Книга Свет добра Свет братства Признание Учитель Пушкина а парус все белеет Народный поэт России
жүктеу/скачать 2,05 Mb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- Талант и мудрость
- Я рад, что знал его
- Талант и мастерство
АшугМаленький аул Кам в верховьях Чегемского ущелья стоял над высоким каменистым берегом реки Чегем. С западной стороны на его плоские крыши смотрели темно-серые скалы, а с восточной — склоны, где летом крестьяне косили сено. В этом ауле жил очень интересный человек. Мне необходимо рассказать о нем. Его звали Исмаил. Ему вполне подходило его звучное имя. Он был ашуг. Мне хочется, чтобы о нем знало как можно больше людей. Он достоин этого, ибо не было в Чегеме такой свадьбы и праздника, где бы ему не радовались люди. Он украшал их торжества Песнями, рассказами, сказками, своим живым нравом, остроумием и мужественно-роскошным обликом. Его, близкого родственника моего отца, я хорошо знал с детства, запомнил навсегда. Аул Кам находился в нескольких верстах от нашего селения. Исмаил бывал у нас часто. Усы у него были так длинны, что он их закладывал за уши, а кулиевские невестки, в их числе и моя мать, называли его «Длинноусым» (горянки не имели права называть родственников мужей их настоящими именами и давали им прозвища). Исмаил был высок ростом. Зимой чаще всего ходил в шубе из волчьих шкур, в папахе коричневого цвета, не расставался с палкой, которая имела четырехгранный железный наконечник. Такую палку, необходимую для скалолазов, балкарцы и сваны называют мужра. На поясе у ашуга висел кинжал — в будни в простых черных ножнах, а по торжественным случаям — покрытых серебром или даже позолоченных. Энергичное, мужественное лицо сказочника было прекрасно. Он улыбался замечательно, так бывает чаше всего с талантливыми людьми, душевно щедрыми и доброжелательными. Таким я запомнил ашуга и сказочника Исмаила из мужественного рода Эттеляры. Его появление в нашем дворе для нас, детей, всегда было радостью и праздником. Еще бы! Он рассказывал нам такие сказки! Их ни от кого другого мы не могли услышать. Мы часто, стоя у дверей сакли, слушали песни, которые он пел на свадьбах. Он для нас был волшебником и кудесником. Люди в наших горах до сих нор повторяют рассказы, сказки, остроумные ответы Исмаила по разным поводам. Я и сам это делаю. Так остались с живущими имя и слова ашуга Исмаила. Не зря горцы издавна говорили: «Хоть мы и умрем, но наши слова будут повторять живые». Чегемский сказочник славился не только умением петь и рассказывать. В старое время, когда не было никаких машин, за невестой, чтобы привезти ее к жениху, но обычаю, полагалось отправлять большую группу всадников. Ехать приходилось не только в ближние селения, но далеко, как горцы говорили, в чужие края. У нас это считалось одним из самых сложных, трудных и ответственных, дел. И обычно такую группу возглавлял умный, находчивый, толковый человек; хорошо владеющий словом, чтобы не опозорился не только род жениха, но и родной аул. Исмаил чаще всех в Чегеме возглавлял всадников, ездивших за невестой. С этой миссией он часто бывал и у соседних народов — в Кабарде, Карачае, Осетии. Многие остроумные рассказы и анекдоты об ашуге, которые не забыты и сейчас, связаны с этими поездками. Вспоминать Исмаила, говорить о нем — радость и наслаждение для меня, потому что он был красивым, ярким человеком, созданным для радости людей, для украшения их жизни, как светлая душа и большой талант. Приводу только одни небольшой рассказ моего любимого земляка, который слышал от него самого. На очередной свадьбе в ауле Исмаила, как всегда, попросили спеть. Он спел веселую Песню «Открой, красавица, мне дверь!» Один из подвыпивших аульчан, очень гордившийся тем, что он состоятельный человек, решил смутить ашуга и громко, чтобы услышали все, сказал: - Несчастный Исмаил! Когда ты образумишься! - Когда ты станешь умным и добрым! — ответил ашуг. - Всю жизнь трещишь, как сухой бубен! — продолжал гордец. - Сухой бубен куда полезней и приятней тебя! — съязвил Исмаил. - Неужели петь песни и рассказывать сказки ты считаешь делом, достойным серьезного мужчины? — не унимался спесивый человек. Тогда ашуг спокойно приподнялся и, заложив усы за уши, также спокойно сказал: -Верно, почтенный, я никого не бью плеткой. И ты имеешь основание считать меня несерьезным мужчиной. Каждому свое — у тебя плетка, а у меня — песня. Тебе нравится, когда люди плачут, я же люблю, когда они радуются. Так знай же: человек с песней — это всадник, а без нее он пеший. Вот ты, хотя у тебя целый табун лошадей, и есть тот пеший, которому за мной не угнаться! Народу было много. Все смеялись, довольные ответом своего любимца. Спесивец же вынужден был оставить свадьбу, побежденный и посрамленный тем, кого он назвал несерьезным мужчиной. Ответ Исмаила точно определяет отношение горцев к песне. Да, они с ней оставались всадниками в любых условиях. Она являлась светом их души, их опорой, поддержкой и утешением в горький час, ароматом родной земли, была им так же необходима, как и крыша над головой. Во все времена жили в горах такие, как Исмаил, удивительные поэты и сказочники. Не зная грамоты, они слагали такие песни и сказки, которые способны состязаться с лучшими созданиями мировой поэзии. Ашуги и сказочники были простыми крестьянами-пастухами, пахарями или каменотесами. Одним из таких ашугов и сказочников был Исмаил из рода Эттеляры, славный чегемец, мой чудесный земляк. Мой чегемский всадник и сказочник Исмаил! В моем детстве в горах ты дарил мне свои сказки — свет своей души, поэзию и мудрость родной земли. Ты один из моих учителей, волшебник родного слова. Тебя давно нет, но мы повторяем твои слова, похожие на звезды над хребтами. Благодарю тебя, сказочник и поэт моих гор! 1972
1 Каждый народ, независимо от его численности, прошел длинный путь. У каждого большая жизнь, большая судьба, большая память. Каждый терпелив и мудр. Не составляет исключения и немногочисленный балкарский народ, живущий в ущельях и предгорьях Центрального Кавказа, между Эльбрусом и Казбеком, одна из коренных национальностей Кабардино-Балкарской АССР. Его предков называли половцами или куманами, язык которых закреплен в книге «Кодекс-куманикус». Он абсолютно совпадает с нынешним живым языком балкарцев. Кязим — крупнейший поэт Балкарии. Он мало еще известен за пределами родного края. Но это обусловлено многими причинами. Никогда не забуду мою поездку в горы летом 19-40 года. Тогда со мной были московский художник и литератор. Мы приехали в аул Безенги. Выше машина подняться не могла. Над ним висели снежные горы так близко, что мне подумалось: если подняться на вершину знаменитой Дых-Тау, надеть бурку и, раскинув ее полы, броситься вниз, то упадешь прямо в этот аул. Нам нужно было идти в Шыки. Там жил человек, который вошел в мою жизнь с самого моего детства. Я обожал его. Детишки играли на плоских крышах, как при Лермонтове. Когда наш проводник, мальчик лет десяти, привел нас к маленькому дворику, а сам вошел в дом, оттуда вышел хромающий старик, опирающийся на большой посох. Это и был Кязим Мечиев, хромой от рождения, лучший поэт и мыслитель балкарских гор. Мои спутники, видевшие его впервые, сразу заметили, что этот человек с лицом крестьянина и мудреца всем своим обликом естественно сливается с обликом родных мест. Они очень скоро поняли главное в нем; благородство, мудрость и обаяние. Чтобы лучше понять поэта, надо побывать на его родине, говорил Гете. К этому надо добавить: чтобы лучше понять страну, необходимо читать ее поэтов. Конечно же, куда глубже понимаешь, чувствуешь и постигаешь поэзию Кязима Мечиева, побывав на его родине, пройдя по тем тропинкам, где он проходил на утренней заре или в вечерних сумерках, где он смотрел на белые горы и зеленые высоты, на крестьянские огороды, притихшую траву, на медлительных, волов, идущих под ярмом. Даже молчащие камни здесь говорят о многом. Все здесь мне кажется книгой, которую раскрыл Кязим в последний свой вечер. Она так и осталась открытой, и я ее читаю, радуясь и плача. Да, родина всякого крупного поэта — всегда раскрытая книга, а Поэзия — обнаженное сердце родной земли, оно остается вечно живым и праздничным, несмотря на следы горя и бед. Такова и судьба поэзии Мечиева. Еще в начале века он писал:
Я в Мекке от тягот пути отдохнул, Но мне показалось, что вновь я родился, Когда возвратился в мой бедный аул. Кто хочет коснуться живого сердца Балкарии, тот должен раскрыть кязимовскую книгу. В поэзии Мечиева, как и в народных Песнях и Поэмах, прежде всего мы видим честность, искренность и правдивость. Кязим наиболее полно выразил характер балкарского народа. В его поэзии живут гул свадебной пляски и рыдание женщин на похоронах. Она живописна и лаконична, как пословицы. В ней глубоки радость и боль. В ней выражены мудрость, трудолюбие, совестливость и стойкость народа. Кязим Мечиев называл себя послом — ходатаем народа. Все беды родины не миновали его сердца. Против произвола и насилия он протестовал перед людьми и богом: Аллах, аллах, взгляни на горы! В самом деле: Их головы от бед и горя поседели! Чтоб мой народ свободным стал навеки — Помочь прошу я бога и людей. Родина Кязима похожа на его поэзию. Когда я приехал в аул Шики, моим глазам открылся мир резких контрастов: белизна снеговых хребтов, зелень долин, шум рек и молчание камня, узенькие кривые улочки аула и широкие склоны, старое ослиное седло из дерева, печальный от усталости ослик с опущенными ушами и грызущий удила горячий конь под добротным седлом, задумчивые тропинки за аулом, а нал ними тихие сумерки и рассветы, похожие на кизиловый отсвет. Такие же контрасты мы видим и в поэзии Кязима. Он сделал предметом изображения простые вент наряду с трагически-высокими явлениями жизни. Он пишет о воробье, который снежным днем сел у него во дворе, и тут же — размышления о старости и смерти. Кязим создает раздумчивые строки о своем старом домике, у очага которого долгие годы слагал стихи, и поднимается до высот трагедии в поэме «Бузжигит». Поэт в незатейливых стихах обращается к своей корове, собаке, кувшину, а в поэме «Раненый тур» с большой и горькой силой выражает беды и боль старой Балкарии. В его поэзии соседствуют желтеющие чинары родных ущелий и песчаные аравийские степи, серый камень и фазан с шеей цвета очагового огня. В ней одинаково сильны живопись и эмоция, мысль и предметный образ. Кязим Мечиев имел чуткое сердце и меткий глаз. 2 Поэт жил на высокой и прекрасной земле. Он и сам похож на Дых-Тау – так он высится в родной, словесности. Для нас он – гора, гора и зеленое дерево одновременно. Мечиев был слит с родной землей, лучше всех понимал ее язык и душу, душу пастухов и каменотесов. Он мог бы сказать о себе словами испанского поэта Антонио Мачадо: «Я ученик народных знаний». Выше всего горские крестьяне ставили справедливость и стремление к ней. Светом той же народной философии освещены и произведения Мечиева. Вот слова того же Мачадо: «Любовь к истине благородней всех иных». Кстати, Мечиев сказал почти то же самое: Только правде словом я служу. Только правду чту, как госпожу. В самые тягостные дни Кязим не терял веры в силу истины и добра. Утверждая, что жизнь тяжела, часто несправедлива и трагична, в то же время он никогда не отрицал смысл бытия: Мир – тяжкая тропа, где скорбь и горе, – По той тропе, чьи ноги не прошли? Мир – это взбаламученное море, – И чьи в нем не тонули корабли? Сказав такие горькие слова, дальше поэт утверждает, что человек должен жить и трудиться несмотря ни на что, Кязим говорит, что мир, в котором мы живем,— ним отчий дом, наше благо и любовь: Каким бы ты ни был горьким морем, Тебя мы любим, ты – наш отчий дом, Пускай трона в снегу, — мы с бурей спорим, Сквозь вихрь и снег мы все-таки идем! Нам дорого это мужественное начало в поэзии Мечиева. Кязим писал горькие стихи потому, что жизнь была такой и поэт оставался верным действительности. Больше всего любя радость, он часто писал с болью, как говорил сам, потому, что у простых людей на каждом шагу отнимали радость. А ему хотелось, чтобы ее было побольше. Вспомним его «разговор со старостью» или строфы о любви и гибели прекрасного юноши Бузжигита из одноименной поэмы, и станет ясно, что Кязим любил жизнь и потому ненавидел тех, кто ее коверкал, кто чинил насилие над людьми, неся им нищету, рабство и несчастье. Его злейшими врагами всегда оставались жестокость и произвол. Оп поклялся никогда не смиряться перед ними и остался верным своей клятве. Поэт знал, что насильники, отнимая все, не в силах отнять мысль и песню, мечту и надежду. Он оставил нам об этом замечательные строки: У нас отнимают и поле, И хлеба голодный запас, Но сказки, но песни о воле Никто не отнимет у нас! Коль не осталось другого оружия, поэт прибегал к слову правды и гнева. В горе и несчастье человеку помогают выстоять вера в торжество справедливости и надежда. Мечиев принадлежал к тем, кто верил в их силу: Но в правду веровать, как в хлеб насущный, будем, Надежду посохом избрав на радость людям. Поэт старался вооружить мужеством и надеждой своих земляков — чабанов и дровосеков, тех, кто нуждался в поддержке. Его слово внушало достоинство и стойкость. Вот одно из его знаменитых на родине четверостиший: Кругом жестокий вихрь, тяжелый снегопад, Но горы, как всегда, без трепета стоят. В годину бедствия, тревоги и невзгод Учись у наших гор, несчастный мой народ! В мою последнюю довоенную поездку в Шики я и мои спутники жили у Кязима несколько дней. Мы видели старого поэта в его сакле, в кругу семьи, в кузнице, среди крестьян, видели его занятого своими повседневными делами и заботами. И сейчас я вижу его идущим по улочке аула, сидящим на камне вечерними сумерками, беседующим с земляками на площади селения, неторопливо раскрывающим томик Хафиза в маленькой комнате с каменными стенами, где находились его книги и где в одиночестве он писал стихи. 3 Все в Кязиме вызывало уважение, все приковывало к нему пристальное внимание моих спутников-москвичей. Был такой случай. В сельском клубе устроили литературный вечер. Кязим сидел с нами за столиком на маленькой эстраде. Он читал первым, читал свои старые стихи, в которых тревоги и беды ночным снегом падают в дымоходы саклей горских крестьян. Кязим читал особенно. Другой такой манеры чтения стихов я не встречал. Еще до того приезда я неоднократно пытался имитировать его манеру чтения. Он смеялся: у меня ничего не получалось. На вечере в Шики, слушая Кязима, все плакали. Плакали старые неграмотные крестьяне и школьники. Затем стали выходить на эстраду один за другим старики и старухи. Они читали наизусть стихи своего земляка. Это не могло не удивить. Такое встречается очень редко. Никакие статьи не могли бы красноречивее доказать истинную народность поэзии Мечиева. Его стихи жили, подобно пословицам, в душе народа, а не определенного круга читающих людей. В те дни мы, праздничные и счастливые встречей с горами и Кязимом, не знали, что так близка война. Я не ведал, что больше никогда не встречу Учителя, что пожимаю его сухую руку в последний раз, что больше не удастся мне посмотреть в его глаза, в которых горел огонь поэзии. В его глазах — столетия, их муки, радость и боль. Его глаза смотрели на нас как сквозь века, это были глаза народа — зоркие, чистые, полные мудрости и страдания. А улыбка Кязима! Даже старость не заставила ее потускнеть. Другой такой улыбки я не встречал больше в наших торах: улыбка ребенка и мудреца. И поныне я тоскую по ней. Изумительно улыбался этот человек, на долю которого выпадало много тяжкого горя. Через много лет я снова увидел аул Шики. Аул, где он родился и прожил более восьмидесяти лет, был пуст, полуразрушен. Кязим умер в Талдыкурганской области Казахстана. Прекрасные глаза великого поэта гор закрылись в далеких степях. А ему так хотелось лежать в благословенной земле отцов — под сенью родных гор! Гора Дых-Тау все так же белела вдали, речка, вся в ныне, по-прежнему неслась вниз, дворик поэта зарос травой, за речкой перед аулом стояла полуразрушенная кузница, как и прежде задумчиво тянулись тропы, ведущие к пастбищам. Опять я увидел на рыжей скале и на зеленой траве тень пролетавшего орла. Удивительный горный мир, полный поразительных красок и величия, мир, воспетый Кязимом, снова сиял передо мною, как раскрытая вечная книга, не подвластный огню и мечу. А Кязима не было. 4 Мечиев родился в 1859 году. Народ его в те времена не имел печатных изданий на родном языке. Кязим свои балкарские произведения записывал арабскими знаками. Он никогда не пел собственные стихи, хотя их пели все близкие — жена, сестры, дочери, сыновья, аульчане. Но читал Кязим, как я уже говорил, прекрасно. Его интонации были то проникновенно-горестные, то сурово-энергичные, похожие на орлиный клекот, то задорные, как при рассказе народного анекдота о Ходже Насреддине, то мягкие, как шелест травы или дрожание зеленого листа. Отец поэта — Бекки, неграмотный крестьянин, говорят, знал многие ремесла, и за это его ценили горцы. Ему хотелось, чтобы сын учился. Может быть, надеялся увидеть его муллой. Так начал учиться арабской грамоте будущий классик балкарской поэзии. Потом он много лет скитался по арабскому и тюркскому Востоку, изучал классическую литературу и языки. Кроме арабского и тюркских, хорошо знал персидский язык. Куда бы Кязима ни вела нелегкая дорога, он носил в душе облик родной земли. Но в то же время он желал добра не только своему аулу, но и всем селениям на свете, где работящие люди с таким же трудом добывали себе насущный хлеб, как и горские крестьяне. Кязим писал, что всюду богатый живет, как богатый, а бедный, как бедный, сильный гнет к земле слабого, что цвет радости или горя всюду один. Если бы не боль за обездоленных и гонимых, если бы не острое чувство правды и справедливости, Мечиев не стал бы поэтом в старой Балкарии. Остается сожалеть о том, что судьба и обстоятельства его жизни не дали Кязиму возможности так же хорошо знать русскую литературу, как оп знал восточную. В этом смысле больше повезло его ровеснику Коста Хетагурову, отец которого был офицером русской службы и сумел определить сына в русскую школу. Отец же Кязима, к нашему большому сожалению, не сумел, а может быть, и не хотел этого, ибо не понимал значения подобию го шага. Как обогатило бы благородного поэта Балкарии хорошее знание великой русской литературы. Учись он в русской школе, может быть, и поэтическая судьба его стала бы иной. Четверостишия Мечиева я читаю каждый раз с удивлением. На старом Востоке любили писать четверостишия – рубаи. Мне хочется подчеркнуть, что кязимовские четверостишия отличаются от них не только формой рифмовки (рубай рифмовались ааба), но и конкретной балкарской тематикой. Это настоящие горские стихи. Мечиев отлично знал великих мастеров Востока, до конца жизни изучал их. Однако он оставался оригинальным художником, верным горской действительности. Но и конкретно – горские темы он поднимал до всечеловеческого уровня. Даже сказанное в такой, казалось бы, чисто балкарской поэме, как «Раненый тур», можно отнести не только к судьбе одного горского охотника и нашего народа. За такую поэму Мечиев мог легко поплатиться, но он сам говорит: «Посла не казнят» – есть присловье. Народ меня сделал послом, Чтоб нищее наше сословье Своим защищал я стихом. И дальше: Народ меня в горе не бросит: Я болью народною стал.
Мудрей и старше нас. Без мастерства б, наверно, Весь род людской угас. Рать мастеров несметна, В них — свет и мощь добра. Да, мастерство бессмертно, Хоть смертны мастера. Твердым убеждением, мудрой страстью и силой дышат эти строки. Какая у них классическая ясность! Высшим желанием Кязима было, чтобы его труд стал светом для тех, кто в нем нуждался. Не зря же он создавал не только поэтические произведения, западавшие в душу народа, как пословицы, но также ковал железо для крестьян, выручая их ежедневно. Образ Зодчего является, как бы образом самого Мечиева. У нас в горах в обычае слагать песни о трагически погибших. К Кязиму часто приезжали из ближних и дальних аулов с просьбой сложить песню о погибшем родиче. И поэт слагал стихи, которые становились песнями. Но они, к сожалению, до сих нор не собраны. Многие рукописи ранее не издававшихся произведений Мечиева сгорели во время оккупации Нальчика гитлеровцами. Кязим Мечиев поднял нашу национальную, художественную мысль на большую высоту, стал для нас образцом поэта. Если есть что-нибудь значительное в нынешней балкарской поэзии, то оно выросло из кязимовских корней. Завещая потомкам свое замечательное наследство, он сказал: Пришла ко мне старость, как тысяча зим... Пусть с нами живот мое доброе слово! Он, конечно, знал цену своему слову. И оно, не потускнев, прошло с нами через все испытания. Мы учились у него. Будут учиться и те, которые придут после нас. К памятнику К. Мечиева школьники приносят цветы ущелий. Люди чтят его за любовь к ним и прозорливость. Талант долговечен. Поэт и горы смотрят друг на друга. Они были необходимы друг другу. Кязим верил, что вечен мир и бессмертна Поэзия. И мы повторяем вслед за мудрым поэтом: ...Но, чтобы в человеке Свет мысли не погас, Огонь любви навеки Горит для нас — и в нас. 1062—1967 Я рад, что знал его Не могу сказать, что я хорошо знал Эффенди Капиева или был с ним близок. Я даже не запомнил, какого цвета были его глаза. Мы были молоды. Началась война. Капиев не дожил до ее конца, но в 1938—1939 годах я несколько раз встречался с этим интереснейшим человеком, истинным поэтом. Никаких высказываний Эффенди Капиева, конечно, я не запомнил, однако мне важно вспомнить сейчас не только личное общение с замечательным горцем. Самое сильное впечатление у меня осталось от обсуждения книги «Резьба по камню» в Союзе писателей СССР, кажется, в 1939 году. Участники этого разговора высоко оцепили книгу. На меня же она произвела ошеломляющее впечатление. Думаю, я не столько понял тогда ее значение, сколько ощутил ее поэтичность, выразительность, колорит. Завидная судьба ждала эту книгу, которую, я осмелюсь назвать, шедевром горской поэзии. В предвоенные годы мне также пришлось быть участником заседания в Союзе писателей СССР, где обсуждалось какое-то клеветническое письмо, автор которого пытался очернить Капиева, обвинял, что тот сознательно искажает содержание оригиналов Сулеймана Стальского, как переводчик его стихов. Эффенди Капиев горячо защищался, остроумно отводил обвинения клеветника. Он показался мне очень нервным человеком. Думаю, что действительно он был натурой эмоциональной, нервной. Полагаю, что жилось ему нелегко.
Мое общение с Эффенди Капиевым не кончилось на нескольких случайных встречах и не кончится, нока я живу. Поэт остается жить в своих книгах, в них его сердце, мысли, все существо. Часто, очень часто я беседовал и беседую поэтом Эффенди Капиевым, еще и еще раз возвращаюсь к его прекрасным книгам «Резьба по камню», «Поэт». Летом 1940 года я уехал на службу в Красную Армию. Вместе с томиками Лермонтова, Тютчева, Блока, Есенина и других необходимых мне поэтов, я взял с собой и первое издание «Резьбы по камню», вышедшее в том же году. Это была книжка маленького формата в твердом переплете стального цвета. Я стал парашютистом-десантником. В той части, где я служил, не было ни одного члена Союза писателей, кроме меня. Меня иногда просили принимать участие в вечерах художественной самодеятельности. На первом же вечере я прочитал наизусть капиевского «Хочбара». Тогда я был пленен этой трагической песнью. Интересно, что врачом в нашей части служил земляк поэта, лакец доктор Исаев. Это было в городе Старая Русса, где в свое время жил Достоевский. Мой экземпляр «Резьбы по камню» погиб вместе с другими книгами и с тетрадью стихов в первые дни войны, когда мы, группа парашютистов-подрывников, взрывали мост через Западную Двину в городе Даугавпилсе. Я с невыразимой нежностью вспоминаю эту книжку, именно это первое издание «Резьбы». Она долго была со мной, дала мне много радости и наслаждения. Сам факт, что я взял ее с собой вместе с томиками великих лириков, уезжая в армию, говорит о многом. Я несколько лет тосковал по «Резьбе». И вновь встретился с ним только когда в Москве было выпущено «Избранное» Капиева. К моей радости, в него вошла и «Резьба по камню». Я купил книгу в городе Фрунзе, столице Киргизии. Я снова встретился с книгой, которая была мне так дорога, что казалась живым существом. А за год до этого я читал книгу венгерского академика Преле, изданную до революции. В ней было много старинных балкарских песен. Тогда в маленькой комнатке с земляным полом, в старом домике, крытом соломой, работая зимними ночами, я написал большое стихотворение «Над старой книгой горских песен». Одновременно переводил лермонтовского «Демона». Стихи о горских Песнях я посвятил памяти Эффенди Каинова. Это было выражением моей любви к нему. В 1951 году в том же городе Фрунзе родился у меня первый сын. Мне очень хотелось назвать его Эффенди. Но помешало осуществлению моего желания то, что слово «эфенди» по-балкарски значит мулла. И моей матери казалось, что парню будет неловко носить такое имя среди балкарцев. Потому только я отказался от своего намерения и назвал мальчика Эльдаром. Эффенди Капиев явлению уникальное. Сын горца из Лакии стал выдающимся поэтом. Он писал на русском языке. Я рад, что видел его — кавказского горца, худощавого, горячего, мудрого, изящного, выразительнейшего и талантливейшего человека. Любовь к его книгам остается со мной. Она останется и с моими детьми. 1970
Отсюда и содержательность стихов, их новизна, точный язык, свежая образность, неожиданные, впервые применяемые рифмы. Да, талант и мастерство гармонически слились в его стихах. И это дает прекрасные результаты. В литературу пришел еще один большой поэт. Я вовсе не думаю преувеличить его значение в нашей поэзии, а пытаюсь точно определить его место в ней. Могу с полной уверенностью сказать, что ему уготовано одно из первых мест среди поэтов балкарского языка. В его стихах меня радует их самостоятельность, оригинальность, серьезность содержания. Ни у одного из молодых поэтов у нас я не встречал такой ранней самостоятельности, такой оригинальности во всем. Вполне естественно, что даже талантливые поэты в начальный период своей работы идут от образов предшественников, зависимы от них, повторяют старших мастеров, подражают им, используют их открытия и достижения, нока, достигнув зрелости, не поймут это и не обретут свой почерк. Ибрагим Бабаев пришел в литературу уверенно, своей походкой, никого не повторяя. Такое бывает редко. Разве мало мы писали о горских партизанах времен гражданской войны? Но вот Бабаев взялся за эту тему и написал совершенно по-своему. Его «Балкарская баллада» похожа только на самое себя. Или мало мы писали о камнях и звездах! У Бабаева и камни, и звезды заговорили другим, новым языком. То же самое с дождем, со снегом, с деревом — со всем, к чему бы ни обратился молодой поэт. А его «Стихи рано умершего поэта»! Большой драматической силой веет от них. К тому времени, когда начал печататься Бабаев, балкарская Поэзия, продолжая реалистические традиции Кязима Мечиева, достигла значительных успехов. Язык ее был уже хорошо сработан, стих достигал большой гибкости и культуры, трудились опытные мастера, смело и уверенно делающие свое дело. И это, конечно, сыграло свою роль. Бабаев вырос не на пустом месте. Но он явился новым поэтом со своим образным миром, интонациями, стилем. У него и с самого начала редко, очень редко встречаются даже языковые промахи, что кажется почти невозможным для молодого литератора. О чем бы он ни писал, любая тема, любое жизненное явление, предмет, вещь в его стихах находит только одному ему присущее решение, отражение, краски, образное преломление — во всем сказывается его индивидуальность. Это и есть талант. Ибрагиму Бабаеву уже за тридцать. Жизнь была к нему щедра и добра, одарив истинным талантом. Это счастье. Обязанность поэта — беречь его. С такими вещами не шутят. Талант, данный самой жизнью,— явление драгоценное. А к драгоценности полагается бережно относиться. Талант — достояние не только того, кому он дан, но и принадлежит всем, является национальным богатством. Об этом необходимо помнить, чтобы быть достойным своего дарования, чувствовать ответственность перед народом, который вскормил тебя, дал тебе язык — лучшее свое сокровище, вдохнул в тебя свои силы, мудрость, опыт. Талант, как горы и моря, как все большое, должен быть виден далеко. У меня есть уверенность в том, что Ибрагим Бабаев не предаст забвению эти необходимые для художника истины, и его чистый, самобытный голос будет услышан не только вблизи, но и вдали. 1970
жүктеу/скачать 2,05 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|