Моя борьба

Со всех точек зрения союз с Австрией в начале XX века был уже настоящей
бессмыслицей.
Однако наша дипломатия не подумала ни о союзе с Россией против Англии, ни о
союзе с Англией против России; как же, ведь в обоих этих случаях война
становилась неизбежной. Между тем Германия становилась на путь усиленной
индустриализации и развития торговли именно для того, чтобы «избегнуть войны».
Германской дипломатии казалось, что ее формула о «мирном экономическом
проникновении» является той всеспасающей формулой, которая раз и навсегда
сделает излишней прежнюю политику насилия. Однако время от времени эта
уверенность испытывала некоторые колебания, в особенности, когда со стороны
Англии послышались угрозы, на первый взгляд для нашей дипломатии совершенно
непонятные. Тогда у нас пришли к выводу, что надо построить большой флот, но
опять-таки, упаси боже, не для наступательных целей и не для того, чтобы
уничтожить Англию, а исключительно для «защиты» уже хорошо нам известного
«мира всего мира» и пресловутых наших «мирных» завоеваний на земле. А
принявшись строить флот, мы опять-таки старались проявить скромность не только
в вопросе о количестве кораблей, но и в вопросе об их тоннаже и вооружении. Как
же, ведь мы и тут должны были продемонстрировать наши совершенно «мирные»
намерения.
Вся болтовня о предстоящем нам завоевании земли исключительно мирными
экономическими средствами являлась величайшей глупостью, а между тем эта
глупость стала принципом нашей государственной политики. Глупость эта еще
возросла, когда «мы» не стыдились приводить в пример Англию в доказательство
того, что такое мирное проникновение вполне возможно. Вред, который в эту пору
принесли наши профессора истории, трудно поправим, это было просто
преступлением. Это легкомысленное изображение истории годится разве только как
пример того, как многие люди способны «изучать» историю без того, чтобы что-
нибудь понять в ней. История Англии годилась как раз для того, чтобы доказать
прямо противоположную теорию. Ведь именно Англия была той страной, которая
всех своих экономических достижений добилась с наибольшей жестокостью.
Именно она подготовляла все свои завоевания в этой области силой оружия и
впоследствии отстаивала их той же силой. Самой характерной чертой британской
государственной политики является то, что англичане превосходно умеют
использовать политическую власть для экономических завоеваний и наоборот
экономические завоевания — тотчас же превращать в политическую власть. При
этом прошу заметить: какая глупость предполагать, что англичане лично являются
слишком «трусливыми», чтобы отдавать свою кровь для защиты экономической
политики страны! То обстоятельство, что Англия в течение долгого времени не
обладала «народной армией», ни в коем случае не свидетельствует о «трусости»
англичан. Форма организации военных сил никакого решающего значения не имеет.
Решают воля и готовность до конца использовать ту форму военной организации,
которой в данный момент обладает нация. Ну, а Англия всегда обладала тем
вооружением, которое для данного момента было ей необходимо. Англия всегда
пускала в ход те орудия борьбы, которые обещали успех. Англия воевала при
помощи наемной армии, пока ею можно было обойтись. Но Англия, когда нужно

было, проливала драгоценную кровь лучших своих сынов, раз только этого требовал
успех дела. И всегда неизменно Англия обнаруживала решительность,
настойчивость и самое величайшее упорство в борьбе.
В Германии же мы создали карикатуру на англичан и на Британскую империю.
При посредстве школы, прессы, юмористических журналов создавалось это
карикатурное представление, которое ничего кроме злейшего самообмана нам не
дало. Это нелепое представление об англичанах постепенно заражало всех и вся. В
результате получилась громадная недооценка Англии, которая впоследствии
отомстила за себя очень сильно. Эта фальсификация была настолько глубока, что
почти вся Германия представляла себе англичанина как человека, способного на
всяческие мошенничества и в то же время невероятно трусливого торгаша. Нашим
профессорам и ученым, распространявшим такое представление об Англии, даже и
в голову не приходил вопрос о том, какими же средствами подобный народ мог
создать великую мировую державу. Тех, кто предупреждал против этой карикатуры,
не хотели слушать, их предостережения замалчивались. Я живо вспоминаю, как
вытянулись лица у моих коллег по полку, когда мы оказались на полях Фландрии
лицом к лицу с английскими Томми. Уже после нескольких дней боев все наши
парни начали отлично понимать, что эти шотландские солдаты, с которыми нам
теперь приходится сталкиваться, далеко не похожи на ту карикатуру, которую
рисовали в наших юмористических листках да и в наших военных сводках,
печатавшихся в газетах.
Уже в те дни мне пришлось хорошенько пораздумать о том, какова должна быть
форма пропаганды, чтобы она была действительно целесообразной.
Однако распространение таких фальшивых взглядов относительно англичан до
поры до времени приносило некоторую пользу господам распространителям: на
этом хотя и неправильном примере демонстрировалась правильность теории
мирного хозяйственного завоевания земли. Люди говорили себе: то, что удалось
англичанам, уже наверняка удастся нам, немцам, тем более что на нашей стороне
имеется преимущество немецкого прямодушия и что мы совершенно не похожи на
англичан с их специфическим английским «коварством». Этими приписываемыми
себе самим качествами у нас надеялись завоевать благосклонность малых наций, а
также доверие больших.
Что наше так называемое прямодушие для других является острым ножом, это
нам и в голову не приходило, хотя бы потому, что мы сами всерьез верили в свое
превосходство. Весь же остальной мир в этом нашем поведении видел не что иное,
как выражение особенно рафинированной лживости. Только германская революция
к величайшему изумлению многих открыла им, насколько мы, в сущности говоря,
глупы. Нелепость этого «мирно-хозяйственного завоевания» земли показывает с
полной ясностью также и то, насколько нелеп был наш тройственный союз. При
такой установке с каким же другим государством и было вступать в союз? Военных
завоеваний в союзе с Австрией конечно нельзя было сделать, даже в одной только
Европе. В этом-то и заключалась слабость тройственного союза с первых же дней
его существования. Бисмарку можно было позволить себе на время прибегнуть к
этому суррогату. Но это уж совсем непозволительно было для тупиц, преемников

Бисмарка, в особенности в такую эпоху, когда совершенно отсутствовали
предпосылки для этого союза, которые имелись во времена Бисмарка. Бисмарк мог
еще надеяться, что в лице Австрии он имеет дело с государством немецким, а ведь с
тех пор было введено всеобщее избирательное право, и государство это совершенно
явно превратилось в национальный хаос, потеряло свой немецкий характер и к тому
же стало управляться парламентским способом.
Союз с Австрией был просто вреден и с точки зрения расовой политики.
Германия терпела образование новой большой славянской державы на границах
своего государства, хотя было совершенно ясно, что раньше или позже это
славянское государство займет по отношению к Германии совершенно другую
позицию нежели, скажем, Россия. Союз с Австрией становился слабей и внутренне
опустошался с каждым годом еще и потому, что отдельные крупные носители идеи
союза все больше и больше теряли влияние в австрийской монархии и все больше
вытеснялись с их прежних руководящих постов.
На рубеже XX века союз Германии с Австрией, в сущности говоря, вступил
примерно в ту же стадию, что и союз Австрии с Италией.

Здесь тоже были только две возможности: либо продолжать состоять в союзе с
габсбургской монархией и тогда молчать по поводу вытеснения немецкого влияния
в Австрии, либо обратное. Было вполне ясно, что если Германия начнет хоть
сколько-нибудь протестовать против вытеснения немецкого влияния в Австрии, то
открытая борьба будет неизбежна.
Уже с психологической точки зрения ценность тройственного союза была очень
мала, ибо прочность любого союза всегда становится тем меньше, чем более всего
его цели исчерпываются только сохранением существующего положения вещей. И
наоборот, любой союз становится тем сильней, чем более отдельные контрагенты,
участвующие в этом союзе, могут надеяться при его помощи реализовать
совершенно конкретные цели экспансии. И здесь, как и в любой другой области,
сила не в обороне, а в наступлении.
В разных местах это уже тогда отлично понимали. Не понимали этого только к
сожалению так называемые «призванные». В частности Людендорф, тогда
полковник большого генерального штаба, счел своим долгом указать на эти
слабости в особой докладной записке, поданной им в 1912 г.; но разумеется, наши
«государственные мужи» не обратили ни малейшего внимания на этот документ.
Ясное понимание таких простых вещей свойственно только нам, обыкновенным
смертным; что же касается господ «дипломатов», то они принципиально
неспособны понимать их.
Для Германии было еще счастьем, что война 1914 г. возникла из-за конфликта, в
котором Австрия была замешана непосредственно, так что Габсбургам ничего не
оставалось как принять участие в войне. Если бы события разыгрались по-иному.
Германия наверняка осталась бы одна. Габсбургское государство никогда не
захотело бы и не смогло бы принять участие в войне, которая возникла бы
непосредственно из-за Германии. То, за что впоследствии так сурово осуждали
Италию, наверняка еще раньше случилось бы с Австрией. Австрия осталась бы
«нейтральной» и тем попыталась бы уберечь себя от того, чтобы революция
началась уже при самом возникновении войны. Австрийское славянство при такой
обстановке предпочло бы уже в 1914 г. скорее сбросить монархию, нежели
допустить, чтобы Австрия воевала из-за Германии. Лишь очень немногие тогда
понимали те опасности и те лишние трудности, которые создает себе Германия
благодаря политике союза с Австрией.
Достаточно уже одного того, что у Австрии было слишком большое количество
врагов, помышлявших только о том, чтобы скорей получить наследство
умирающего габсбургского государства. Совершенно ясно, что с течением времени
против Германии должна была накопиться вражда за одно то, что в ней видели
причину замедления распада австрийской монархии — распада, которого все с
нетерпением ждали именно в надежде получить кусок наследства. В конце концов
все стали приходить к тому выводу, что до наследства Вены можно добраться,
только если свести счеты с Берлином. Это — во-первых.
Во-вторых, благодаря союзу с Австрией, Германия теряла все лучшие
богатейшие перспективы заключения других союзов. Наоборот, ее отношения с

Россией и даже с Италией становились все более и более напряженными. При этом
необходимо отметить, что в Риме общее настроение по отношению к Германии
было вполне дружественным, между тем как отношение к Австрии было
враждебным. В душе любого итальянца постоянно жило враждебное чувство к
Австрии, и оно неоднократно выливалось наружу.
Раз Германия взяла курс на политику усиленной индустриализации и
усиленного развития торговли, то, в сущности говоря, уже не оставалось ни
малейшего повода для борьбы с Россией. Только худшие враги обеих наций
заинтересованы были в том, чтобы такая вражда возникала. И действительно оно
так и было: именно евреи и марксисты в первую очередь всеми средствами
натравливали эти два государства друг на друга.
Наконец, в-третьих, союз Германии с Австрией таил в себе бесконечные
опасности еще и потому, что многие государства легко было соблазнить
перспективой раздела Австрии и известного вознаграждения их за счет бывших
австрийских земель.
Против придунайской монархии легко было поднять всю восточную Европу, в
особенности же Россию и Италию. Если бы Германия не состояла в союзе с
Австрией, наследство которой представляло такой соблазн для других государств,
то мировая коалиция, которая начала образовываться с легкой руки короля Эдуарда,
никогда бы не осуществилась. Только из-за несчастного союза с Австрией
противникам Германии удалось так легко объединить в одном фронте государства
со столь различными устремлениями и целями. Вступая в совместную борьбу
против Германии, все эти государства надеялись на то, что они смогут расширить
свои границы за счет Австрии. А то обстоятельство, что к Германии втихомолку
примыкала еще Турция, только усиливало эту опасность в необычайной степени.
А интернациональный еврейский капитал пользовался будущим австрийским
наследством, как приманкой. Еврейский капитал уже давно выработал план
уничтожения Германии, ибо в те времена Германия не хотела еще полностью
покориться хозяйственному и финансовому контролю евреев, стоящих над
государствами. Только благодаря этому и удалось сколотить громадную коалицию;
ей уже одно громадное количество собранных под знамена солдат внушало
уверенность в победе.
Союз с габсбургской монархией еще во время моего пребывания в Австрии
вызывал во мне отвращение. Теперь же он стал для меня причиной самых тяжелых
внутренних переживаний, которые в дальнейшем только укрепили во мне давно
составившееся мнение.
В небольших кружках, в которых я тогда вращался, я не делал ни малейшего
секрета из своего убеждения, что этот несчастный договор с обреченным на гибель
государством неизбежно приведет Германию к катастрофе, если мы только не
сумеем вовремя порвать этот договор. Это мое убеждение было непоколебимо. Но
тут грянула мировая война, и на время люди вообще потеряли способность разумно
взвешивать положение. Пыл воодушевления первых дней войны заставил потерять
голову даже тех, кого само положение обязывало к самому трезвому расчету. Когда

я сам попал на фронт, то всюду, где на эти темы шло обсуждение, я прямо и
открыто высказывал мнение, что чем скорее будет разорван договор с Австрией,
тем лучше для немецкой нации; я говорил определенно, что отказ от союза с
Австрией не есть вовсе жертва с нашей стороны, раз Германия смогла бы благодаря
этому добиться уменьшения числа воюющих с ней держав; я не уставал доказывать,
что миллионы наших братьев надели на себя солдатские мундиры не для того,
чтобы спасать развращенную и погибающую австрийскую династию, а для того,
чтобы спасти немецкий народ.
Незадолго до войны иногда казалось, что по крайней мере в некоторых кругах
стало возникать некоторое сомнение в правильности союза с Австрией. В лагере
немецких 
консерваторов 
время 
от 
времени 
стали 
раздаваться 
голоса
предостережения; но, увы, эти разумные голоса оставались гласом вопиющих в
пустыне. Германия продолжала верить в то, что избранный ею путь правилен, что
на этом пути она «завоюет» мир, что успех будет огромен, а жертвы ничтожны.
Нам, несчастным, «непризванным» ничего не оставалось как молча глядеть на
то, как так называемые «призванные» идут прямиком в пропасть, увлекая за собою
весь народ.
Только благодаря известному заболеванию всей нашей политической мысли
оказалось возможным, что великий народ долгое время кормили нелепым лозунгом
«хозяйственного завоевания» и проповедовали ему «мир всего мира» как конечную
политическую цель.
Триумфы немецкой техники и промышленности, растущие успехи немецкой
торговли — все это заставляло забывать, что первой и основной предпосылкой
всего этого является прежде всего наличие сильного государства. Куда там! В
определенных кругах стали утверждать даже уже прямо противоположное — что
само 
государство 
обязано 
своим 
существованием 
расцвету 
техники 
и
промышленности; что государство представляет уже не более и не менее, как
экономический институт; что управлять государством надо в согласии только с
хозяйственными устремлениями; что и все дальнейшее существование государства
зависит от хозяйства; что именно такое положение вещей является самым
естественным и самым здоровым и его необходимо отстаивать и в будущем.
Между тем мы-то знаем, что на деле государство не имеет ничего общего с тем
или другим хозяйственным воззрением, с теми или другими формами
хозяйственного развития.
Государство отнюдь не является простым объединением экономических
контрагентов, собравшихся воедино на определенной государственной территории с
целью совместного выполнения своих хозяйственных задач. Нет, государство
является совокупностью физически и духовно равных человеческих существ,
совокупностью, ставящей своей задачей как можно лучше продолжать свой род и
достигнуть целей, предназначенных ему провидением. Цель и смысл существования
государства — только в этом, а не в чем-либо другом. Хозяйство является при этом
только одним из многих подчиненных средств, необходимых для достижения
указанных целей. Хозяйство никогда не является ни первопричиной, ни целью

государства, поскольку конечно данное государство с самого начала не построено
на фальшивой и противоестественной основе. Только так можно понять, почему
государство как таковое вовсе не имеет своей необходимой предпосылкой ту или
другую территориальную ограниченность. Эта последняя характерна только для тех
народов, которые хотят собственными силами обеспечить пропитание своих
жителей, т. е. готовы своим собственным трудом обеспечить свое существование.
Но есть и народы-трутни, умеющие до известной степени пролезть в другие части
света и под разными предлогами заставить другие народности работать на себя;
такие народы-трутни умеют образовывать новые государства независимо от своей
собственной территории.
Еврейское государство никогда не было территориально ограничено; оно всегда
было универсально с точки зрения территории, но очень ограничено с точки зрения
собственного расового состава. Вот почему народ этот всегда и составлял
государство в государстве. Одним из гениальнейших трюков, изобретенных
евреями, является то, что они сумели контрабандно выдать свое государство за
«религию» и этим обеспечили себе терпимое отношение со стороны арийцев,
которым религиозная веротерпимость всегда была особенно свойственна. На деле
религия Моисея есть не что иное, как учение о сохранении еврейской расы. Вот
почему она и охватывает все необходимые для этого отрасли знания, в том числе
социологию, политику и экономику.
Первопричиной к образованию всех человеческих общностей является инстинкт
сохранения рода. Но именно благодаря этому государство является народным
организмом, а не организмом хозяйственным. Это громадная разница, хотя и
остающаяся 
совершенно 
непонятной 
современным 
так 
называемым
государственным «деятелям». Наши государственные мужи полагают, что они
могут построить государство исключительно на хозяйстве; в действительности же
государство искони было и будет только продуктом той деятельности и тех свойств,
которые заложены в первую очередь в воле к сохранению вида и расы.
Эти последние свойства присущи не торгашескому эгоизму, а героической
добродетели, ибо сохранение существования вида непременно предполагает
готовность к самопожертвованию со стороны индивидуума. В этом и заключается
смысл сказанного поэтом: «и кто свою жизнь отдать не готов, тот жизнью владеть
недостоин». Готовность пожертвовать личным существованием необходима, чтобы
обеспечить сохранение вида. Отсюда ясно, что важнейшей предпосылкой
образования и сохранения государства является прежде всего наличие
определенного чувства общности, основанное на принадлежности к одинаковому
роду и виду, наличие готовности всеми средствами бороться за сохранение этой
общности. У народов, располагающих своей собственной территорией, это
приводит к процветанию добродетели и героизма. У народов-паразитов это
приводит к процветанию лицемерия и коварной жестокости если только эти
последние малопочтенные качества не были уже первопричиной того, что данное
государство вообще могло возникнуть. Образование того или другого государства
всегда неизбежно (во всяком случае на первых ступенях своего развития)
обусловливается именно вышеуказанными факторами. При этом в борьбе народов
за свое самосохранение терпят поражение, т. е. попадают под иго и тем самым

раньше или позже обрекаются на вымирание, именно те народы, которые
отличаются наименьшим героизмом и наименьшими добродетелями, равно и те
народы, которые не сумели вовремя разгадать лживость и коварство паразитарных
государств. В этих последних случаях дало идет не столько о недостатке ума,
сколько о недостатке мужества и решимости, причем недостаток мужества часто
пытаются спрятать под мантией «гуманности».
Только в редчайших случаях внутренняя крепость того или другого государства
совпадает с так называемым хозяйственным расцветом. Напротив, можно привести
бесчисленное количество примеров того, когда такой расцвет указывает как раз на
приближающийся распад государства. Уже из одного этого видно, насколько
устойчивость и крепость данного государства вовсе не в такой уже мере зависит от
хозяйства. Если бы образование человеческих общностей зависело в первую
очередь от хозяйственных сил и инстинктов, тогда высший экономический расцвет
должен был бы непременно в то же время означать и высшую силу государства.
Между тем мы видим обратное.
Вера во всеспасающую силу хозяйства, будто бы единственно способного
укреплять государство, производит особенно странное впечатление, когда эту
«истину» проповедуют в стране, действительная история которой учит прямо
противоположному. Ведь именно история Пруссии доказывает с необыкновенной
ясностью, что для образования государства требуются не материальные свойства, а
идеальные добродетели. Только под защитой этих последних подымается и
расцветает также хозяйство, и расцвет его продолжается только до тех пор, пока с
гибелью этих чисто государственных качеств не погибнет и само хозяйство. Этот
именно процесс мы, увы, как раз и наблюдаем теперь в самом печальном его виде.
Материальные интересы людей всегда процветают только под покровом
героических добродетелей человечества. Но стоит только материальным интересам
выйти на первый план, и они тем самым подрывают собственные предпосылки
своего бытия.
Всегда в германской истории подъему государственности сопутствовал также
хозяйственный подъем; но всегда, как только экономика становилась единственным
содержанием жизни нашего народа, тотчас же удушались идеальные добродетели,
государство шло вниз и в своем падении через некоторое время увлекало туда же и
хозяйство.
Если мы поставим себе вопрос, какие же именно факторы являются
главнейшими для образования и укрепления государства, то мы должны будем,
кратко 
говоря, 
ответить: 
способность 
к 
самопожертвованию, 
воля 
к
самопожертвованию со стороны отдельного индивидуума во имя общего блага. Что
эти добродетели ничего общего не имеют с хозяйством, ясно уже из одного того,
что люди никогда не приносят себя в жертву по этим последним мотивам. Человек
умирает за свои идеалы, но отнюдь не склонен умирать за свои «дела». Англичане
лучше всего доказали свое превосходство в понимании человеческой души тем,
какую мотивировку они сумели дать своей борьбе. В то время как мы, немцы,
боролись за хлеб, Англия боролась за «свободу» и при том не за свою собственную
свободу, а за свободу малых наций. У нас смеялись по поводу такой наглости, у нас

огорчались по поводу этой агитации англичан. Но это только доказывало, как
безнадежно глупы были руководители общественного мнения в Германии еще до
начала войны. У нас уже и тогда не имели никакого понятия о том, какие факторы
способны поднять людей на борьбу и вызвать в них готовность добровольно пойти
на смерть за общее дело.
Вот факт. Пока немецкий народ в течение всего 1914 г. считал, что он ведет
борьбу за идеалы, он был стоек; как только стало ясно, что борьбу приходится вести
лишь за кусок хлеба, он стал обнаруживать готовность махнуть рукой на все.
Наши остроумные «государственные руководители» были искренно изумлены
такой переменой в настроении. Они так и не поняли, что пока человек ведет борьбу
только за те или иные хозяйственные выгоды, он будет изо всех сил избегать смерти
хотя бы по той простой причине, что иначе он не сумеет воспользоваться этими
выгодами. Посмотрите, забота о спасении своего ребенка делает героиней даже
самую слабую из матерей. Так и в общественной жизни. Только борьба за
сохранение вида, за сохранение очага и родины, за сохранение своего государства
— только такая борьба во все времена давала людям силу идти прямо на штыки
неприятеля.
Вечной истиной остается следующее:
Никогда еще в истории ни одно государство не было создано мирной
хозяйственной деятельностью; государства всегда создавались только благодаря
инстинкту сохранения вида, независимо от того, определялся ли этот инстинкт
героической добродетелью или хитрым коварством; в первом случае получались
арийские государства труда и культуры, во втором случае — еврейские
паразитарные колонии. Как только у того или другого народа или государства берут
верх чисто хозяйственные мотивы, результат получается только тот, что само
хозяйство становится причиной подчинения и подавления этого народа.
В Германии перед войной самым широким образом была распространена вера в
то, что именно через торговую и колониальную политику удастся открыть
Германии путь во все страны мира или даже просто завоевать весь мир. Само
возникновение такой веры было классическим симптомом того, что в Германии
потеряно понимание значения истинных государственных добродетелей, потеряна
волевая сила и решимость к действию. Единственной расплатой за это была
мировая война со всеми ее результатами.
Такие настроения в немецкой нации — а они были перед войной почти
всеобщими — должны были казаться необъяснимой загадкой для тех, кто не умел
глубже вдумываться в обстановку. Ведь именно Германия представляла собою
изумительный пример государства, возникшего на базе чисто политических
факторов силы. Основное ядро Германии — Пруссия — возникло благодаря
чудесному героизму ее сынов, а вовсе не благодаря финансовым операциям или
торговым сделкам. Возникновение самой германской империи явилось чудесной
наградой за воинское бесстрашие и крепкое политическое руководство.
Спрашивается, как же могло случиться, что именно немецкий народ допустил до
такого заболевания свои политические инстинкты, ибо здесь дело идет не об

отдельных разрозненных явлениях, а именно о чем-то повальном. Болотные огоньки
манили весь народ, болезнь принимала форму недоброкачественных нарывов,
выскакивавших то тут, то там и разъедавших весь организм нации. Можно было
подумать, что какой-то непрерывный поток яда таинственными путями проникает в
организм нации и отравляет всю ее систему кровообращения. Только так можно
было объяснить и тот факт, что этот некогда героический организм теперь все
больше подвергался параличу. Народ все больше терял ясность взгляда. Слабели
даже инстинкты простого самосохранения.
Все эти вопросы я в течение 1912–1914 гг. непрестанно обдумывал в связи со
своим отрицательным отношением к политике союза Германии с Австрией. Чем
глубже задумывался я над всеми этими вопросами, тем больше приходил я все к
тому же выводу, что разгадка всех бед одна: марксистское учение и его
миросозерцание со всеми вытекающими из них органическими последствиями.
Теперь я во второй раз в моей жизни вновь углубился в ознакомление с этим
разрушительным учением. На этот раз к марксистским книгам меня толкали не
впечатления повседневного бытия, а размышления над общими вопросами
политической жизни. Я опять погрузился в теоретическую литературу этого нового
мира и стал систематически сравнивать возможные результаты марксистской
проповеди с той реальной обстановкой и теми конкретными событиями, которые
теперь приходилось наблюдать как результат марксизма в области политической,
культурной и хозяйственной жизни страны.
В первый раз в своей жизни я стал теперь систематически интересоваться теми
попытками покончить с этой мировой чумой, какие уже были в нашей предыдущей
истории.
Я стал штудировать эпоху бисмарковского исключительного закона против
социалистов, я стал подробно изучать, какие планы поставил себе Бисмарк, как
именно он вел борьбу и какие получились результаты. Постепенно я выработал себе
по всем этим вопросам совершенно законченный взгляд. Мне лично в течение всей
своей дальнейшей жизни не пришлось эти взгляды менять ни на йоту. В это же
время я еще раз точнее уяснил себе связь, существующую между марксизмом и
еврейством.
Ранее в Вене Германия казалась мне непоколебимым колосом. Теперь во мне
иногда, увы, возникали уже известные сомнения. В небольших кружках своих
друзей я бунтовал против немецкой внешней политики, а также и против того
невероятного легкомыслия, с которым по моему мнению тогда относились к
важнейшей проблеме — к марксизму. Я совершенно не мог понять, как можно столь
слепо идти навстречу гигантским опасностям — сам марксизм не делал из них
тайны. Уже тогда я в небольших кружках предостерегал с той же настойчивостью,
как я делаю это теперь перед большой аудиторией, против «успокоительного»
лозунга дурачков и трусов, что-де «нам бояться нечего». Этакая умственная чума
уже однажды разрушила гигантское государство. Германия не может составить
исключения, она, подвластна тем же самым законам, что и все человеческое
общество.

В течение 1913–1914 гг. мне пришлось в различных кругах (многие из этих
людей и теперь остались верны национал-социалистическому движению) впервые
высказать убеждение, что главным вопросом, имеющим решающее значение для
судеб всей германской нации, является вопрос об уничтожении марксизма.
В несчастной политике тройственного союза я видел только одно из следствий
разрушительной работы марксизма. Самое ужасное было то, что яд этот проникал
совершенно незаметно и отравлял всю базу здорового хозяйственного и
государственного развития. Люди, подвергавшиеся действию этого яда, зачастую
сами даже не замечали, насколько их воля и их действия являлись прямым
результатом марксистской проповеди, которую все они на словах резко осуждали.
В ту пору внутренняя деградация немецкого народа давно уже началась. Но как
это часто бывает в жизни, люди совершенно не отдавали себе отчета в том, кто же
является действительным виновником разрушения их благополучия. Время от
времени ставились всевозможные диагнозы болезни, но при этом систематически
смешивали формы проявления болезни с возбудителями ее. Поскольку люди не
хотели или не умели понять действительных причин болезни, постольку вся так
называемая борьба против марксизма превращалась только в знахарство и
шарлатанство.

жүктеу/скачать 3,18 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: