Людмила Давидюк, Людмила Дядечко, Инна Халабаджах
жүктеу/скачать 7,35 Mb. Pdf көрінісі
|
11 kl Ros literatura hrestomat elektronna
| Литература
говорить. Но, говоря, взвешивай каждое слово, если не хочешь не только неизбежной, но и мучительной смерти. Никто не знает, что случилось с прокуратором Иудеи, но он позволил себе поднять руку, как бы заслоняясь от солнечного луча, и за этой рукой, как за щитом, послать арестанту какойто намекающий взор. — Итак, — говорил он, — отвечай, знаешь ли ты некоего Иуду из Ки риафа, и что именно ты говорил ему, если говорил, о кесаре? — Дело было так, — охотно начал рассказывать арестант, — поза вчера вечером я познакомился возле храма с одним молодым человеком, который назвал себя Иудой из города Кириафа. Он пригласил меня к себе в дом в Нижнем Городе и угостил... — Добрый человек? — спросил Пилат, и дьявольский огонь сверкнул в его глазах. — Очень добрый и любознательный человек, — подтвердил арес тант, — он высказал величайший интерес к моим мыслям, принял меня весьма радушно... — Светильники зажег... — сквозь зубы в тон арестанту проговорил Пилат, и глаза его при этом мерцали. — Да, — немного удивившись осведомленности прокуратора, продол жал Иешуа, — попросил меня высказать свой взгляд на государственную власть. Его этот вопрос чрезвычайно интересовал. — И что же ты сказал? — спросил Пилат, — или ты ответишь, что ты забыл, что говорил? — но в тоне Пилата была уже безнадежность. — В числе прочего я говорил, — рассказывал арестант, — что всякая власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не бу дет власти ни кесарей, никакойлибо иной власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть. — Далее! — Далее ничего не было, — сказал арестант, — тут вбежали люди, ста ли меня вязать и повели в тюрьму. Секретарь, стараясь не проронить ни слова, быстро чертил на перга менте слова. — На свете не было, нет и не будет никогда более великой и прекрас ной для людей власти, чем власть императора Тиверия! — сорванный и больной голос Пилата разросся. Прокуратор с ненавистью почемуто глядел на секретаря и конвой. — И не тебе, безумный преступник, рассуждать о ней! — тут Пилат вскричал: — Вывести конвой с балкона! — и, повернувшись к секретарю, добавил: — Оставьте меня с преступником наедине, здесь государствен ное дело. Конвой поднял копья и, мерно стуча подкованными калигами, вышел с балкона в сад, а за конвоем вышел и секретарь. Молчание на балконе некоторое время нарушала только песня воды в фонтане. Пилат видел, как вздувалась над трубочкой водяная тарелка, как отламывались её края, как падали струйками. 150 Первым заговорил арестант: — Я вижу, что совершается какаято беда изза того, что я говорил с этим юношей из Кириафа. У меня, игемон, есть предчувствие, что с ним случится несчастье, и мне его очень жаль. — Я думаю, — странно усмехнувшись, ответил прокуратор, — что есть ещё коекто на свете, кого тебе следовало бы пожалеть более, чем Иуду из Кириафа, и кому придется гораздо хуже, чем Иуде! Итак, Марк Кры собой, холодный и убеждённый палач, люди, которые, как я вижу, — прокуратор указал на изуродованное лицо Иешуа, — тебя били за твои про поведи, разбойники Дисмас и Гестас, убившие со своими присными четы рех солдат, и, наконец, грязный предатель Иуда — все они добрые люди? — Да, — ответил арестант. — И настанет царство истины? — Настанет, игемон, — убежденно ответил Иешуа. — Оно никогда не настанет! — вдруг закричал Пилат таким страшным голосом, что Иешуа отшатнулся. Так много лет тому назад в долине дев кричал Пилат своим всадникам слова: «Руби их! Руби их! Великан Кры собой попался!» Он еще повысил сорванный командами голос, выкликая слова так, чтобы их слышали в саду: — Преступник! Преступник! Пре ступник! А затем, понизив голос, он спросил: — Иешуа ГаНоцри, веришь ли ты в какихнибудь богов? — Бог один, — ответил Иешуа, — в него я верю. — Так помолись ему! Покрепче помолись! Впрочем, — тут голос Пи лата сел, — это не поможет. Жены нет? — почемуто тоскливо спросил Пилат, не понимая, что с ним происходит. — Нет, я один. — Ненавистный город, — вдруг почемуто пробормотал прокуратор и передернул плечами, как будто озяб, а руки потёр, как бы обмывая их, — если бы тебя зарезали перед твоим свиданием с Иудою из Кириафа, право, это было бы лучше. — А ты бы меня отпустил, игемон, — неожиданно попросил арестант, и голос его стал тревожен, — я вижу, что меня хотят убить. Лицо Пилата исказилось судорогой, он обратил к Иешуа воспаленные, в красных жилках белки глаз и сказал: — Ты полагаешь, несчастный, что римский прокуратор отпустит че ловека, говорившего то, что говорил ты? О, боги, боги! Или ты думаешь, что я готов занять твоё место? Я твоих мыслей не разделяю! И слушай меня: если с этой минуты ты произнесешь хотя бы одно слово, заговоришь с кемнибудь, берегись меня! Повторяю тебе: берегись. — Игемон... — Молчать! — вскричал Пилат и бешеным взором проводил ласточку, опять впорхнувшую на балкон. — Ко мне! — крикнул Пилат. И когда секретарь и конвой вернулись на свои места, Пилат объявил, что утверждает смертный приговор, вынесенный в собрании Малого Синедрио на преступнику Иешуа ГаНоцри, и секретарь записал сказанное Пилатом. |