Маргарет Митчелл Унесенные ветром

    – Ей-богу, так! И я не удивляюсь, что вы побелели. Но черт возьми, Скарлетт, это же не новость для вас! Это

внушают неграм и здесь, в Атланте.

    – Я… я не знала.

    – Значит, Фрэнк скрыл это от вас. Словом, мы надумали навестить ночью мистера Уилкерсона и потолковать

с ним по душам, но прежде чем отправиться туда… Вы помните этого черного бугая Юстиса, который был у нас

десятником?

    – Да.

    – Так он сегодня подошел к двери нашей кухни – а Салли готовила там ужин – и… Я не знаю, что он ей

сказал. Да теперь, видно, никогда и не узнаю. Словом, что-то он ей сказал, и я услышал, как она вскрикнула; я

бросился на кухню, а он там – пьяный, как последний сукин сын… извините, Скарлетт, сорвалось с языка.

    – Продолжайте.

    – Я пристрелил его; на крик Салли прибежала мама, а я вскочил на лошадь и помчался в Джонсборо к

Уилкерсону Ведь это он был виноват в том, что произошло. Этот черный дурак в жизни бы не додумался

явиться к нам на кухню, если б не Уилкерсон. Возле Тары я встретил Эшли, ну и он, конечно, поскакал со мной.

Он сказал, что сам разделается с Уилкерсоном за то, что тот хотел отобрать у вас Тару, а я сказал – нет, это

сделаю я, потому что Салли – жена моего родного покойного брата; мы проспорили с ним всю дорогу. А когда

примчались в город – ей-богу, Скарлетт, не поверите: я, оказывается, даже и пистолета с собой не взял. Забыл в

конюшне. В такой я был ярости…

    Он умолк и откусил от черствой лепешки, а Скарлетт почувствовала, как по телу у нее пробежала дрожь.

Неуемная ярость Фонтейнов вошла в историю округи задолго до этих событий.

    – Пришлось мне идти на него с ножом. Обнаружил я этого негодяя в баре. Затиснул его в угол – а Эшли

никому не давал подойти к нам – и, прежде чем полоснуть ножом, растолковал ему, за что хочу его прирезать. А

как дальше было дело, сам не знаю, – медленно произнес Тони. – Опомнился я уже в седле: Эшли посадил меня

на лошадь и велел ехать к вам, друзья. Эшли хороший малый, не подведет. Он не теряет головы.

    В эту минуту вошел Фрэнк с переброшенным через руку пальто и протянул его Тони. Это было его

единственное теплое пальто, но Скарлетт возражать не стала. Ее дело тут – сторона, пусть мужчины сами

разбираются.

    – Но, Тони… вы так нужны дома. Если бы вы вернулись и все объяснили, конечно же…

    – Фрэнк, вы женились на дурочке, – с усмешкой сказал Тони, натягивая пальто. – Она думает, янки наградят

человека за то, что он не подпускает ниггеров к своим белым женщинам. Что ж, конечно, наградят – военным

трибуналом и веревкой. Поцелуйте меня, Скарлетт. Фрэнк не станет возражать, а я ведь, может, больше никогда

вас не увижу. Техас – это далеко. Писать я не осмелюсь, поэтому сообщите домой: пусть знают, что я хоть до

вас добрался в целости.

    Она позволила ему поцеловать себя; мужчины вышли на заднее крыльцо и, несмотря на проливной дождь,

постояли немного, поговорили. Затем Скарлетт услышала хлюпанье воды под копытами. Тони ускакал. Она

приоткрыла дверь и в щелку увидела, как Фрэнк повел тяжело дышавшую, спотыкавшуюся лошадь в сарай.

Тогда Скарлетт снова закрыла дверь и опустилась в кресло – колени у нее подгибались.

    Теперь она поняла, что принесла с собой Реконструкция, – поняла так отчетливо, как если бы вокруг ее дома

сидели на корточках полуголые дикари в набедренных повязках. В памяти ее возникло многое, чему она была

свидетельницей последнее время, но на что не обратила должного внимания: разговоры, которые она слышала,

но которые не доходили до ее сознания, обрывки фраз, которыми обменивались мужчины, внезапно

умолкавшие при ее появлении; мелкие происшествия, которым она в свое время не придала значения; тщетные

попытки Фрэнка убедить ее не ездить на лесопилку с одним только немощным дядюшкой Питером в качестве

защитника. Сейчас все это вдруг сложилось в устрашающую картину.

    И главное место в этой картине занимали негры, а за ними стояли янки со штыками наготове. Ее могут убить,

могут изнасиловать, подумала Скарлетт, и скорее всего никто за это не понесет наказания. А любого, кто

попытается отомстить за нее, янки повесят – повесят без суда и следствия. Офицеры-янки, как она слышала,

понятия не имеют о том, что такое закон, и даже разбираться не станут, при каких обстоятельствах совершено

преступление, – они готовы чинить суд над любым южанином и тут же вздернуть его.

    «Что же нам делать? – думала Скарлетт, ломая руки от бессилия и страха. – Что можем мы против этих

дьяволов, которые готовы повесить такого славного парня, как Тони, только за то, что он прикончил пьяного

бугая и мерзавца-подлипалу, защищая своих женщин?»

    «С таким мириться нельзя!» – воскликнул Тони и был прав. С этим невозможно мириться. Но что поделаешь?

Придется терпеть – ведь они так беспомощны! Ее затрясло, и впервые в жизни она поняла, что не властна над

людьми и событиями, отчетливо увидела, что Скарлетт О'Хара, испуганная и беспомощная, – отнюдь не

средоточие вселенной. Таких испуганных, беспомощных женщин, как она, – тысячи на Юге. И тысячи мужчин,

которые сложили оружие у Аппоматтокса, а сейчас снова взяли его в руки и готовы по первому зову рисковать

жизнью.

    В лице Тони было что-то такое, что отразилось и в лице Фрэнка, – это выражение она не раз последнее время

видела и на лицах других людей в Атланте, замечала его, но не давала себе труда разгадать. Это было

выражение совсем новое – не усталость и беспомощность, которые она видела на лицах мужчин,

возвращавшихся с войны после поражения. Тем было все безразлично – лишь бы добраться до дома. А сейчас

им не было все безразлично, к омертвевшим нервам возвращалась жизнь, возрождался былой дух. Им не было

все безразлично – только появилась у них холодная, беспощадная горечь. И подобно Тони, они думали: «С

таким мириться нельзя!»

    Скарлетт видела южан в разных ипостасях: вежливых и удалых – в предвоенные дни; отчаянных и жестоких –

в дни последних безнадежных схваток. Но в лицах этих двоих, которые только что смотрели друг на друга

поверх пламени свечи, было что-то иное, что-то и согревшее ей душу, и напугавшее ее, – ярость, для которой не

было слов, решимость, которую не остановишь.

    Впервые она почувствовала, что составляет единое целое с теми, кто ее окружает, почувствовала, что делит

их страхи, их горечь, их решимость. Нет, с таким мириться нельзя! Юг – слишком хорош, чтобы выпустить его

из рук без борьбы, слишком любим, чтобы позволить янки, которые ненавидят южан так, что готовы втоптать

их в грязь, – надругаться над этой землей, слишком дорог, чтобы отдать родной край неграм, опьяневшим от

виски и свободы.

    Вспоминая внезапное появление Тони и столь же внезапное и стремительное его исчезновение, она

чувствовала себя сродни ему, ибо ей вспомнился давний рассказ о том, как ее отец покидал Ирландию, покидал

поспешно, ночью, совершив убийство, которое ни он, ни его семья не считали убийством. Ведь и в ее жилах

текла кровь Джералда, буйная кровь. Она вспомнила, какая пьянящая радость обожгла, захлестнула ее, когда

она пристрелила мародера-янки. Буйная кровь текла у всех у них в жилах – текла под самой кожей, опасно

близко к поверхности, то и дело прорывая приятную, учтиво-любезную внешнюю оболочку. Все они, все

мужчины, которых она знала, даже мечтательно-задумчивый Эшли и нервно теребящий бороденку Фрэнк, были

в душе такими буйными, способными, если потребуется, даже на убийство. К примеру, Ретт, бесстыжий

разбойник, и тот убил негра за то, что он «нахально вел себя с леди».

    Фрэнк вошел кашляя, отряхиваясь от дождя, и она стремительно поднялась с места.

    – Ах, Фрэнк, сколько же нам все это терпеть? До тех пор, пока янки будут так ненавидеть нас, лапочка!

    – Но неужели никто ничего не может сделать?

    Фрэнк устало провел рукой по мокрой бороде.

    – Мы кое-что делаем.

    – Что?

    – К чему болтать, пока ничего не добились! На это могут уйти годы. Возможно… возможно. Юг навсегда

останется таким.

    – Ох нет!

    – Лапочка, пойдемте спать, вы; должно быть, совсем замерзли. Вас всю колотит.

    – Но когда же это кончится?

    – Тогда, когда мы снова получим право голоса, лапочка. Когда каждый, кто сражался, отстаивая наш Юг,

сможет опустить в урну избирательный бюллетень с именем южанина и демократа.

    – Бюллетень? – в отчаянии воскликнула она. – Да какой толк от этого бюллетеня, когда негры потеряли

разум… когда янки отравляют им душу, настраивая против нас?

    Фрэнк терпеливо принялся ей объяснять, но у Скарлетт в голове не укладывалось, как с помощью выборов

можно избежать беды. Зато она с облегчением подумала о том, что Джонас Уилкерсон никогда уже не будет

больше угрожать Таре, и еще она подумала о Тони.

    – Ох, бедные Фонтейны! – воскликнула она. – У них остался один только Алекс, а ведь в Мимозе столько дел.

Ну, почему у Тони не хватило ума… почему он не подумал проделать все ночью, чтоб никто не узнал, что это

он? Ведь во время весенней пахоты он куда нужнее у себя дома, чем где-то в Техасе.

    Фрэнк обнял ее. Обычно он делал это робко, словно боясь, что она нетерпеливо сбросит его руку, но сегодня

взгляд его был устремлен куда-то вдаль, а рука крепко обвила ее талию.

    – Сейчас есть вещи поважнее пахоты, лапочка. И одна из них – вселить страх в негров и дать этим

подлипалам хороший урок. И до тех пор пока есть такие славные ребята, как Тони, я думаю, мы можем не

слишком волноваться насчет будущего нашего Юга. Пошли спать.

    – Но, Фрэнк…

    – Если мы будем держаться вместе и ни на дюйм не уступим янки, настанет день, когда мы победим. И не

ломайте над этим свою хорошенькую головку, лапочка. Предоставьте мужчинам волноваться. Возможно, при

нашей жизни этого еще и не будет, но такой день настанет, Янки надоест донимать нас, когда они увидят, что не

в силах ничего с нами поделать, и тогда мы сможем спокойно и достойно жить и воспитывать наших детей.

    Скарлетт подумала об Уэйде и о тайне, которую носила в себе уже несколько дней. Нет, не хочет она, чтобы

дети ее росли среди этого разгула ненависти и неуверенности в завтрашнем дне, среди ожесточения и насилия,

способных прорваться в любую секунду, среди бедности, тяжких невзгод, ненадежности. Не хочет она, чтобы ее

дети знали такое. Ей нужен прочный, упорядоченный мир, чтобы она могла спокойно смотреть вперед и знать,

что ее детям обеспечено безопасное будущее, – мир, где ее дети будут жить в тепле, обласканные, хорошо

одетые, сытые.

    Фрэнк считал, что всего этого можно добиться голосованием. Голосованием? Да при чем тут голосование? Ни

один порядочный человек на Юге никогда уже не будет иметь право голоса. На свете есть только одно надежное

средство против любой беды, которую может обрушить на человека судьба, это – деньги. «Нужны деньги, –

лихорадочно думала Скарлетт, – много, много денег, чтобы уберечься от беды».

    И без всяких околичностей она объявила Фрэнку, что ждет ребенка.

    Не одну неделю после побега Тони солдаты-янки являлись к тете Питти и устраивали в доме обыск. Они

приезжали в самые неожиданные часы, без всякого предупреждения, и заполняли дом. Они разбредались по

комнатам, задавали вопросы, открывали шкафы, щупали висевшую на вешалках одежду, заглядывали под

кровати. Военные власти прослышали, что Тони направили к мисс Питти, и были уверены, что он все еще

скрывается тут или где-то поблизости.

    В результате тетя Питти постоянно пребывала в состоянии «трепыханья», как выражался дядюшка Питер:

ведь в ее спальне мог в любую минуту появиться офицер, а то и целый взвод. Но Фрэнк и Скарлетт ни словом не

обмолвились о кратком визите Тони, так что старушка ничего не могла выболтать, даже если бы ей и

захотелось. Поэтому она вполне чистосердечно, дрожащим голоском объясняла, что видела Тони Фонтейна

всего раз в жизни и было это на рождество 1862 года.

    – И знаете, – поспешно добавляла она, слегка задыхаясь и стремясь выказать солдатам-янки свое доброе

отношение: – он тогда был очень навеселе.

    Скарлетт, которая плохо переносила первые месяцы беременности и чувствовала себя совсем несчастной, то

принималась страстно ненавидеть синемундирников, нарушавших ее затворничество и нередко уносивших с

собой разные приглянувшиеся мелочи, то не менее страстно боялась, как бы Тони не навлек на всех них беду. В

тюрьмах полно было людей, арестованных за куда меньшие проступки. Она знала, что, если хотя бы доля

правды выплывет наружу и будет доказана, всех их – не только ее и Фрэнка, но и ни в чем не повинную тетю

Питти – заключат в острог.

    Вот уже некоторое время в Вашингтоне шли разговоры о том, чтобы конфисковать всю «собственность

мятежников» и за счет этого заплатить военные долги Соединенных Штатов, – из-за подобных слухов Скарлетт

находилась в состоянии страха и непрестанной тревоги. А теперь по Атланте еще пошли разговоры о

конфискации собственности тех, кто нарушил законы военного времени, и Скарлетт тряслась, опасаясь, как бы

им с Фрэнком не лишиться не только свободы, но и дома, и лавки, и лесопилки. Впрочем, даже если военные

власти не отберут у них собственность, все и так пойдет прахом, как только их с Фрэнком посадят в тюрьму, –

кто же будет вести дела в их отсутствие?

    Она ненавидела Тони за то, что он навлек на них все эти страхи. Как мог он так поступить со своими

друзьями? И как мог Эшли послать к ним Тони? Никогда в жизни она больше не станет никому помогать, раз

янки могут потом налететь на нее, как рой ос. Нет, она запрет свою дверь для всех, кому нужна помощь, за

исключением, конечно, Эшли. Многие недели после стремительного наезда Тони она пробуждалась от

тревожного сна, заслышав цокот копыт на дороге, в страхе, что это Эшли вынужден теперь бежать в Техас из-за

того, что оказал помощь Тони. Она понятия не имела, как обстоят у Эшли дела, ибо не смела написать в Тару о

полуночном появлении Тони. Ведь янки могли перехватить письмо, и тогда беда придет и на плантацию. Но

неделя проходила за неделей, а скверных вестей не поступало, и стало ясно, что Эшли удалось выйти сухим из

воды. Да и янки в конце концов перестали им досаждать.

    Но даже это не избавило Скарлетт от страха, который поселился в ней с того дня, когда Тони постучал к ним

в дверь, – страха, еще более панического, чем во время осады, когда она боялась, как бы в нее не угодил снаряд,

– еще более панического даже, чем перед солдатами Шермана в последние дни войны. Появление Тони в ту

бурную, исхлестанную доведем ночь словно сорвало благостные шоры с ее глаз, и она увидела, на сколь зыбкой

основе зиждется ее жизнь.

    Глядя вокруг себя той холодной весной, 1866 года, Скарлетт начала понимать, в каком положении находится

она сама, да и весь Юг. Она может изворачиваться и строить планы, она может работать, как никогда не

работали ее рабы, она может изощриться и преодолеть все тяготы, она может, благодаря своему упорству,

разрешить проблемы, к которым ее никак не подготовила жизнь, но сколько бы она ни трудилась, какие бы

жертвы ни приносила, какую бы ни проявляла изобретательность, то немногое, что она сумеет наскрести столь

дорогой ценой, могут в любую минуту отобрать. И случись такое, у нее нет никаких прав, ей не к кому

обратиться за возмещением убытков, кроме все тех же идиотских судов, о которых с такой горечью говорил

Тони, – военных судов с их произволом. Янки поставили Юг на колени и намерены держать его в таком

состоянии. Словно исполинская злая рука взяла и все перевернула, и те, кто когда-то правил на Юге, стали

теперь куда беззащитнее своих бывших рабов.

    В Джорджии было размещено несметное множество гарнизонов, и в Атланте солдат находилось более чем

достаточно. Командиры-янки в разных городах обладали всей полнотой власти – даже правом карать и миловать

гражданских лиц, – чем янки и пользовались. Они могли – да так и поступали – засадить человека в тюрьму по

любой причине и даже без всякой причины вообще, отобрать у него собственность, повесить его. Они могли –

да так и поступали – мучить и изводить людей, издавая противоречивые постановления о том, как надо вести

дела, сколько платить слугам, что говорить на публике и в частных беседах, что писать в газетах. Они

устанавливали, как, когда и где следует выбрасывать мусор, решали, какие песни могут петь дочери и жены

бывших конфедератов, так что пение «Дикси» или «Славного голубого флага» рассматривалось как

преступление, почти равное измене. Они издали указ, согласно которому почта выдавала письма лишь тем, кто

подписал Железную клятву[17], а порою люди не могли получить даже свидетельство о браке, не приняв

ненавистной присяги.

    На газеты надели такую узду, что ни о какой публикации протестов граждан против несправедливостей и

грабежей, чинимых военными, не могло быть и речи, а если кто-то и пытался протестовать, ему затыкали рот и

бросали за решетку. В тюрьмах полно было именитых граждан, сидевших там без всякой надежды на скорый

суд. Хабеас Корпус[18] и суд присяжных были практически отменены. Гражданские суды, хоть и продолжали

действовать для вида, действовали лишь по указке военных, которые не только имели право вмешиваться, но и

действительно вмешивались в судопроизводство, так что граждане, угодившие под арест, оказывались на

милости военных властей. А сколько их было – таких арестованных. Достаточно было подозрения в том, что ты

неуважительно отозвался о правительстве или что ты – член ку-клукс-клана, достаточно было негру

пожаловаться на тебя – и ты оказывался в тюрьме. Никаких доказательств, никаких свидетелей не требовалось.

Раз обвинили – отвечай. А Бюро вольных людей так накалило атмосферу, что подыскать негра, готового

выступить с подобным обвинением, не представляло труда.

    Негры еще не получили права голоса, но Север твердо решил предоставить им это право, как заранее решил и

то, что голосовать они будут в пользу Севера. А потому неграм всячески потакали.

    С бывшими рабами стали теперь ужасно носиться, и наиболее никчемным дали разные посты.

    К тем же, кто раньше стоял ближе к белым, относились не лучше, чем к их господам. Тысячи слуг –

привилегированная часть рабов – остались у своих белых хозяев и занимались тяжелым трудом, который

раньше считали ниже своего достоинства. Было немало и полевых рабочих, отказавшихся уйти от хозяев, и тем

не менее основная масса «ниггеров» состояла именно из них.

    Во времена рабства негры, работавшие в доме и во дворе, презирали полевых рабочих, считая их существами

низшей породы. Не только Эллин, но и другие хозяйки плантаций по всему Югу посылали негритят учиться, а

потом отбирали наиболее способных для работы, требовавшей смекалки. В поля же направляли тех, кто не

хотел или не мог учиться. И вот теперь эти люди, стоявшие на самой низкой ступени социальной лестницы,

выдвинулись на Юге в первые ряды.

    Поощряемые, с одной стороны, беззастенчивыми авантюристами, захватившими в свои руки Бюро вольных

людей, а с другой – подстрекаемые северянами, поистине фанатически ненавидевшими южан, бывшие полевые

рабочие неожиданно почувствовали, что могут делать что хотят. И, естественно, повели они себя так, как и

следовало ожидать.

    К чести негров, даже наименее развитых, надо сказать, что лишь немногие действовали по злому умыслу. Но

в массе своей они были как дети, а вековая привычка слушаться приказаний приводила к тому, что их легко

было толкнуть на что угодно. В прошлом им приказывали белые господа. Теперь у них появились новые

властители – Бюро вольных людей и «саквояжники», которые им внушали: «Ты не хуже любого белого –

значит, и веди себя соответственно. Дадут тебе бюллетень республиканской партии, опустишь его в

избирательную урну и сразу получишь собственность белого человека. Считай, что она уже твоя. Вот и бери

ее!»

    Сбитые с толку такими речами, они воспринимали свободу как нескончаемый пикник, каждодневное

пиршество, карнавал. Негры из сельских местностей устремились в города, поля остались без работников –

убирать урожай было некому. Атланту наводнили негры – они прибывали сотнями, пополняя клан зараженных

опасными настроениями, которые возникали под влиянием новых теорий. Пришельцы ютились в убогих

домишках, в страшной тесноте, и скоро среди них начались эпидемии: ветрянка, тиф, туберкулез. Привыкшие к

тому, что во время болезни хозяева заботились о них, они не умели ни сами лечиться, ни лечить своих близких.

Не привыкли они заботиться и о стариках и детях, о которых раньше тоже пеклись хозяева. Бюро же вольных

людей главным образом занималось политикой и никак не участвовало в решении всех этих проблем.

жүктеу/скачать 1,87 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: