Маргарет Митчелл Унесенные ветром

    Взять хотя бы лесопилку. Он был буквально сражен, когда в ответ на его вопрос она с ласковой улыбкой

заявила, что намерена вести дело сама. «Лесом я сама займусь», – так она и сказала. Фрэнк в жизни не забудет

этой ужасной минуты. Займется сама? Нет, это немыслимо. Да ни одна женщина в Атланте не занималась

делами. Собственно, Фрэнк вообще не слышал, чтобы женщины где-либо и когда-либо этим занимались. Если

какой-то из них не повезло и она вынуждена была подрабатывать, чтобы помогать семье в нынешние тяжелые

времена, делала она это скромно, по-женски: пекла пироги, как миссис Мерриуэзер, или расписывала фарфор,

шила и держала постояльцев, как миссис Элсинг и Фэнни, или учила детишек, как миссис Мид, или давала

уроки музыки, как миссис Боннелл. Дамы подрабатывали, но дома, как и положено женщине. Но чтобы

женщина оставила домашний очаг, вступила в грубый мир мужчин и стала соперничать с ними в делах,

повседневно общаться, навлекая на себя и оскорбления и сплетни… да еще когда ничто ее к этому не

принуждает, когда у нее есть муж, вполне способный о ней позаботиться!

    Фрэнк надеялся, что Скарлетт лишь дразнит его или шутит – правда, шутка была сомнительная, – но вскоре

обнаружил, что таковы ее подлинные намерения. Она в самом деле стала управлять лесопилкой. Она

поднималась раньше его, уезжала из города по Персиковой дороге и часто возвращалась домой после того, как

он, давно закрыв лавку, сидел в ожидании ужина у тети Питти. Она отправлялась за много миль на свою

лесопилку под защитой одного лишь дядюшки Питера, который, кстати, тоже осуждал ее, а в лесах полно было

вольных негров и бандитов-янки. Фрэнк ездить с ней не мог: лавка отнимала у него все время, – но когда он

попытался протестовать, Скарлетт непреклонно заявила: «Если я не буду следить за этим плутом и

бездельником Джонсоном, он раскрадет мой лес, продаст его, а денежки положит себе в карман. Вот найду

хорошего человека, поставлю его управлять вместо меня, тогда не буду так часто ездить на лесопилку, а займусь

продажей пиленого леса в городе».

    Продажей леса в городе! Хуже этого уж не придумаешь. Она и сейчас – вместо того чтобы ехать на лесопилку

– частенько освобождала себе день и торговала пиленым лесом. Фрэнку в такие дни хотелось забраться в самый

темный закоулок своей лавки, чтобы никого не видеть. Его жена продает лес!

    И люди заговорили о ней – очень плохо. Да и о нем, наверное, тоже: как он позволяет ей так не по-женски

себя вести? До чего же он смущался, когда покупатель, зайдя в лавку, говорил: «А я только что видел миссис

Кеннеди…» Все охотно сообщали ему, что она делает. Все рассказывали о том, что произошло на строительстве

новой гостиницы. Скарлетт подъехала, как раз когда Томми Уэлберн покупал доски у какого-то человека, слезла

со своей двуколки среди этих грубиянов-ирландцев, укладывавших кирпичный фундамент, и заявила Томми,

что его обвели вокруг пальца. Она сказала, что у нее доски лучше и к тому же дешевле, в доказательство чего

быстро сложила в уме длинную колонку цифр и, не сходя с места, назвала сумму. Худо было уже то, что она

появилась среди этих пришлых грубиянов, работавших на строительстве, но еще хуже то, что женщина открыто

выказала такие способности в арифметике. Томми согласился с доводами Скарлетт и дал ей заказ на пиленый

лес, однако она и после этого не спешила уехать, а еще какое-то время болталась на стройке, беседуя с

десятником ирландцев Джонни Гэллегером, маленьким злобным человечком, с прескверной репутацией. Потом

весь город не одну неделю говорил об этом.

    И в довершение всего Скарлетт действительно получала деньги с этой своей лесопилки, а ни одному мужчине

не понравится, когда жена преуспевает в столь неженском деле. Причем деньги эти – или хотя бы часть их – она

не давала Фрэнку пустить в оборот. Почти все они шли в Тару, и Скарлетт писала нескончаемые письма Уиллу

Бентину с указаниями, на что их потратить. Кроме того, она заявила Фрэнку, что когда в Таре удастся, наконец,

завершить ремонт, она намерена давать деньги под залог.

    «Боже мой! Боже мой!» – стонал Фрэнк, стоило ему вспомнить об этом. Да женщина даже знать не должна,

что такое залог.

    В те дни Скарлетт полна была разных планов, и каждый следующий казался Фрэнку хуже предыдущего. Она

поговаривала даже о том, чтобы построить салун на участке, где раньше стоял ее склад, пока генерал Шерман не

сжег его. Фрэнк был отнюдь не трезвенником, но он горячо возражал против этой затеи. Владеть салуном –

нехорошее это занятие, оно не принесет счастья, это почти так же плохо, как сдать дом шлюхам. Почему плохо,

объяснить он не мог, и в ответ на его неуклюжие доводы Скарлетт лишь говорила: «Че-пу-ха!»

    – Салунщики – хорошие арендаторы. Дядя Генри всегда это утверждал, – объявила она мужу. – Они исправно

вносят арендную плату, а кроме того, видите ли, Фрэнк, я могла бы дешево построить салун из несортового

леса, который я не могу продать, и сдать его потом за хорошую плату, а на деньги, вырученные за аренду, на

деньги с лесопилки и на деньги, которые я буду получать, давая под проценты, я смогу купить еще несколько

лесопилок.

    – Лапочка моя, зачем вам еще лесопилки! – воскликнул потрясенный Фрэнк. – Вам следовало бы продать

даже ту, которая у вас есть. Она вас доконает – вы же сами видите, какого труда вам стоит заставлять работать

этих вольных негров, которых вы наняли…

    – От вольных негров толку, конечно, чуть, – согласилась Скарлетт, пропуская мимо ушей его совет продать

лесопилку. – Мистер Джонсон говорит, что утром, придя на работу, он никогда не знает, будет у него

достаточно рабочих или нет. На этих черномазых нынче положиться нельзя. Поработают день-другой и гуляют,

пока не потратят все свои гроши, а то глядишь, и вся команда не вышла на работу. Чем больше я наблюдаю, как

ведут себя эти вольноотпущенные, тем большим преступлением считаю то, что произошло. Их же всех просто

погубили. Тысячи людей вообще не хотят работать, а те, которых удается нанять, до того ленивы, до того им не

сидится на месте, что от них никакого проку нет. А стоит на них прикрикнуть – уже не говоря о том, чтобы

огреть хлыстом разок-другой для их же блага, – Бюро вольных людей тотчас налетит на тебя, как утка на

майского жука.

    – Лапочка моя, неужели вы разрешаете мистеру Джонсону бить этих…

    – Конечно, нет, – нетерпеливо оборвала она его. – Разве я вам только что не сказала, что янки посадили бы

меня за это в тюрьму?

    – Могу поспорить, что ваш батюшка в жизни ни одного негра пальцем не тронул, – сказал Фрэнк.

    – Ну, одному-то он все-таки накостылял – мальчишке-конюшему, который не вычистил его лошадь после

того, как отец целый день охотился на ней. Но, Фрэнк, тогда же все было иначе. Вольные негры – это совсем

другое, и хорошая порка пошла бы кое-кому из них на пользу.

    Фрэнк был не только поражен взглядами своей жены и ее планами, но и теми переменами, которые

произошли в ней за эти несколько месяцев их брака. Ведь он брал в жены существо мягкое, нежное,

женственное. За короткое время своего ухаживания он пришел к выводу, что в жизни не встречал женщины

более пленительно-женственной по своему восприятию жизни, более далекой от реальности, более застенчивой

и беспомощной. Теперь же перед ним был мужчина в юбке. Несмотря на свои розовые щечки, ямочки и

прелестную улыбку, говорила она и действовала как мужчина. Голос ее звучал резко, категорично, и решения

она принимала мгновенно, без свойственного женщинам миндальничанья. Она знала, чего хочет, и шла к цели

кратчайшим путем – как мужчина, а не окольными, скрытыми путями, как это свойственно женщинам.

    Нельзя сказать, чтобы Фрэнк до сих пор ни разу не видел женщин, умеющих командовать. В Атланте, как и

во всех Юдиных городах, были свои престарелые дамы, которым люди старались не вставать поперек дороги.

Трудно, к примеру, представить себе человека более властного, чем дородная миссис Мерриуэзер, более

деспотичного, чем хрупкая миссис Элсинг, более искусного в достижении своих целей, чем сребровласая,

сладкоголосая миссис Уайтинг. Но к каким бы хитростям ни прибегали эти дамы, чтобы добиться своего, – это

были женские хитрости. И все они с подчеркнутым уважением относились к суждениям мужчин, хотя и не

всегда с ними соглашались. Во всяком случае, они были достаточно хорошо воспитаны, чтобы делать вид, будто

руководствуются тем, что говорят мужчины, а это – главное. Скарлетт же руководствовалась только

собственным мнением и вела дела по-мужски – вот почему весь город и судачил о ней.

    «И ведь, наверное, – печально думал Фрэнк, – судачат и обо мне тоже, осуждают, что я позволяю ей так не

по-женски себя вести».

    А тут еще этот Батлер. Его частые посещения дома тети Питти были всего унизительнее для Фрэнка. Он и до

войны, когда вел дела с Батлером, недолюбливал его. И часто проклинал тот день, когда привез Ретта в

Двенадцать Дубов и познакомил со своими друзьями. Он презирал Батлера за холодную расчетливость, с какою

тот занимался спекуляциями во время войны, и за то, что он не служил в армии. О том, что Ретт восемь месяцев

был с конфедератами, знала одна только Скарлетт, ибо Ретт с наигранным ужасом умолял ее никому не

говорить об этом его «позоре». Но больше всего Фрэнк презирал Ретта за то, что тот присвоил себе золото

Конфедерации, тогда как честные люди вроде адмирала Буллака – можно было бы назвать и других, –

очутившись в аналогичной ситуации, вернули тысячи долларов в федеральную казну. Так или иначе, нравилось

это Фрэнку или не нравилось, а Ретт частенько наведывался к ним.

    Заходил он вроде бы навестить мисс Питтипэт, и она по глупости так и считала и очень жеманничала, когда

он появлялся. Но Фрэнка не покидало неприятное чувство, что вовсе не мисс Питти привлекает Батлера.

Маленький Уэйд очень привязался к нему и, к великой досаде Фрэнка, даже называл его «дядя Ретт», хотя

вообще-то мальчик был застенчивый. Да и не мог Фрэнк не помнить. Что Ретт ухаживал за Скарлетт во время

войны и о них даже шла тогда молва. Фрэнк представлял себе, что болтают о них сейчас. Ни у кого из друзей не

хватало смелости намекнуть на это Фрэнку, хотя они, не жалея слов, осуждали Скарлетт за лесопилку. Он,

конечно, не преминул заметить, что их со Скарлетт стали все реже приглашать на обеды, ужины и вечеринки и

все реже и реже появлялись гости у них. Скарлетт, которая терпеть не могла большинство из своих соседей и

была слишком занята лесопилкой, чтобы общаться с теми, кто ей не нравился, отнюдь не терзалась отсутствием

гостей. Зато Фрэнк остро это переживал.

    Всю свою жизнь Фрэнк считался с тем, «что скажут соседи», и его больно ранило то, что жена не обращает

внимания на приличия. Он чувствовал, что все не одобряют Скарлетт и презирают его за то, что он позволяет ей

«носить штаны». Она делала много такого, чего муж, с точки зрения Фрэнка, не должен был бы позволять, но

если бы он велел ей прекратить это и стал с ней спорить или даже критиковать ее, на его голову обрушился бы

настоящий шквал.

    «О-хо-хо! – беспомощно вздыхал он про себя. – До чего же она быстро вскипает и долго бурлит – в жизни не

встречал такой женщины!»

    Даже в самые спокойные дни можно было лишь удивляться тому, как Скарлетт мгновенно превращалась из

веселой, любящей жены, напевающей себе под нос, бродя по дому, в нечто прямо противоположное.

Достаточно ему было сказать: «Лапочка, на вашем месте я бы…» – как разражалась буря.

    Черные брови Скарлетт стремительно сходились на переносице под острым углом, и Фрэнк съеживался на

глазах. У нее был какой-то поистине азиатский темперамент и ярость дикой кошки – ей было, казалось, все

равно, что произносит ее язык и как больно ранит. Над домом в таких случаях нависал мрак. Фрэнк рано уходил

в лавку и оставался там допоздна. Мисс Питти стремительно укрывалась к себе в спальню, ища в ней

прибежище, словно заяц в норе. Уэйд с дядюшкой Питером уединялись в сарае, а кухарка не высовывала носа

из кухни и воздерживалась от прославления господа пением. Только Мамушка спокойно сносила нрав Скарлетт,

ну, а Мамушка прошла многолетнюю науку у Джералда О'Хара и не раз наблюдала его гневные вспышки.

    Вообще-то Скарлетт вовсе не стремилась показать свой нрав и действительно хотела быть Фрэнку хорошей

женой, ибо относилась к нему тепло и была благодарна за то, что он помог ей удержать Тару. Но он так часто и

порой так неожиданно испытывал ее терпение, что она теряла над собой власть.

    Не могла она уважать мужчину, который позволял ей так командовать, его робость и нерешительность в

сколько-нибудь сложных случаях, шла ли речь о ней или о других людях, бесконечно раздражали ее. Она могла

бы не обращать на это внимания и даже чувствовать себя счастливой – ведь ее денежные проблемы частично

уладились, – если бы, к своему великому огорчению, не сталкивалась с тем, что Фрэнк, будучи сам плохим

дельцом, не давал и ей себя проявить.

    Как она и ожидала, Фрэнк сначала отказался требовать деньги по неоплаченным счетам; когда же она его

заставила, взялся за это нехотя и как бы извиняясь. Дальнейших доказательств Скарлетт не требовалось: она

окончательно убедилась в том, что семья Кеннеди будет вечно жить лишь в относительном достатке, если она

сама не начнет делать деньги, которые ей так – нужны. Теперь она знала, что Фрэнк готов довольствоваться

этой грязной лавчонкой до конца своей жизни. Он, казалось, не сознавал, сколь тонок пласт их благополучия и

как важно иметь много денег, ибо деньги – единственная защита от новых бед.

    Фрэнк мог бы преуспеть в делах в легкие довоенные дни, но он такой раздражающе старомодный, думала

Скарлетт, и так упорно хочет делать все по старинке, хотя и былой образ действий, и былой образ жизни давно

отошли в прошлое. У него совсем нет напористости, столь необходимой в новые, более жесткие времена. Ну, а у

нее – есть, и она намерена использовать свою напористость, нравится это Фрэнку или нет. Им нужны деньги, и

она делает деньги, хоть они и достаются ей нелегко. Она считала, что Фрэнк мог хотя бы не вмешиваться в ее

планы, раз они дают хороший результат.

    При ее неопытности не так-то просто было управлять новой лесопилкой, да и конкуренция увеличилась – не

то что вначале, поэтому она обычно возвращалась вечером домой усталая, издерганная, злая. И когда Фрэнк,

робко кашлянув, говорил ей: «Лапочка, я бы этого не делал», или: «На вашем месте, лапочка, я бы так не

поступал», она лишь изо всех сил сдерживалась, стараясь не вспылить, а часто – даже и не старалась. Если у

него не хватает духа вылезти из своей скорлупы и делать деньги, зачем же он к ней-то придирается? Да еще

донимает всякими глупостями! Ну, какое имеет значение в такие времена, что она ведет себя не по-женски?

Особенно когда ее неженское дело – лесопилка – приносит деньги, которые так им нужны – и ей, и семье, и

Таре, и Фрэнку тоже.

    А Фрэнку хотелось мира и покоя. Война, во время которой он так добросовестно служил родине, пошатнула

его здоровье, лишила богатства и превратила в старика. Он не жалел ни об одной из этих утрат, но после

четырех лет войны хотел в жизни мира и добра, хотел видеть вокруг любящие лица, встречать одобрение

друзей. Однако вскоре он обнаружил, что мир дома можно сохранить лишь определенной ценой, а именно:

позволить Скарлетт делать что она хочет, – словом, устав бороться, он покупал себе мир той ценой, какую

назначила она. Порой он думал, что это не такая уж и дорогая цена, если жена улыбается, открывая ему в

холодных сумерках дверь, целует его в ухо, или в нос, или куда-нибудь еще, или если ее сонная головка по

ночам покоится у него на плече под теплым стеганым одеялом. Жизнь дома была такой приятной, если ни в чем

не перечить Скарлетт. Но обретенный Фрэнком мир был пустой скорлупой – это было лишь подобие мира, ибо

приобретал он его ценой потери всего, что считал подобающим супружеской жизни.

    «Женщина должна уделять больше внимания дому и семье, а не болтаться где-то, как мужчина, – думал он. –

Вот если бы у нее появился ребенок…»

    При мысли о ребенке лицо Фрэнка расплывалось в улыбке – он часто думал о такой возможности. Скарлетт

же решительно заявила, что не желает иметь детей. Но ведь дети редко появляются на свет по приглашению.

Фрэнк знал: многие женщины говорят, будто не хотят иметь детей, – только все это от глупости и от страха.

Если Скарлетт обзаведется малышом, она полюбит его и охотно будет сидеть дома и возиться с ним, как все

другие женщины. Тогда ей придется продать лесопилку и все проблемы кончатся. Для полноты счастья

женщинам необходимы дети, а Фрэнк чувствовал, что Скарлетт несчастлива. Он хоть и мало что понимал в

женщинах, однако не был совсем уж слепым и не мог не видеть, что порой жена его просто несчастна.

    Случалось, он просыпался ночью и слышал приглушенные всхлипывания в подушку. Когда он впервые,

проснувшись, почувствовал, как дрожит от ее рыданий кровать, он в тревоге спросил: «Лапочка, что

случилось?» – и услышал в ответ исступленное: «Ах, оставьте меня в покое!»

    Да, ребенок сделает ее счастливой и заставит забыть о том, чем ей не положено заниматься. Случалось, Фрэнк

тяжело вздыхал, думая, что вот поймал он тропическую птицу, которая вся – огонь и сверкание красок, тогда

как его, наверное, вполне устроила бы обыкновенная курица. Да, этак ему было бы намного лучше.

   

   

    

     Глава XXXVII

    

    Ветреной, сырой апрельской ночью из Джонсборо примчался на взмыленной лошади полумертвый от

усталости Тони Фонтейн и громким стуком в дверь разбудил Скарлетт и Фрэнка, перепугав их до полусмерти. И

тут – во второй раз за последние четыре месяца – Скарлетт остро почувствовала, что такое Реконструкция; до

нее дошло, что имел в виду Уилл, сказав: «Наши беды только начались», – она полнее осознала, как верны были

мрачные предсказания Эшли во фруктовом саду Тары, где гулял ветер: «То, что нас ждет, будет хуже войны…

хуже тюрьмы… хуже смерти».

    Впервые она столкнулась с Реконструкцией, когда узнала, что Джонас Уилкерсон при содействии янки может

выселить ее из Тары. Но появление Тони показало ей, что есть вещи и пострашнее. Он примчался глубокой

ночью, исхлестанный дождем, и через несколько минут навсегда исчез в темноте, но за этот короткий

промежуток приподнял завесу, обнаружив новые беды, и Скарлетт со всей безнадежностью поняла, что завеса

эта никогда не опустится.

    В ту ненастную ночь, когда они услышали грохот дверного молотка – настойчивый, требовательный,

Скарлетт вышла на лестницу, закутавшись в халат, поглядела вниз, в холл, и на миг увидела смуглое мрачное

лицо Тони, который тут же нагнулся и задул принесенную Фрэнком свечу. Скарлетт ринулась в темноту,

схватила холодную влажную руку Тони и услышала, как он прошептал:

    – Они гонятся за мной… еду в Техас… лошадь подо мной полумертвая… а я погибаю от голода… Эшли

сказал, чтобы к вам… Только не зажигайте свечи! Еще разбудите черных… Я не хочу, чтоб вы попали из-за

меня в беду.

    На кухне, когда закрыли все ставни и спустили до самых подоконников жалюзи, он позволил зажечь свет и

короткими, отрывистыми фразами поведал свою историю Фрэнку, в то время как Скарлетт хлопотала, собирая

для него на стол.

    Он был без пальто и промок насквозь. Шляпы на нем тоже не; было, черные волосы его прилипли к

маленькой голове. Но задор, свойственный братьям Фонтейн, – задор, от которого у Скарлетт в ту ночь

мурашки побежали по коже, – горел в его бегающих глазках, когда он залпом выпил виски, которое Скарлетт

ему принесла. А Скарлетт благодарила бога, что тетя Питти мирно храпит наверху. Она бы наверняка упала в

обморок, увидев его!

    – Одним чертовым ублю… одним подлипалой стало меньше, – произнес Тони, протягивая стакан, чтобы ему

налили еще виски. – Я скакал во всю мочь: могу расстаться со своей шкурой, если быстро не уберусь отсюда. И

все равно ни о чем не жалею. Ей-богу, не жалею! Попытаюсь добраться до Техаса и там затаюсь. Эшли был со

мной в Джонсборо и велел мне ехать к вам. Но мне нужна другая лошадь, Фрэнк, и немного денег. Лошадь у

меня полумертвая – ведь я всю дорогу гнал ее изо всех сил, – да к тому же по-глупому выскочил сегодня из

дома как сумасшедший, без пальто, без шляпы и без цента в кармане. Правда, в доме у нас деньгами не

разживешься.

    Он рассмеялся и с жадностью набросился на холодную кукурузную лепешку и холодный салат из листьев

репы в хлопьях застывшего белого жира.

    – Можете взять мою лошадь, – спокойно сказал Фрэнк. – У меня при себе всего десять долларов, но если вы

дождетесь здесь утра…

    – Черта с два, да разве я могу ждать! – убежденно, но даже как-то весело воскликнул Тони. – Они скорей

всего мчатся за мной по пятам. Не так уж намного я их и обогнал! Если бы не Эшли, который вытащил меня

оттуда и посадил на лошадь, я бы так и остался там как дурак и сейчас уже висел бы в петле. Славный малый

этот Эшли.

    Значит, и Эшли замешан в этой страшной, непонятной чертовщине. Скарлетт, вся похолодев, поднесла руку

ко рту. А что, если янки уже схватили Эшли? Ну почему, почему Фрэнк не спросит, что же все-таки произошло?

Почему он принимает все это так спокойно, будто ничего особенного не случилось? Она с трудом заставила

себя разжать губы.

    – А что… – начала она. – Кого…

    – Да бывшего управляющего вашего батюшки… Будь он проклят… Джонаса Уилкерсона.

    – И вы его… Он что, мертв?

    – Бог ты мой, Скарлетт О'Хара! – раздраженно воскликнул Тони. – Уж если я решил кому-то вспороть брюхо,

неужели, вы думаете, я удовлетворюсь тем, что оцарапаю его тупой стороной ножа? Нет, конечно, и можете мне

поверить, я искромсал его на кусочки.

    – Вот и прекрасно, – не повышая голоса, произнес Фрэнк. – Я никогда не любил этого малого.

    Скарлетт взглянула на мужа. Он был совсем не похож на того слабовольного Фрэнка, которого она знала, –

Фрэнка, который обычно нервно теребил бороденку и которым так легко было помыкать. Сейчас в нем

появились решительность и спокойствие и он справлялся с неожиданно возникшей ситуацией, не тратя слов

даром. Перед ней был мужчина, и Тони – тоже мужчина, и вся эта страшная история – мужское дело, в котором

женщине нет места.

    – А Эшли… Он не…

    – Нет. Он хотел убить Джонаса, но я сказал ему, что это мое право, потому что Салли – моя родственница, и

жүктеу/скачать 1,87 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: