Маргарет Митчелл Унесенные ветром

рубкой леса и продажей дров. Или Томми, ставшего подрядчиком. Или Фрэнка, у которого хватило духу

открыть лавку. Ну, а остальные – основная, так сказать, масса южан? Плантаторы попытаются удержать в руках

несколько акров земли и так и будут прозябать в бедности. Юристы и врачи вернутся к своим профессиям и

станут ждать клиентов, которые, возможно, так никогда и не появятся. А все прочие – те, кто безбедно жил на

проценты с капитала? Что будет с ними?

    Нет, не станет она прозябать всю жизнь в нищете. Не станет сидеть и терпеливо ждать чуда. Она бросится в

самую гущу жизни и постарается вырвать у судьбы все, что сможет. Ее отец начинал как бедный эмигрант, а

стал владельцем обширных угодий Тары. Чего достиг он, может достичь и его дочь. Она не из тех, кто все

принес в жертву на алтарь Правого Дела, которого уже не существует, и теперь, после краха, гордится тем, что

ничего для Дела не пожалел. Эти люди черпают мужество в прошлом. Она же черпает мужество, строя планы на

будущее. И в данную минуту ее будущее-Фрэнк Кеннеди. Во всяком случае, у него есть лавка и есть деньги. И

если только ей удастся выйти за него замуж и завладеть этими деньгами, она сумеет продержать Тару еще год.

А тогда – тогда пусть Фрэнк покупает свою лесопилку. Она сама видела, как быстро строится город, и всякий,

кто способен заняться продажей леса сейчас, пока почти нет конкуренции, напал бы на золотую жилу.

    Откуда-то из глубин памяти всплыли слова Ретта про деньги, которые он нажил во время блокады, – он

сказал ей об этом как-то в первые годы войны. Она не потрудилась тогда вникнуть в то, что он говорил, но

сейчас все стало так ясно, и она подивилась, почему не оценила всей глубины его мысли тогда – по молодости,

должно быть, или по глупости.

    «Деньги можно заработать и на крушении цивилизации, и на создании новой».

    «Вот он и предвидел крушение нашей цивилизации, – подумала она, – и был прав. А деньги по-прежнему

может нажить любой, кто не боится работать – или красть».

    Она увидела Фрэнка – он пробирался к ней через залу с рюмкой ежевичной настойки в одной руке и

блюдечком, на котором лежал кусочек пирога, в другой – и поспешно изобразила на лице улыбку. Ей даже в

голову не пришло задаться вопросом, стоит ли Тара того, чтобы выходить замуж за Фрэнка. Она знала, что

стоит, и не задумывалась над этим.

    И вот она потягивала настойку и улыбалась ему, зная, что румянец играет у нее на щеках ярче, чем у любой

из танцующих. Она подобрала юбки, усадила Фрэнка рядом и принялась небрежно обмахиваться платочком,

чтобы легкий запах одеколона долетал до него. Она гордилась тем, что от нее пахнет одеколоном, ибо ни одна

другая женщина в зале не была надушена, и Фрэнк это заметил. Внезапно осмелев, он шепнул ей, что она такая

румяная, такая душистая – ну прямо роза.

    Вот если бы только он не был таким застенчивым! Он напоминал ей робкого старого бурого зайца. Вот если

бы он был так же галантен и пылок, как Тарлтоны, или даже так грубовато-напорист, как Ретт Батлер! Но

обладай он этими качествами, у него, наверное, хватило бы смекалки учуять отчаяние, притаившееся за ее

трепещущими ресницами. Он же слишком мало знал женщин и потому даже заподозрить не мог, что она

замышляет. Тут ей повезло, но уважения в ее глазах это ему не прибавило.

   

   

    

     Глава XXXVI

    

    Она вышла замуж за Фрэнка Кеннеди через две недели после головокружительно быстрого ухаживания: он

так пылок, сказала она ему краснея, что у нее просто не хватает духу противиться долее.

    Он, конечно, не знал, как эти две недели она шагала по ночам из угла в угол, скрипя зубами от досады на его

нерешительность – а ведь она и поощряла его, и намекала – и молясь, чтобы какое-нибудь несвоевременное

письмо от Сьюлин не разрушило ее планов. Но, слава богу, сестра ее не из тех, кто способен поддерживать

переписку: она обожает получать письма и терпеть не может писать сама. Однако все возможно – все, думала

Скарлетт, шагая в долгие ночные часы взад и вперед по холодному полу своей спальни и кутаясь в накинутую

поверх ночной рубашки выцветшую шаль Эллин. Фрэнк не знал, что она получила коротенькое письмо от

Уилла, в котором тот сообщал, что Джонас Уилкерсон снова приезжал в Тару и, узнав об ее отъезде в Атланту,

так разбушевался, что Уилл с Эшли в самом буквальном смысле слова вышвырнули его вон. Письмо Уилла

напомнило Скарлетт о том, что она и так слишком хорошо знала: время, оставшееся до уплаты дополнительного

налога, истекало. И по мере того как шли дни, Скарлетт все глубже погружалась в отчаяние – ей хотелось

схватить стеклянную колбу часов и задержать пересыпающийся в ней песок.

    Но она так хорошо скрывала свои чувства, так хорошо играла свою роль, что Фрэнк ничего не заподозрил,

ничего не увидел, кроме того, что лежало на поверхности, а видел он лишь прелестную беспомощную молодую

вдову Чарлза Гамильтона, которая каждый вечер встречала его в гостиной мисс Питтипэт и восторженно, затаив

дыхание, внимала ему, когда он рассказывал о своих планах переоборудования лавки, о том, сколько денег

рассчитывает заработать, купив лесопилку. Ее неясное сочувствие, ее горящие глаза, ее интерес к каждому его

слову были бальзамом, врачевавшим рану, которую нанесла ему предполагаемая измена Сьюлин. А у него так

болело сердце, поступок Сьюлин так глубоко потряс его, так больно задел его самолюбие-самолюбие

застенчивого, легкоранимого, немолодого уже холостяка, знающего, что он не пользуется успехом у женщин.

Написать Сьюлин и отчитать ее за неверность он не мог: ему претила даже самая мысль об этом. Зато он мог

облегчить душу, разговаривая о случившемся со Скарлетт. Она же, слова худого не говоря о Сьюлин, вместе с

тем выказывала полное понимание: да, сестра очень плохо обошлась с ним, а ведь он заслуживает совсем

другого отношения, и, конечно же, найдется женщина, которая по-настоящему оценит его.

    Эта крошка, миссис Гамильтон, была так хороша со своими румяными щечками; она то грустно вздыхала,

думая о своей печальной участи, то, слушая шуточки, которые он отпускал, чтобы приободрить ее, так весело и

мило смеялась, словно переливчато звенели крошечные серебряные колокольчики. Зеленое платье, теперь уже

отчищенное Мамушкой, выгодно обрисовывало ее стройную фигурку с осиной талией, а каким колдовским был

этот нежный запах, неизменно исходивший от ее платочка и волос! Чтоб такая славная маленькая женщина

жила одна, совсем беззащитная в этом мире, всей жестокости которого она даже не понимает, – позор, да и

только! Ведь у нее нет ни мужа, ни брата, а теперь даже и отца, который мог бы защитить ее. Фрэнк считал, что

мир слишком безжалостен к одиноким женщинам; Скарлетт помалкивала, от души желая, чтобы он пребывал в

этом убеждении.

    Он стал заходить каждый вечер, ибо атмосфера в доме мисс Питтипэт была приятная и успокаивающая.

Мамушка открывала ему парадную дверь с улыбкой, предназначенной для людей достойных, Питти подавала

ему кофе, сдобренный коньяком, и окружала вниманием, а Скарлетт ловила каждое его слово. Иногда днем,

отправляясь по делам, он приглашал Скарлетт прокатиться с ним в кабриолете. Ему было весело с ней, ибо она

задавала уйму глупых вопросов – «как истинная женщина», без всякого осуждения говорил он себе. Он, само

собою, смеялся над ее неосведомленностью в делах, и она тоже смеялась и говорила:

    – Ну, не можете же вы рассчитывать, чтобы такая глупая женщина, как я, что-то понимала в мужских

занятиях.

    Впервые за всю свою жизнь закоренелого холостяка он благодаря Скарлетт чувствовал себя сильным

мужчиной, созданным господом богом по более благородному образцу, чем многие другие, – созданным, чтобы

защищать глупеньких беспомощных женщин.

    И когда они наконец уже стояли вместе перед алтарем и ее маленькая ручка доверчиво покоилась в его руке, а

опущенные ресницы отбрасывали густой полукруг тени на розовые щеки, он едва ли мог бы сказать, как это

произошло. Он сознавал лишь, что впервые в жизни совершил романтический и дерзкий поступок. Он, Фрэнк

Кеннеди, так вскружил голову этой прелестной женщине, что она, забыв обо всем на свете, упала в его сильные

объятья. Сознание одержанной победы пьянило его.

    На венчании не было ни друзей, ни родных. Свидетелями они пригласили людей посторонних, с улицы.

Скарлетт настояла на этом, и Фрэнк уступил, хотя и без особой охоты, ибо ему доставило бы удовольствие

видеть рядом свою сестру и зятя из Джонсборо. И чтобы потом был прием в гостиной мисс Питти, среди

веселых друзей, которые пили бы за здоровье невесты. Но Скарлетт не желала слышать о том, чтобы на

венчании присутствовала даже мисс Питти.

    – Только мы, Фрэнк, вы и я, – взмолилась она, сжимая ему локоть. – Как будто мы с вами сбежали. Я всегда

мечтала о том, чтобы бежать с любимым и обвенчаться тайно! Ну, прошу вас, радость моя, ради меня!

    Это ласковое слово, столь непривычное для его уха, и две слезинки, ярко сверкнувшие в уголках ее

светло-зеленых глаз, когда она умоляюще посмотрела на него, – решили дело. В конце концов, мужчина должен

уступать невесте, особенно в день свадьбы. Ведь для женщины все эти сантименты имеют такое значение.

    И не успел он опомниться, как оказался женатым.

    Фрэнк, несколько удивленный ласковой настойчивостью жены, дал ей все же триста долларов, хотя сначала и

не хотел давать, потому что это опрокидывало его надежды тотчас купить лесопилку. Но не мог же он

допустить, чтобы семью Скарлетт выселили с насиженного места, да к тому же его огорчение довольно быстро

начало таять – такая Скарлетт стала с ним нежная, так «одаривала» за его щедрость. Ни одна женщина ни разу

еще не «одаривала» Фрэнка, и он начал думать, что в конце концов не зря дал ей денег.

    А Скарлетт тотчас отправила Мамушку в Тару с тройным наказом: вручить Уиллу деньги, объявить о ее

замужестве и привезти Уэйда в Атланту. Через два дня она получила от Уилла коротенькую записку, которую

всюду носила с собой и читала и перечитывала со все возрастающей радостью. Уилл писал, что налог они

уплатили и Джонас Уилкерсон, узнав об этом, «вел себя не наилучшим образом», но грозить перестал. Под

конец Уилл весьма лаконично и официально, без каких-либо эмоций желал Скарлетт счастья. Уилл, конечно,

понимал, какой поступок она совершила и почему, и не осуждал ее за это, но и не хвалил. «А что, должно быть,

думает Эшли? – в лихорадочном волнении спрашивала себя Скарлетт. – Что он, должно быть, думает обо мне –

ведь прошло так мало времени после нашего объяснения во фруктовом саду Тары!»

    Получила она письмо и от Сьюлин, письмо с орфографическими ошибками, оскорбительное, залитое слезами

и полное такого яда и столь точных заключений о характере сестры, что всю жизнь Скарлетт потом не могла ни

забыть его, ни простить. И тем не менее радость, что Тара спасена, по крайней мере на ближайшее время,

осталась: ничто не способно было ее омрачить.

    Трудно было Скарлетт привыкнуть к тому, что ее дом теперь в Атланте, а не в Таре. Пока она отчаянно

пыталась добыть деньги, необходимые для уплаты налога, она думала лишь о Таре и о той участи, которая

грозит поместью, – для других мыслей не оставалось места. Даже когда она стояла под венцом, у нее ни на

секунду не возникло мысли, что она спасает родной очаг ценою вечного из него изгнания. Теперь же, когда дело

было сделано, она поняла это, и волна тоски по дому захлестнула ее. Но обратно не повернешь. Ставка сделана,

и она не станет брать ее назад. К тому же она была так благодарна Фрэнку за то, что он спас Тару, – у нее даже

появилось теплое чувство к нему и решимость сделать все, чтобы он никогда не пожалел о своей женитьбе.

    Дамы Атланты знали о том, что происходит у соседей, лишь немногим меньше, чем о собственных делах, –

только интересовало это их куда больше. Все они знали, что вот уже несколько лет, как Фрэнк Кеннеди

«сговорился» со Сьюлин О'Хара. Он даже однажды сказал запинаясь, что «намеревается жениться на ней

весной». Неудивительно поэтому, что вслед за сообщением о его тайной свадьбе со Скарлетт поднялась

настоящая волна сплетен, догадок и далеко идущих предположений. Миссис Мерриуэзер, никогда не

отказывавшаяся от возможности удовлетворить свое любопытство, напрямик спросила Фрэнка, как следует

понимать его женитьбу на одной сестре вместо другой. Она сообщила потом миссис Элсинг, что вместо ответа

увидела лишь идиотски счастливый взгляд. К Скарлетт же обратиться с таким вопросом миссис Мерриуэзер при

всей своей отваге не посмела. А Скарлетт все эти дни была какая-то спокойная, мягкая – только в глазах

затаилось ублаготворенное самодовольство, которое не могло не раздражать окружающих, однако держалась

она столь неприступно, что никому не хотелось заводить с ней разговор.

    Скарлетт знала, что вся Атланта говорит о ней, но ее это не волновало. В конце концов, что тут такого

аморального – выйти замуж? Тара спасена. Так пусть болтают. А у нее и без того хватает забот. И главное –

тактично внушить Фрэнку, что лавка его должна приносить больше денег. Джонас Уилкерсон нагнал на нее

такого страху, что она теперь не сможет жить спокойно, пока у них с Фрэнком не появятся лишние деньги. Даже

если не произойдет ничего непредвиденного, надо, чтобы Фрэнк делал больше денег, иначе она не сможет

достаточно отложить, чтобы уплатить налог за Тару и в будущем году. Да и то, что говорил Фрэнк насчет

лесопилки, запало ей в голову. Имея лесопилку, Фрэнк сможет заработать кучу денег. Любой заработает: ведь

лес такой дорогой. И она молча изводила себя этими мыслями, потому что денег у Фрэнка было недостаточно,

чтобы заплатить налог за Тару и купить лесопилку. Вот тогда-то она и решила, что он должен больше

выколачивать из лавки и поворачиваться быстрее, чтобы успеть купить лесопилку, пока кто-нибудь другой не

схватил ее. Скарлетт отлично понимала, что дело это стоящее.

    Будь она мужчиной, она приобрела бы лесопилку, даже если бы пришлось заложить лавку. Но когда на

другой день после свадьбы она деликатно намекнула на это Фрэнку, он лишь улыбнулся и сказал, чтобы она не

забивала делами свою милую хорошенькую головку. Он удивился уже тому, что она вообще знает, что такое

заклад, и сначала это его позабавило. Но довольно скоро – в первые же дни после свадьбы – он почувствовал,

что ее деловитость не столько забавляет, сколько шокирует его. Однажды он по неосторожности сказал

Скарлетт, что «кое-кто» (он остерегся назвать имена) задолжал ему, но не может сейчас рассчитаться, ну, а он,

конечно, не хочет нажимать на старых друзей и бывших плантаторов. Он тут же горько пожалел, что вообще

упомянул об этом, ибо Скарлетт одолела его расспросами. С прелестным, детски-наивным видом она сказала,

что это просто любопытно, кто же все-таки должен ему и сколько. Фрэнк попытался уклониться от прямого

ответа. Нервно покашливая, он развел руками и повторил свою дурацкую фразу насчет того, что не надо ей

загружать делами свою милую хорошенькую головку.

    Сам же он начал понимать, что эта милая хорошенькая головка умеет, оказывается, неплохо «управляться с

цифрами». Собственно, куда лучше, нежели он, Фрэнк, и это подействовало на него как-то обескураживающе.

Он был точно громом поражен, когда обнаружил, что Скарлетт может быстро сложить в уме целую колонку

цифр, тогда как ему, если цифр больше трех, нужны карандаш и бумага. Даже дроби не представляли для нее

никакой трудности. А он полагал, что женщине негоже разбираться в делах и в дробях; если же ей не

посчастливилось иметь такие недамские способности, она должна тщательно это скрывать. Ему уже больше не

хотелось говорить со Скарлетт о делах, тогда как до женитьбы это доставляло удовольствие. В ту пору он

считал, что дела выше ее понимания, и ему приятно было объяснять ей что к чему. Теперь же он видел, что она

все понимает, и даже слишком хорошо, и, как положено мужчине, возмущался женским коварством. К этому

добавилось разочарование, обычно наступающее у мужчины, когда он обнаруживает, что женщина неглупа.

    Как скоро после свадьбы Фрэнк выяснил, что Скарлетт обманом женила его на себе, – этого никто так и не

узнал. Возможно, истина открылась ему в тот момент, когда Тони Фонтейн, явно избавившийся от своего

былого увлечения, приехал в Атланту по делам. А возможно, сестра сообщила ему об этом в письме из

Джонсборо – она ведь была потрясена его женитьбой. Во всяком случае, узнал он об этом не от Сьюлин. Она ни

разу не написала ему, и он, естественно, не мог ей написать и все объяснить. Да и какой теперь смысл в

объяснениях, раз он женат! У Фрэнка все кипело внутри при мысли о том, что Сьюлин никогда не узнает

правды и будет считать, что он без всяких оснований взял и отвернулся от нее. Наверное, все так думают и все

осуждают его. А он – в дурацком положении. У него нет никакой возможности обелить себя, ибо не станет же

человек ходить и всем объяснять, что потерял голову из-за женщины, а если он еще и джентльмен, тем более не

может он во всеуслышание заявить, что жена опутала его с помощью лжи.

    Все-таки Скарлетт – его жена, а жена вправе рассчитывать на лояльность мужа. Кроме того, не мог он до

конца поверить, что она вышла за него замуж только из холодного расчета, не питая к нему никакого чувства.

Мужское достоинство не позволяло подобной мысли задерживаться в голове. Куда приятнее было думать, что

Скарлетт вдруг влюбилась в него настолько сильно, что пошла на ложь, лишь бы им завладеть. Однако все это

было очень странно. Фрэнк знал, что не такая уж он великая добыча для женщины, которая вдвое моложе него,

хороша собой и неглупа. Но он был джентльмен и свои сомнения держал при себе. Скарлетт – его жена; не

может он оскорблять ее идиотскими расспросами, тем более что это ничего не изменит.

    Да и нельзя сказать, чтобы Фрэнку так уж хотелось что-то менять, ибо брак его казался вполне счастливым.

Скарлетт была самой прелестной, самой желанной из женщин, и он считал ее идеальной во всех отношениях –

лишь бы только она не была такой упрямой. Фрэнк довольно скоро постиг, что, если ей не перечить, жизнь

может быть очень приятной, но если идти наперекор… А вот когда все делалось по ее воле, она становилась

веселой, как ребенок, смеялась без конца, сыпала глупыми шутками, усаживалась к нему на колени и

принималась крутить ему бороду, так что он прямо молодел на двадцать лет. Она становилась мягкой и

заботливой: грела ему ночные туфли у огня, если он приходил поздно, волновалась, что он промочил ноги и что

у него никак не проходит насморк, помнила, что он любит куриный желудок и что в кофе ему надо класть три

ложечки сахара. Да, жизнь была очень милой и уютной со Скарлетт, – если все делалось по ее прихоти.

    Через две недели после свадьбы Фрэнк подхватил грипп, и доктор Мид уложил его в постель. В первый год

войны Фрэнк провел два месяца в госпитале с воспалением легких и с тех пор жил в вечном страхе, боясь

повторения болезни, а потому сейчас охотно лежал и потел под тремя одеялами, попивая горячие отвары,

которые каждый час приносила ему Мамушка или тетя Питти.

    Болезнь затягивалась, и Фрэнк все больше и больше волновался по поводу лавки. Делами там ведал сейчас

приказчик, который каждый вечер являлся в дом с отчетом о дневной выручке, но Фрэнка это не удовлетворяло.

Он так тревожился, что наконец Скарлетт, которая только и ждала этой возможности, положила прохладную

руку ему на лоб и сказала:

    – Послушайте, радость моя, я буду очень огорчена, если вы станете все принимать так близко к сердцу. Я

поеду в город и посмотрю, как обстоят дела.

    И она отправилась, улыбкой отметя его слабые возражения. Все эти три недели своего нового замужества она

сгорала от желания посмотреть его расчетные книги и выяснить, как обстоит дело с деньгами. Какое счастье,

что он прикован к постели!

    Лавка находилась возле Пяти Углов – ее новая крыша сверкала на фоне старых, закопченных кирпичных стен.

Над тротуаром во всю ширину был сделан деревянный навес; у длинных железных перекладин, соединявших

подпорки, стояли привязанные лошади и мулы, свесив голову под холодным мелким дождем, – крупы их были

накрыты рваными байковыми и ватными одеялами. Внутри лавка очень походила на лавку Булларда в

Джонсборо – разве что здесь у докрасна раскаленной печки не толкались бездельники, жуя табак и смачно

сплевывая в ящик, наполненный песком. Правда, лавка Фрэнка была больше лавки Булларда, но и гораздо

темнее. Деревянные навесы над окнами почти не давали доступа зимнему свету – он проникал сюда лишь через

маленькое, засиженное мухами оконце, прорезанное высоко в боковой стене, поэтому внутри было сумеречно и

затхло. Пол был покрыт грязными опилками, на всем лежала пыль. Если в передней части лавки еще

наблюдалось какое-то подобие порядка – на уходивших во мрак полках лежали штуки яркой материи, кухонные

принадлежности, галантерея, стояла посуда, – то в заднем помещении, за перегородкой, царил хаос.

жүктеу/скачать 1,87 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: