Потом что-то промелькнуло в глазах, но он продолжал молчать.

    – Вы сказали… вы сказали тогда, что ни одна женщина не была вам так желанна. Если я вам все еще нужна, я

– ваша. Ретт, я сделаю все, что хотите, только, ради всего святого, выпишите мне чек! Я сдержу свое слово.

Клянусь. Я не отступлю. Я могу дать расписку в этом, если хотите.

    Он смотрел на нее с каким-то странным выражением, которого она не могла разгадать, и продолжала

говорить, все еще не понимая, забавляет это его или отталкивает. Хоть бы он что-нибудь сказал, ну, что угодно!

Она почувствовала, как кровь приливает к ее щекам.

    – Деньги мне нужны очень быстро, Ретт. Нас выкинут на улицу, и этот проклятый управляющий, который

работал у отца, станет хозяином поместья и…

    – Одну минуту. Почему вы думаете, что вы все еще мне желанны? И почему вы думаете, что вы стоите триста

долларов? Большинство женщин так дорого не берут.

    Несказанно униженная, она вспыхнула до корней волос.

    – Зачем вам на это идти? Почему не отдать эту свою ферму и не поселиться у мисс Питтипэт? Вам же

принадлежит половина ее дома.

    – Боже ты мой! – воскликнула она. – Вы что, с ума сошли? Я не могу отдать Тару! Это мой дом. Я не отдам

ее. Ни за что не отдам, пока дышу!

    – Ирландцы, – сказал он, перестав раскачиваться на стуле и вынимая руки из карманов брюк, – совершенно

невыносимый народ. Они придают значение вещам, которые вовсе этого не стоят. Например, земле. А что этот

кусок земли, что тот – какая разница! Теперь, Скарлетт, давайте уточним. Вы являетесь ко мне с деловым

предложением. Я даю вам триста долларов, и вы становитесь моей любовницей.

    – Да.

    Теперь, когда омерзительное слово было произнесено, Скарлетт стало легче и надежна вновь возродилась в

ней. Он ведь сказал: «я даю вам». Глаза его так и сверкали – казалось, все это очень его забавляло.

    – Однако же, когда я имел нахальство сделать вам такое предложение, вы выгнали меня из дома. И еще

всячески обзывали, заметив при этом, что не желаете иметь «кучу сопливых ребятишек». Нет, милочка, я вовсе

не сыплю соль на ваши раны. Я только удивляюсь игре вашего ума. Вы не желали пойти на это ради

удовольствия, но согласны пойти ради того, чтобы отогнать нищету от своих дверей. Значит, я прав, что любую

добродетель можно купить за деньги – вопрос лишь в цене.

    – Ах, Ретт, какую вы несете чушь! Если хотите оскорблять – оскорбляйте, только дайте мне денег.

    Теперь она уже вздохнула свободнее. Ретт – на то он и Ретт: ему, естественно, хочется помучить ее,

пооскорблять снова и снова, чтобы расквитаться за старые обиды и за попытку обмануть его сейчас. Что ж, она

все вытерпит. Она готова вытерпеть что угодно. Тара стоит того. На секунду вдруг расцвело лето, над головой

раскинулось синее полуденное небо, и вот она лежит на лужайке в Таре среди густого клевера и сквозь

полуприкрытые веки смотрит вверх на похожие на замки громады облаков, вдыхает пряные цветочные запахи, а

в ушах у нее приятно гудит от жужжаний пчел. Полдень, тишина, лишь вдали поскрипывают колеса фургонов,

поднимающихся по извилистой дороге в гору с красных полей. Тара стоит того, стоит даже большего.

    Она вскинула голову.

    – Дадите вы мне деньги или нет?

    С нескрываемым удовольствием он мягко, но решительно произнес:

    – Нет, не дам.

    Его слова не сразу дошли до ее сознания.

    – Я не мог бы вам их дать, даже если б и захотел. У меня при себе нет ни цента. И вообще в Атланте у меня

нет ни доллара. У меня, конечно, есть деньги, но не здесь. И я не собираюсь говорить, где они или сколько. Если

я попытаюсь взять оттуда хоть какую-то сумму, янки налетят на меня, точно утка на майского жука, и тогда ни

вы, ни я ничего не получим. Ну, так как будем поступать?

    Она позеленела, на носу вдруг проступили веснушки, а рот искривился судорогой – совсем как у Джералда в

минуту безудержной ярости. Она вскочила на ноги с каким-то звериным криком, так что шум голосов в

соседней комнате сразу стих. Ретт, словно пантера, одним прыжком очутился возле нее и своей тяжелой

ладонью зажал ей рот, а другой рукой крепко обхватил за талию. Она бешено боролась, пытаясь укусить его,

лягнуть, дать выход своей ярости, ненависти, отчаянию, своей поруганной, растоптанной гордости. Она билась

и извивалась в его железных руках, сердце у нее бешено колотилось, тугой корсет затруднял дыхание. А он

держал ее так крепко, так грубо; пальцы, зажимавшие ей рот, впились ей в кожу, причиняя боль. Смуглое лицо

его побелело, обычно жесткий взгляд стал взволнованным – он приподнял ее, прижал к груди и, опустившись на

стул, посадил к себе на колени.

    – Хорошая моя, ради бога, перестаньте! Тише! Не надо кричать. Ведь они сейчас сбегутся сюда. Да

успокойтесь же. Неужели вы хотите, чтобы янки увидели вас в таком состоянии?

    Ей было безразлично, кто ее увидит, все безразлично, ею владело лишь неудержимое желание убить его, но

мысли у нее вдруг начали мешаться. Она еле могла дышать – Ретт душил ее; корсет стальным кольцом все

больше и больше сжимал ей грудь; она полулежала в объятиях Ретта, и уже одно это вызывало у нее бешеную

злобу и ярость. Голос его вдруг стал тоньше и зазвучал словно издалека, а лицо, склоненное над ней,

закрутилось и стало тонуть в сгущавшемся тумане. И исчезло – и лицо его, и он сам, и все вокруг.

    Когда она, словно утопающий, выбравшийся на поверхность, стала приходить в себя, первым ощущением ее

было удивление, потом невероятная усталость и слабость. Она полулежала на стуле – без шляпки, – и Ретт, с

тревогой глядя на нее своими черными глазами, легонько похлопывал ее по руке. Славный молодой капитан

пытался влить ей в рот немного коньяка из стакана – коньяк пролился и потек у нее по шее. Еще несколько

офицеров беспомощно стояли вокруг, перешептываясь и размахивая руками.

    – Я… я, кажется, потеряла сознание, – сказала она, и голос ее прозвучал так странно, издалека, что она даже

испугалась.

    – Выпей это, – сказал Ретт, беря стакан и прикладывая к ее губам. Теперь она все вспомнила и хотела метнуть

на него яростный взгляд, но ярости не было – одна усталость. – Ну пожалуйста, ради меня.

    Она глотнула, поперхнулась, закашлялась, но он неумолимо держал стакан у ее губ. Она сделала большой

глоток, и крепкий коньяк обжег ей горло.

    – Я думаю, джентльмены, ей теперь лучше, и я вам очень признателен. Известие о том, что меня собираются

казнить, доконало ее.

    Синие мундиры переступали с ноги на ногу, вид у всех был смущенный, и, покашляв, они гуртом вышли из

комнаты. Молодой капитан задержался на пороге.

    – Если я еще чем-нибудь могу быть полезен…

    – Нет, благодарю вас.

    Он вышел, закрыв за собой дверь.

    – Выпейте еще, – сказал Ретт.

    – Нет.

    – Выпейте.

    Она глотнула, и тепло побежало по ее телу, а в дрожащих ногах появилась сила. Она отстранила рукой стакан

и попыталась подняться, но Ретт заставил ее снова сесть.

    – Не трогайте меня. Я ухожу.

    – Обождите. Посидите еще минуту, а то вы снова упадете в обморок.

    – Да я лучше упаду на дороге, чем быть здесь с вами.

    – И тем не менее я не могу позволить, чтобы вы упали в обморок на дороге.

    – Пустите меня. Я вас ненавижу.

    При этих словах легкая улыбка появилась на его лице.

    – Вот это больше походке на вас. Значит, вы действительно приходите в себя.

    Она с минуту посидела спокойно, стараясь возродить в себе гнев, стараясь призвать его на помощь, чтобы

вновь обрести силы. Но она слишком устала, она не могла уже ни ненавидеть, ни чего-либо желать. Сознание

понесенного поражения словно налило ее свинцом. Она все поставила на карту и все потеряла. Даже гордости

не осталось. Итак, конец последней надежде, конец Таре, конец им всем. Она долго сидела, откинувшись на

спинку стула, закрыв глаза, слыша рядом его тяжелое дыхание, а коньяк постепенно делают свое дело, согревая

ее, создавая ложное ощущение прилива сил. Когда она наконец открыла глаза и посмотрела Ретту в лицо, гнев

снова вспыхнул в ней. Увидев, как ее брови сошлись на переносице, Ретт по обыкновению усмехнулся.

    – Вот теперь вам лучше. Я это вижу по вашей рожице.

    – Конечно, я в полном порядке. А вы, Ретт Батлер, – мерзавец, вы самый что ни на есть отпетый гнусный тип!

Вы с самого начала знали, о чем я буду с вами говорить, и знали, что не дадите мне денег. И однако же вы не

остановили меня. А ведь могли бы пожалеть…

    – Пожалеть и не услышать всего, что вы тут наговорили? Ну, нет. У меня здесь так мало развлечений. Право,

не помню, чтобы я когда-нибудь слышал более приятные вещи. – И он вдруг рассмеялся с обычной своей

издевкой.

    Она тотчас вскочила на ноги и схватила шляпку, но Ретт уже держал ее за плечи.

    – Обождите еще немного. Вы в силах говорить разумно?

    – Пустите меня!

    – Я вижу, что в силах. В таком случае скажите мне пот что. Я был вашей единственной соломинкой? – И он

впился в нее острым, настороженным взглядом, стараясь не пропустить ни малейшего изменения в ее лице.

    – Не понимаю.

    – Я был единственным, на ком вы собирались испробовать свои чары?

    – А какое вам до этого дело?

    – Большее, чем вы предполагаете. Есть у вас другие мужчины на примете? Да говорите же!

    – Нет.

    – Невероятно. Я как-то не могу представить себе вас без пяти или шести воздыхателей про запас. Конечно же,

кто-нибудь подвернется и примет ваше интересное предложение. И я настолько в этом уверен, что хочу дать

вам маленький совет.

    – Я не нуждаюсь в ваших советах.

    – И тем не менее я вам его дам. Похоже, единственное, что я способен дать вам сейчас, это совет.

Внимательно выслушайте его, потому что это совет хороший. Если вы пытаетесь чего-то добиться от мужчины,

не выкладывайте ему все сразу, как сейчас мне. Постарайтесь быть погибче, пособлазнительнее. Это приносит

лучшие результаты. В свое время вы умели этим пользоваться, и пользовались идеально. А сейчас, когда вы

предлагали мне ваше… м-м… обеспечение под мои деньги, уж больно жестким дельцом вы выглядели. Такие

глаза, как у вас, я видел на дуэли у своего противника, когда он стоял в двадцати шагах от меня и целился – надо

сказать, не очень это было приятно. Они не зажигают пожара в сердце мужчины. Так с мужчинами не

обращаются, прелесть моя. Вы забыли о том, чему вас учили в юности.

    – Я не нуждаюсь, чтоб вы говорили мне, как себя вести, – сказала она и устало принялась надевать шляпку.

Просто удивительно, как он может так беззаботно паясничать с веревкой на шее, да к тому же, когда она

рассказала ему о своих бедах. При этом она вовсе не заметила, что руки в карманах брюк были у него сжаты в

кулаки, словно он старался сдержать злость на собственное бессилие.

    – Не унывайте, – сказал он, глядя, как она завязывает ленты шляпки. – Можете прийти полюбоваться, когда

меня будут вешать: от этого зрелища вам наверняка станет легче. Таким образом, вы сведете старые счеты со

мной, да и за этот день – тоже. А я не забуду упомянуть вас в завещании.

    – Я вам очень признательна, но последний срок платежа за Тару может наступить раньше, чем вас повесят, –

сказала она с неожиданным ехидством под стать ему, не сомневаясь, что так оно и будет.

   

   

    

     Глава XXXV

    

    Когда она вышла из здания штаба, лил дождь и небо было унылое, желтовато-серое. Солдаты на площади

залезли в свои палатки, улицы опустели. Поблизости не видно было ни коляски, ни повозки, и Скарлетт поняла,

что ей придется проделать весь долгий путь до дома пешком.

    Хотя она шла не останавливаясь, выпитый коньяк постепенно перестал ее согревать. Холодный ветер до

дрожи пробирал ее, дождь иголками впивался в лицо. Тонкая накидка тети Питти быстро намокла и тяжелыми

складками свисала с плеч, прилипая к телу. Скарлетт понимала, что бархатное платье окончательно испорчено,

а петушиные перья, украшавшие ее шляпку, повисли и выглядят, наверно, не менее жалко, чем и на бывшем

своем обладателе, когда он бродил по мокрому двору в Таре. Кирпичная кладка на тротуарах местами была

разбита, а местами отсутствовала совсем. Здесь грязь достигала до щиколотки, и туфли Скарлетт увязали в ней,

словно приклеиваясь, а то и вовсе соскакивали с ног. Всякий раз, когда она наклонялась, чтобы вытащить их,

подол ее платья попадал в грязь. Она даже не старалась обойти лужи, а шагала прямо по ним, таща за собой

тяжелые юбки. Лодыжкам ее было холодно от намокшей нижней юбки и панталон, но ей уже безразлично было

то, что наряд, на который делалась такая ставка, испорчен. Она вся застыла, утратила последние крохи

бодрости, отчаялась.

    Как она вернется в Тару, как посмотрит им всем в лицо после своего бахвальства? Как скажет им, что надо

убираться куда глаза глядят? Как расстанется со всем, что ей дорого, – с красными полями, высокими соснами,

темными болотами в низинах, с тихим кладбищем, где под густой тенью кедров лежит Эллин?

    Ненависть к Ретту жгла ей сердце, пока она с трудом продвигалась по скользкой дороге. Какой он мерзавец!

Скарлетт очень надеялась, что его повесят и она никогда больше не встретится с этим свидетелем своего позора

и унижения. Конечно же, он мог достать для нее денег, если бы захотел. Нет, его мало повесить! Слава богу, он

не видит ее сейчас – мокрую, грязную, продрогшую, с распустившимися волосами. До чего же она, наверное,

омерзительно выглядит и как бы он над ней посмеялся!

    Негры, попадавшиеся ей по дороге, нахально скалили зубы и подтрунивали над ней, а она спешила мимо,

спотыкаясь и скользя по грязи, временами останавливаясь, чтобы перевести дух и надеть соскочившие туфли.

Да как они смеют подтрунивать над ней, Скарлетт О'Харра, владелицей Тары! Как они смеют скалить зубы,

черные обезьяны! Она бы велела их всех пороть-пороть, пока кровь не выступит! Черт бы подрал этих янки –

зачем они освободили черномазых, зачем дали им возможность насмехаться над белыми!

    Она шла по улице Вашингтона, и все вокруг, казалось, было погружено в такое же уныние, как ее душа. Тут

не было ни суеты, ни оживления, царивших на Персиковой улице. Когда-то здесь тоже стояло немало красивых

домов, но лишь немногие из них были восстановлены. Куда чаще встречались обугленные фундаменты да

одиноко торчали почерневшие трубы, которые называли теперь «часовыми Шермана». Дорожки, что вели

когда-то к домам, заросли; лужайки затянуло бурьяном, тумбы с выбитыми на них такими знакомыми ей

фамилиями, столбы, к которым никто уж никогда не привяжет лошадей! Холодный ветер и дождь, грязь и голые

деревья, тишина и запустение. До чего же промокли у нее ноги и как далеко ей еще идти!

    Она услышала за спиной хлюпанье копыт по грязи и отступила подальше от края узкого тротуара, чтобы еще

больше не забрызгать и так уже перепачканную накидку тетушки Питтипэт. По дороге медленно двигался

кабриолет, и Скарлетт повернулась посмотреть, кто едет, и попросить подвезти ее, если возница белый. Из-за

дождя все расплывалось у нее перед глазами, тем не менее она увидела, что возница выглянул из-под брезента,

спускавшегося со щитка почти до самого его подбородка. Что-то в этом лице показалось ей знакомым, и она

сошла на дорогу, чтобы получше его рассмотреть; человек смущенно кашлянул, и хорошо знакомый голос

радостно и удивленно воскликнул:

    – Да неужели это мисс Скарлетт!

    – Ох, мистер Кеннеди! – вырвалось у нее, и, шлепая по грязи, она бросилась к кабриолету и прислонилась к

грязному колесу, уже не заботясь о том, что может испачкать накидку. – Вот уж никому в жизни я так не

радовалась!

    Он вспыхнул от удовольствия, почувствовав, что она говорит вполне искренне, и, поспешно сплюнув

табачную жвачку в сторону, легко спрыгнул на землю. Он восторженно потряс руку Скарлетт и, приподняв

брезент, помог ей залезть в кабриолет.

    – Мисс Скарлетт, да что вы тут делаете в этой части города и одна? Разве вы не знаете, что нынче ходить

одной опасно? И промокли же вы! Возьмите-ка полость и накройте себе ноги.

    Он суетился, квохча как курица, и она с наслаждением отдала себя в его заботливые руки. Так приятно, когда

возле тебя кто-то хлопочет, заботится, опекает, даже если это всего лишь старая дева в брюках вроде Фрэнка

Кеннеди.

    Это так грело душу после безжалостного Ретта. И до чего приятно увидеть человека из родных краев, когда

ты так далеко от дома! Она заметила, что Фрэнк хорошо одет и кабриолет у него новый. Лошадь была явно

молодая и упитанная, сам же Фрэнк выглядел старше своих лет, гораздо старше, чем тогда, в сочельник, когда

он появился в Таре со своими людьми. Он похудел, лицо у него вытянулось, желтые глаза слезились и глубоко

запали, а кожа сморщилась и обвисла. Его рыжеватая бородка стала еще реже; она была вся в табачном соке и

такая всклокоченная, точно он непрерывно ее дергал. Но его оживленное и веселое лицо являло собой резкий

контраст печальным, озабоченным, усталым лицам, которые Скарлетт видела вокруг.

    – Как приятно видеть вас, – тепло сказал Фрэнк. – Я не знал, что вы в городе. Я видел мисс Питтипэт всего на

прошлой неделе, и она сказала мне, что вы собираетесь приехать. А… м-м… кто-нибудь еще приехал с вами из

Тары?

    Он думает о Сьюлин, старый дурак.

    – Нет, – сказала Скарлетт, закутываясь в полость и стараясь натянуть ее по самую шею. – Я приехала одна. И

я не предупреждала тетю Питти.

    Он почмокал, понукая лошадь, и та осторожно зашагала дальше по скользкой дороге.

    – Все в Таре живы-здоровы?

    – О да, более или менее.

    Надо придумать что-то, о чем говорить, но ей так трудно было сейчас вести беседу. Мозг у нее словно

налился свинцом после понесенного поражения, и ей хотелось одного – лечь, накрыться теплым одеялом и

сказать себе: «Сейчас не стану думать о Таре! Подумаю об этом потом, когда не будет так больно». Хорошо бы,

он принялся ей что-нибудь рассказывать – что-нибудь такое длинное, чтобы хватило до самого дома, и тогда

она могла бы ничего не говорить, а лишь время от времени вставлять: «ах, как мило» или «какой же вы умный».

    – Мистер Кеннеди, я просто в себя не могу прийти – как это мы с вами встретились. Да, я, конечно, скверно

веду себя, не поддерживая знакомства со старыми друзьями, но я, право же, не знала, что вы в Атланте.

Кажется, кто-то говорил мне, что вы в Мариетте.

    – Да, у меня дела в Мариетте, много дел, – сказал он. – Разве мисс Сьюлин не говорила вам, что я обосновался

в Атланте? И не говорила про мою лавку?

    Скарлетт смутно вспомнила, что Сьюлин действительно что-то чирикала насчет Фрэнка и его лавки, но она

никогда не обращала внимания на то, что говорит Сьюлин. Ей достаточно было знать, что Фрэнк жив и рано или

поздно ей удастся сбыть ему Сьюлин с рук.

    – Нет, ни слова, – солгала она. – А у вас есть лавка? Какой же вы, оказывается, шустрый!

    Его явно огорчило, что Сьюлин не обнародовала такую весть, но он тотчас просиял от похвалы Скарлетт.

    – Да, у меня есть лавка и, по-моему, совсем неплохая. Люди говорят, что я прирожденный коммерсант. – И он

с довольным видом рассмеялся своим квохчущим смехом: Скарлетт всегда раздражал этот смех.

    «Самовлюбленный старый болван», – подумала она.

    – О, мистер Кеннеди, к чему бы вы ни приложили руку, всюду вас ждет успех. Но как, скажите на милость,

вам вообще удалось открыть лавку? Ведь когда мы с вами виделись на позапрошлое рождество, вы говорили,

что у вас нет ни цента.

    Он крякнул, прочищая горло, провел всей пятерней по бакенбардам и улыбнулся своей нервной застенчивой

улыбкой.

    – Это долгая история, мисс Скарлетт.

    «Слава богу! – подумала она. – Хоть бы хватило ее до дома». Вслух же произнесла:

    – Расскажите, пожалуйста!

    – Вы помните, как мы в последний раз явились в Тару за провиантом? Так вот, вскоре после этого я отбыл на

фронт. Я хочу сказать: принял боевое крещение. Я больше не занимался интендантством. Да интенданты уже и

не были нужны, мисс Скарлетт, потому как для армии почти ничего не удавалось раздобыть, и я решил, что

место здорового мужчины – в рядах сражающихся. Ну, вот я и повоевал в кавалерии, пока не получил пулю в

плечо.

    Вид у него был такой гордый, что Скарлетт сказала:

    – Какой ужас!

    – Да нет, ничего страшного – кость не была задета, – с явным огорчением сказал он. – Меня отослали на юг в

госпиталь, а когда я уже почти совсем поправился, нагрянули янки. Ох, и жарко же было! Произошло это так

неожиданно, и все, кто мог ходить, кинулись перетаскивать продукты из армейских складов и госпитальное

оборудование к железнодорожным путям, чтобы эвакуировать. Только мы нагрузили один поезд, как янки

ворвались в город. Они ворвались с одного конца, а мы улепетываем с другого. Ох, и печальное же это было

зрелище: сидим на крышах вагонов и смотрим, как янки жгут продукты, которые мы не успели со склада

забрать. Товара всякого, мисс Скарлетт, было навалено вдоль железнодорожных путей на добрых полмили –

они все сожгли. Мы и сами-то едва унесли ноги.

    – Какой ужас!

    – Вот именно ужас. Потом наши солдаты снова вошли в Атланту, и наш поезд тоже вернулся сюда. Ну, и

война, мисс Скарлетт, – скоро кончилась… Повсюду было столько посуды, и кроватей, и матрасов, и одеял, и

все это – ничье. Думается мне, по праву все это принадлежало янки, потому что таковы условия капитуляции,

верно?

    – Угу, – рассеянно пробормотала Скарлетт. Она стала согреваться, и от тепла ее начало клонить в сон.

    – Я до сих пор сам не знаю, правильно ли я поступил, – продолжал он не очень уверенно. – Но мне тогда

казалось, что все эти вещи янки вовсе ни к чему. Скорее всего они бы их сожгли. А ведь наши заплатили за них

жүктеу/скачать 1,87 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: