Женский портрет

нескромных притязаний были ему известны не более, чем их
глубины), он самым галантным образом выразил желание быть ей
полезным. Генриетта внушала ему подлинный страх, о чем он не
преминул тут же ей сообщить:
– Когда вы смотрите на меня так, у меня начинают дрожать колени
и язык прилипает к гортани, я трепещу и молю только о том – чтобы у
меня хватило сил исполнить ваши приказы. Ни одна женщина не умеет
отдавать их так, как вы.
– Ну-ну, – добродушно отозвалась Генриетта. – Я отлично знаю,
что вы из кожи лезете, чтобы смутить меня, не знай я этого раньше,
так поняла бы сейчас. Конечно, со мной это вам легко удается: я ведь с
детства воспитана в других понятиях и привычках. Мне странны ваши
вольные нравы, и в таком тоне, как вы, со мной у нас никто не
разговаривал. Если бы какой-нибудь джентльмен в Америке позволил
себе заговорить со мной так, даже не знаю, как я с ним поступила бы.
У нас люди естественнее и, если хотите, не в пример проще.
Признаюсь, я и сама человек простой. Конечно, если вам нравится
потешаться над моей простотой, сделайте одолжение, но, как бы там
ни было, я предпочитаю быть собою, а не вами. Я вполне довольна
тем, какая я есть, и не намерена меняться. И очень многим людям я
нравлюсь такая, как есть. Правда, это все мои добрые простодушные
соотечественники – свободнорожденные американцы. – В последнее
время Генриетта усвоила себе тон оскорбленной невинности и
благодушной уступчивости. – Так вот, я прошу вас помочь мне, –
продолжала она. – Мне совершенно все равно, будете ли вы, выполняя
мою просьбу, забавляться на мой счет или нет, вернее, я согласна
позабавить вас, и пусть это будет вам наградой. Я хочу, чтобы вы
помогли мне в одном деле, которое касается Изабеллы.
– Она чем-нибудь обидела вас? – спросил Ральф.
– В этом случае я простила бы обиду и уж вряд ли стала бы
обращаться к вам. Я опасаюсь другого – чтобы она себя не обидела.
– Ваши опасения вполне основательны, – сказал Ральф.
Его собеседница остановилась посреди дорожки и устремила на
него тот самый взгляд, от которого он неизменно терялся.
– Наверно, это тоже доставило бы вам случай позабавиться.
Послушать только, как бы говорите о таких вещах! В жизни не
встречала более равнодушного человека!

– Равнодушного к Изабелле? Ну нет.
– Надеюсь, вы не влюблены в нее?
– Как можно! Ведь я влюблен в другую!
– Вы влюблены в самого себя. В другого, а не в другую! – заявила
мисс Стэкпол. – Только много ли вам от этого проку. Но если вы
способны хоть раз в жизни попытаться быть серьезным, вот вам
случай. И если вы действительно хотите вашей кузине добра, вот вам
возможность доказать это делом. Я не рассчитываю, что вы поймете ее
– это было бы слишком большое усилие с вашей стороны, но чтобы
выполнить мою просьбу, никакого усилия не требуется. Я растолкую
вам все, что нужно.
– Сделайте милость! – воскликнул Ральф. – Я буду Калибаном,
[31]
а
вы – Ариэлем.
[32]
– Какой из вас Калибан! Вы все мудрите, а Калибан был прост. К
чему тут вымышленные образы! Я говорю об Изабелле, а Изабелла
вполне реальна. И я хотела сказать вам, что нашла ее сильно
изменившейся.
– После вашего приезда, хотите вы сказать?
– И после моего приезда, и до моего приезда. Она не та чудесная
девушка, какой была прежде.
– Не та, что была в Америке?
– Да, в Америке. Полагаю, вам известно, что она оттуда родом. С
этим ничего не поделаешь, хоть она и пытается.
– Вам хотелось бы сделать ее снова такой, какой она была?
– Конечно. И вы должны мне в этом помочь.
– Увы, – сказал Ральф. – Я только Калибан, а не Просперо.
[33]
– В вас достало Просперо, чтобы сделать ее такой, какая она
сейчас. Это вы повлияли на Изабеллу Арчер. Вы все время старались
влиять на нее, с самого ее приезда сюда, мистер Тачит.
– Я, моя дорогая мисс Стэкпол? Помилуйте! Это Изабелла Арчер
повлияла на меня, как она на всех здесь влияет. Но я – я был
совершенно пассивен.
– В таком случае вы чересчур пассивны. Не мешало бы проснуться
и протереть глаза. Изабелла меняется с каждым днем, она отдаляется,
уходит все дальше и дальше. Уж я-то вижу, что с ней происходит. В
ней уже почти ничего не осталось от прежней жизнелюбивой
американки. Новые мысли, новые взгляды, забвение прежних идеалов.

Нужно спасти ее идеалы, мистер Тачит, и вот тут-то вы и должны
сыграть свою роль.
– Надеюсь, не в качестве идеала?
– Разумеется, нет, – отрезала Генриетта. – Я все время боюсь, как
бы она не выскочила замуж за какого-нибудь бездушного европейца, и
хочу помешать этому.
– А, понимаю! – воскликнул Ральф. – Вы хотите помешать этом} и
просите меня вмешаться, женившись на ней самому?
– Вовсе нет – такое лекарство хуже болезни, потому что вы –
воплощение тех бездушных европейцев, от которых я хочу спасти ее.
Нет, я стремлюсь возродить в ней интерес к другому лицу – к
молодому человеку, к которому она раньше очень благоволила, а
теперь решила, что он ей не пара. Превосходнейший человек, к тому
же ближайший мой друг, и я хочу, чтобы вы пригласили его сюда.
Ходатайство это показалось Ральфу более чем странным, и
поначалу он – что вряд ли свидетельствует о бескорыстии его
помыслов – не сумел принять его за чистую монету. Он заподозрил
какой-то подвох и, следовательно, был сам виноват, если не понял, что
просьба, подобная просьбе мисс Стэкпол, могла быть вполне
искренней. И в самом деле, когда молодая женщина просит создать
возможность молодому мужчине, которого называет своим
ближайшим другом, добиваться благосклонности другой женщины,
свободной от привязанностей и намного красивее ее самой, не
истолковать столь противоестественный поступок в дурную сторону
очень нелегко. Читать между строк легче, чем разбираться в тексте, и
если бы Ральф счел, что, прося пригласить американца в Гарденкорт,
мисс Стэлпол хлопочет о себе самой, он проявил бы даже не
пошлость, а скорее заурядность ума, но он сумел уберечься от
подобной заурядности – пусть даже простительной в его
обстоятельствах, – уберечься благодаря тому, что я затрудняюсь
назвать иначе, как наитием. Не располагая никакими сведениями,
кроме уже имевшихся, он вдруг пришел к убеждению, что было бы в
высшей 
степени 
несправедливо 
приписывать 
поступкам
корреспондентки «Интервьюера» какую-нибудь корыстную цель. И это
убеждение быстро укоренялось в его душе – возможно, под
воздействием сияющих и невозмутимых глаз Генриетты Стэкпол. На
мгновенье он принял их вызов, скрестив с ней взгляды и стараясь не

щуриться – как щурился бы всякий глядящий в упор на яркий
светильник.
– Как зовут этого джентльмена, о котором вы говорите?
– Мистер Каспар Гудвуд, из Бостона. Он был всегда чрезвычайно
внимателен к Изабелле, предан ей всей душой. Он приехал сюда вслед
за ней и сейчас находится в Лондоне. Адрес мне неизвестен, но,
думаю, его можно узнать.
– Я никогда не слышал об этом джентльмене, – сказал Ральф.
– А разве вы о всех слышали? Вероятно, он тоже о вас никогда не
слышал, но это еще не причина, почему ему не жениться на Изабелле.
– Однако у вас просто страсть женить людей, – чуть иронически
улыбнулся Ральф. – Не далее как позавчера вы советовали 
мне
жениться. Помните?
– Я оставила эту мысль. Вы плохо воспринимаете такие советы. В
отличие от Каспара Гудвуда: он принимает их как надо, и вот это-то
мне в нем мило. Он великолепный человек и настоящий джентльмен.
Изабелла это знает.
– Он очень ей нравится?
– Если нет, то нужно, чтобы понравился. Он просто бредит ею.
– И вы хотите, чтобы я пригласил его сюда, – сказал Ральф
задумчиво.
– Вы проявили бы подлинное радушие.
– Каспар Гудвуд, – продолжал Ральф. – Знаменательное имя.
[34]
– Дело не в имени. Если бы его звали Иезекииль Дженкинс, я
говорила бы о нем так же. Он единственный из всех известных мне
мужчин, которого я считаю достойным Изабеллы.
– Вы исключительно преданный друг, – сказал Ральф.
– Несомненно. Если вы сказали это, чтобы задеть меня, так знайте:
ваше мнение мне безразлично.
– Я не собирался задевать вас. Просто я поражен.
– И еще более сардоничен, чем всегда! Не советую вам смеяться
над мистером Гудвудом.
– Уверяю вас, я совершенно серьезен, неужели вы этого не
понимаете, – сказал Ральф.
И его собеседница поняла.
– Да, по-видимому, даже слишком серьезны.
– Вам трудно угодить.

– Вы и в самом деле очень серьезны. Вы решили не приглашать
мистера Гудвуда.
– Не знаю, – сказал Ральф. – От меня можно ждать чего угодно.
Расскажите мне немного о мистере Гудвуде. Что он из себя
представляет?
– 
Полную 
противоположность 
вам. 
Он 
управляет
бумагопрядильной фабрикой, очень хорошей кстати.
– А человек он воспитанный?
– Он великолепно воспитан – в лучших американских традициях.
– И вполне войдет в наш кружок?
– Не думаю, что его заинтересует наш кружок. Он сосредоточит
свое внимание на Изабелле.
– А кузине это будет приятно?
– Возможно, нет. Зато будет полезно. Он отвлечет ее мысли и
направит их в прежнее русло.
– Отвлечет? От чего?
– От иноземных стран и чуждых ей мест. Три месяца назад у
мистера Гудвуда были все основания полагать, что Изабелла
остановила свой выбор на нем, и с ее стороны недостойно идти на
попятный, отвергать верного друга только потому, что она сменила
окружение. Я тоже сменила окружение, однако мои старые
привязанности стали для меня тем дороже. Убеждена, чем скорее
Изабелла вернется к прежним своим привязанностям, тем лучше для
нее. Я достаточно знаю ее, чтобы с полной уверенностью сказать: она
никогда не будет по-настоящему счастлива здесь, и я от души желаю
ей заключить прочный союз с американцем – союз, который будет ей
защитой.
– А вы не слишком спешите? – спросил Ральф. – Не кажется ли
вам, что не дурно бы дать ей возможность поискать счастья и в бедной
старой Англии?
– Возможность загубить свою прекрасную молодую жизнь! Я –
слишком спешу! Когда тонет бесценный человек, спешат изо всех сил!
– А, понимаю! – воскликнул Ральф. – Вы хотите, чтобы я бросил ей
мистера Гудвуда в качестве спасательного круга. Но знаете, – добавил
он, – ведь я ни разу не слышал от нее его имени.
Генриетта просияла ослепительной улыбкой:

– Приятно это слышать! Лишнее свидетельство, как много она
думает о нем.
Ральфу ничего не оставалось, как согласиться с серьезностью этого
довода, и, пока он обдумывал ответ, собеседница его искоса наблюдала
за ним.
– Если я и приглашу сюда вашего Гудвуда, – произнес он наконец, –
то только затем, чтобы поспорить с ним.
– Не советую – победа останется за ним.
– Как вы стараетесь возбудить во мне ненависть к этому
джентльмену. Нет, лучше не стану его приглашать. Боюсь, я буду
недостаточно вежлив с ним.
– Как знаете, – сказала Генриетта. – Вот уж не думала, что вы сами
по уши в нее влюблены.
– Вы серьезно так полагаете? – спросил молодой человек, подымая
брови.
– О, наконец-то вы заговорили человеческим языком! –
воскликнула Генриетта, хитро взглянув на него. – Конечно, серьезно.
– Ах так! – бросил Ральф. – В таком случае я приглашу его. Чтобы
доказать, как сильно вы ошибаетесь. Приглашу ради вас.
– Он приедет сюда не ради меня, и вы пригласите его вовсе не для
того, чтобы мне доказать, что я ошибаюсь, – вы себе хотите это
доказать.
В этой последней реплике мисс Стэкпол (после которой наши
собеседники сразу расстались) заключалась немалая доля истины, и
Ральф не мог не признать этого, но пока она еще не слишком бередила
его душу, и, хотя не сдержать обещание было бы, по-видимому,
разумнее, чем сдержать, он все-таки написал мистеру Гудвуду письмо
в шесть строк, где говорилось о том, какое удовольствие он доставил
бы мистеру Тачиту-старшему, если присоединился бы к небольшому
обществу, собравшемуся в Гарденкорте и украшенному присутствием
мисс Стэкпол. Отослав письмо (на адрес некоего банкира, указанного
Генриеттой), он не без волнения стал ждать ответа. Имя этого
новоявленного грозного претендента на руку Изабеллы он услышал
впервые, так как, когда его матушка возвратилась из Америки и
упомянула о дошедших до нее слухах, будто у Изабеллы есть там
«поклонник», это слово не обрело для него реального воплощения и
Ральф даже не дал себе труда порасспросить о нем, понимая, что

ответы будут или уклончивы, или неприятны. И вот теперь этот
американский поклонник его кузины обрел плоть и кровь, приняв вид
молодого человека, последовавшего за нею в Лондон, управлявшего
бумагопрядильной фабрикой и воспитанного в лучших американских
традициях. У Ральфа сложились две концепции по поводу этого
неизвестного героя. Либо его любовь к Изабелле была
сентиментальной выдумкой мисс Стэкпол (кто же не знает, что
женщины по молчаливому согласию, рожденному солидарностью,
постоянно отыскивают или изобретают друг для друга поклонников), и
тогда он не представляет опасности и, скорее всего, отклонит
приглашение приехать в Гарденкорт, либо он его примет, и в этом
случае проявит себя как человек весьма неразумный, а стало быть, не
стоящий внимания. Последний довод в построениях Ральфа,
возможно, грешил нелогичностью, но в нем выразилось его
убеждение: если мистер Гудвуд всерьез увлечен Изабеллой, как
утверждает мисс Стэкпол, он ни за что не пожелает явиться в
Гарденкорт по приглашению вышеупомянутой леди.
– Если верно второе предположение, – рассуждал сам с собою
Ральф, – она для него все равно что шип на стебле розы: он не может
не знать, насколько этой его посреднице не хватает такта.
Два дня спустя Ральф получил от Гудвуда короткое письмо, в
котором тот благодарил его за приглашение, сетовал, что неотложные
дела не позволяют ему посетить Гарденкорт, и просил кланяться мисс
Стэкпол. Ральф вручил это письмо Генриетте, которая, прочитав его,
воскликнула:
– В жизни не встречала такой непреклонности!
– Боюсь, не так уж он влюблен в кузину, как вы расписывали, –
заметил Ральф.
– Дело не в этом, а в другой, более тонкой причине. Каспар – очень
глубокая натура. Но я выясню все до конца, напишу ему и спрошу, что
это значит.
Отказ 
Гудвуда 
воспользоваться 
приглашением 
несколько
встревожил Ральфа. Этот американец, не пожелавший приехать в
Гарденкорт, приобрел теперь в глазах нашего друга куда большее
значение. Правда, Ральф спрашивал себя, не все ли ему равно, к
какому стану относятся поклонники Изабеллы – к «лишенным
наследства» или к «неповоротливым»,
[35]
поскольку сам он не

собирается соперничать с ними, пусть совершают все, на что они
способны. Все же его разбирало любопытство относительно того,
выполнила ли мисс Стэкпол свое намерение осведомиться у Гудвуда о
причине его непреклонности, – любопытство, которое, увы, так и не
было удовлетворено, ибо, когда тремя днями позже он
поинтересовался, написала ли она в Лондон, ей пришлось признаться,
что написала, но впустую: мистер Гудвуд так и не откликнулся.
– Он, наверное, обдумывает ответ, – сказала она. – Он 
ничего 
не
делает необдуманно, горячность вовсе не в его натуре. Но я не
привыкла, чтобы ответ на мои письма откладывали в долгий ящик.
Она тут же стала убеждать Изабеллу, что, как бы там ни было, но
им необходимо посмотреть на Лондон.
– Откровенно говоря, – заявила она, – я почти никого и ничего
здесь не вижу, да и ты, насколько могу судить, тоже. Я даже не
познакомилась с этим аристократом – как его имя? – да, с этим лордом
Уорбертоном. Он не очень-то докучает тебе своим вниманием.
– Лорд Уорбертон, как мне случайно стало известно, будет здесь
завтра, – ответила Изабелла, получившая ответ от владельца Локли на
свое письмо. – У тебя будет полная возможность вывернуть его
наизнанку.
– Что же, это даст мне тему хотя бы для одного письма, а мне их
нужно сочинить пятьдесят! Я уже расписала все местные ландшафты и
излила бочку восторгов по поводу всех местных старушек и осликов.
Как хочешь, но из ландшафтов не выжмешь толковой
корреспонденции. Мне нужно вернуться в Лондон, окунуться в живую
жизнь и набраться впечатлений. Я провела там три дня перед тем, как
ехать сюда, а за такой срок не проникнешься лондонской атмосферой.
Так как на пути из Нью-Йорка в Гарденкорт Изабелла видела
столицу Англии и того меньше, предложение Генриетты предпринять
вдвоем увеселительную поездку в Лондон весьма пришлось ей по
вкусу. Мысль эта приводила ее в восторг – ее занимал густой колорит
большого и богатого города, каким ей всегда представлялся Лондон.
Вместе с Генриеттой они обдумывали все подробности, строя
романтические планы. Они поселятся в живописной старинной
гостинице, одной из тех, которые описывал Диккенс, и будут ездить по
городу в прелестных кабриолетах. Генриетта была литературной
дамой, а литературные дамы пользуются правом бывать где угодно, и

делать что угодно. Они будут обедать вдвоем в каком-нибудь
ресторанчике, потом ходить по театрам; будут усердно посещать
Аббатство
[36]
и Британский музей
[37]
и непременно отыщут дома, где
жили Сэмюэль Джонсон,
[38]
и Голдсмит,
[39]
и Аддисон.
[40]
Изабелла
так увлеклась этими чудесными планами, что, не удержавшись,
поведала о них Ральфу, вызвав у того взрыв веселого хохота, вовсе не
похожего на знак одобрения, на которое она рассчитывала.
– Прелестный план, – сказал он. – Еще советую вам побывать в
кабачке «Герцогская голова» в Ковент Гардене
[41]
– милейшее,
беспардоннейшее, старомодное заведение. Ну и я попрошу, чтобы вам
разрешили посетить мой клуб.
– Вы считаете, что ехать нам вдвоем неприлично? – спросила
Изабелла. – Здесь что ни сделаешь, все неприлично! Но с Генриеттой
я, конечно, могу ездить повсюду, ее не останавливают условности. Она
исколесила всю Америку, а уж на этом крохотном острове и подавно
сумеет не сбиться с пути.
– В таком случае, – сказал Ральф, – позвольте и мне поехать с вами
в Лондон под ее защитой. Когда еще предоставится случай совершить
столь безопасное путешествие!

14
Мисс Стэкпол тотчас отправилась бы в путь, но Изабелла,
получившая, как мы знаем, известие от лорда Уорбертона, что он снова
приедет в Гарденкорт, сочла своим долгом дождаться его. Он не
отвечал ей несколько дней, а затем прислал письмо, очень краткое, в
котором сообщал, что приедет через два дня к ленчу. Эти промедления
и отсрочки тронули Изабеллу, лишний раз подчеркнув его старания
быть сдержанным и терпеливым, только бы у нее не возникло
ощущения, будто он оказывает на нее давление, тем более что
сдержанность эта была напускная: Изабелла твердо знала, что «очень,
очень нравится» ему. Она сказала дяде о письме лорда Уорбертона,
упомянув о его визите в Гарденкорт, и старый джентльмен, покинув
свои апартаменты раньше обычного, уже в два часа вышел к столу. В
его намерения вовсе не входило доглядывать за племянницей,
напротив, он по доброте душевной полагал, что его присутствие
поможет скрыть временное исчезновение некой пары, коль скоро
Изабелла захочет еще раз выслушать их высокорожденного гостя.
Последний прибыл из Локли вместе со старшей сестрой, которую взял
с собой, возможно, из соображений, сходных с теми, какими
руководствовался мистер Тачит. Брат и сестра были представлены
мисс Стэкпол, занимавшей за столом место рядом с лордом
Уорбертоном. Изабелла, терзавшаяся мыслью, что ей вновь предстоит
говорить с ним о предмете, который он столь преждевременно
затронул, невольно восхищалась его благодушной невозмутимостью,
скрывавшей даже признаки волнения, естественного, как она полагала,
в ее присутствии. Он не смотрел в ее сторону и не обращался к ней,
выдавая свои чувства разве только тем, что упорно избегал встречаться
с нею взглядом, зато охотно беседовал с остальными и ел с
удовольствием и аппетитом. Мисс Молинью – лоб у нее был чист, как
у монахини и с шеи свисал большой серебряный крест –
сосредоточила все свое внимание на Генриетте Стэкпол, которую то и
дело окидывала взглядом, словно чувство глубокой настороженности
боролось в ее душе с жадным любопытством. Из двух сестер
Уорбертона, живших в Локли, старшая особенно нравилась Изабелле:

в ней было такое редкое, выработанное веками спокойствие. К тому же
в сознании Изабеллы этот чистый лоб и серебряный крест связывались
с какой-то необыкновенной, типично английской, тайной – например, с
возобновлением какого-нибудь старинного установления, вроде
загадочного сана канониссы. Любопытно, что бы подумала о ней мисс
Молинью, если бы узнала, что она, мисс Арчер, отказала ее брату? Но
Изабелла тут же отмела эту мысль, решив, что мисс Молинью никогда
не узнает об этом: лорд Уорбертон ни в коем случае не станет говорить
с сестрой о подобных вещах. Он любит ее, заботится о ней, но не
посвящает в свои дела. Такова была теория, построенная Изабеллой, –
если за столом никто не занимал ее беседой, она занимала себя сама,
строя различные концепции по поводу своих сотрапезников. Итак,
согласно ее теории, если бы мисс Молинью все-таки почему-либо
узнала о том, что произошло между мисс Арчер и лордом
Уорбертоном, она, по всей вероятности, была бы возмущена
неспособностью подобной девицы оказаться на высоте положения или
скорее решила бы (на этом и остановилась Изабелла), что юной
американке присуще должное понимание того, каким неравным был
бы этот брак.
Худо ли, хорошо ли распорядилась Изабелла имевшимися у нее
возможностями, Генриетта Стэкпол, во всяком случае, не собиралась
упускать свои, которые наконец-то ей представились.
– Знаете, а ведь вы первый лорд, которого я встречаю в жизни, –
поспешила она сообщить своему соседу по столу. – И вы, конечно,
считаете, что я прозябаю во мраке невежества.
– Вовсе нет. Вы просто избежали случая встретить десяток-другой
весьма уродливых мужчин, – отвечал лорд Уорбертон, окидывая стол
рассеянным взглядом.
– Уродливых? А в Америке нас уверяют, что все они – красавцы и
рыцари и носят чудесные мантии и короны.
– Мантии и короны нынче вышли из моды, – сказал лорд
Уорбертон, – как ваши томагавки и револьверы.
– Очень жаль! По-моему, аристократы должны сохранять
величие, – заявила Генриетта. – Без величия что они собой
представляют!
– Знаете, даже в лучшем случае ничего особенного, – согласился ее
сосед. – Положить вам картофель?

– Нет. Ваш европейский картофель ужасно безвкусен. А я не
отличила бы вас от обычного американца.
– Вот и обращайтесь со мной, как если бы я и впрямь 
был
таковым, – сказал лорд Уорбертон. – Не понимаю, как вы обходитесь
без картофеля. Вам, наверно, здесь вообще мало что по вкусу.
Генриетта ответила не сразу. У нее зародилось сомнение в его
искренности.
– У меня здесь совсем пропал аппетит, – сказала она наконец, – так
что не трудитесь угощать меня. Знаете, а ведь я против вас. По-моему,
я обязана сказать вам об этом.
– Против меня?
– Да. Наверно, вам никто еще не говорил об этом так прямо? Не
говорил ведь? Я против лордов, против самого этого института. Я
считаю, история оставила его позади, далеко позади.
– Знаете, я тоже так считаю. И решительно против себя, самого.
Иногда мне даже приходит на мысль – с каким удовольствием я
выступил бы против себя – если бы я был не я. Кстати, это даже
хорошо – исцеляет от тщеславия.
– Тогда почему бы вам не отказаться? – осведомилась мисс
Стэкпол.
– Отказаться?… – переспросил лорд Уорбертон, смягчая своим
английским произношением то, что у нее прозвучало по-американски
жестко.
– Отказаться от лордства!
– Во мне и так от него почти ничего не осталось! Кто вообще
помнил бы здесь о титулах, если бы вы, несносные американцы,
беспрестанно о них не напоминали. Тем не менее я всерьез подумываю
в самом недалеком будущем отказаться даже от той малости, что
осталась.
– Хотела бы я увидеть это воочию! – воскликнула Генриетта
несколько воинственным тоном.
– Я приглашу вас на церемонию; мы устроим ужин с танцами.
– Да-да, – сказала мисс Стэкпол. – Я, знаете, люблю видеть каждое
явление с разных сторон. Я против привилегированных классов, но я
хочу знать, что они могут сказать в свое оправдание.
– Очень немногое, как видите.

– Мне хотелось бы задать вам еще несколько вопросов, –
продолжала Генриетта. – Но вы глядите куда-то в сторону. Избегаете
смотреть мне в глаза. Вы, я вижу, хотите уклониться.
– Ничуть. Я просто ищу презираемый вами картофель.
– А! Тогда, пожалуйста, просветите меня относительно этой
молодой особы, вашей сестры. Я не понимаю, кто она. Она тоже носит
титул?
– Она? Очень славная девушка.
– Как вы нехорошо это сказали! Словно вам не терпится
переменить тему! Она ниже вас по положению?
– Мы не занимаем никакого особого положения, ни она, ни я. Но ей
живется лучше, чем мне: у нее нет моих забот.
– Да, судя по ее виду, у нее немного забот. Хотела бы я, чтобы у
меня их было столько же. Не знаю, как насчет всего прочего, но
спокойствия вам не занимать.
– Просто мы легко смотрим на жизнь, – сказал лорд Уорбертон. – К
тому же мы, видите ли, люди скучные. На редкость скучные, особенно
когда хотим.
– Советую хотеть что-нибудь повеселее. Мне трудно было бы
найти тему для разговора с вашей сестрой: она не такая, как все.
Скажите, этот крест какая-нибудь эмблема?
– Эмблема?
– Символ ранга.
При этих словах лорд Уорбертон оторвал взгляд от другого конца
стола и посмотрел своей соседке в глаза.
– Да, – сказал он, чуть помедлив, – женщины падки до таких
вещей. Крест носят старшие дочери виконтов. – Эта выдумка была
безобидной местью за то, что в Америке не раз злоупотребляли его
доверчивостью.
После ленча он предложил Изабелле осмотреть картины в галерее,
и она, ничего не сказав по поводу столь неудачного предлога – он
видел эти картины несчетное число раз, – сразу согласилась. На душе у
нее было легко: с тех пор как она отослала письмо, к ней вернулась
безмятежность.
Он медленно прошелся по галерее из конца в конец, окидывая
взглядом полотна и не говоря ни слова. Наконец у него вырвалось:
– Не на такое письмо я надеялся!

– Оно не могло быть иным, лорд Уорбертон, – сказала Изабелла. –
Поверьте – это так.
– Не могу – иначе я не стал бы долее докучать вам. Не могу
поверить, сколько ни стараюсь, и прямо говорю – не понимаю! Если
бы я не нравился вам… да, это можно понять, я понял бы. Но вы сами
признались…
– В чем призналась? – перебила его Изабелла, слегка побледнев.
– В том, что считаете меня добрым малым. Разве не так? – Она
промолчала, он продолжал: – Вы отказываете мне без видимой
причины, а это несправедливо.
– У меня есть причина, лорд Уорбертон, – сказала Изабелла таким
тоном, что у него упало сердце.
– Так скажите же, в чем она.
– Когда-нибудь в другой раз, в более подходящих обстоятельствах.
– Простите за резкость, но до тех пор я отказываюсь в нее верить.
– Вы делаете мне больно, – сказала Изабелла.
– Больно? Что ж, может, благодаря этому вы поймете, что я сейчас
чувствую. Позвольте задать вам еще один вопрос. – Изабелла не
сказала ни «да», ни «нет», но, очевидно, он что-то прочел в ее глазах, и
это дало ему смелость продолжать: – Вы предпочитаете мне кого-то
другого?
– На такой вопрос я позволю себе не отвечать.
– Значит, так оно и есть, – пробормотал он с горечью. Сердце
Изабеллы дрогнуло, и она воскликнула:
– Нет, никого я не предпочитаю!
Он опустился на скамью, забыв о приличиях, сжав зубы, как
человек, сраженный несчастьем, и, оперев локти о колени, уставился в
пол.
– Я даже этому не могу радоваться, – произнес он и,
распрямившись, прислонился к стене. – Будь я прав, это служило бы
оправданием.
– Оправданием? – Изабелла удивленно подняла брови. – Я должна
оправдываться?
Но он оставил ее вопрос без ответа. В голову ему, по-видимому,
пришла новая мысль.
– Может быть, дело в моих политических взглядах? Вы считаете их
слишком крайними?

– Я не могу возражать против ваших взглядов, потому что ничего в
них не понимаю.
– Да, вам безразлично, что я думаю! – воскликнул он, вставая. –
Вам это все равно.
Изабелла пошла к выходу и остановилась в начале галереи,
повернувшись к нему своей прелестной спиной: он видел ее тонкий
стройный стан, изгиб белой чуть склоненной шеи, тугие темные косы.
Она стояла, уставившись на небольшую картину, и, казалось,
внимательно разглядывала ее, и в каждом ее движении было столько
юной, непринужденной грации, что сама эта легкость невольно язвила
его. На самом деле она ничего не видела: глаза ее заволокло слезами.
Однако, когда в следующее мгновение он присоединился к ней, она
успела смахнуть их, и только лицо, которое она обратила к нему,
побледнело, а глаза смотрели с необычным выражением.
– Я не хотела называть вам причину… но, извольте, назову ее. Я не
могу сворачивать со своего пути.
– Со своего пути?
– Да. Выйти за вас замуж означало бы свернуть с него.
– Не понимаю. Разве, выйдя за меня замуж, вы не избираете
определенный жизненный путь? Почему этот путь не ваш?
– Потому что не мой, – сказала Изабелла с чисто женской
логикой. – Я знаю – не мой. Я не могу пожертвовать… знаю, что не
могу.
Бедный лорд Уорбертон буквально вытаращил на нее глаза, в
каждом зрачке стояло по вопросу.
– Вы называете брак со 
мной 
жертвой?
– Не в тривиальном смысле. Я обрела бы… обрела бы очень много.
Но мне пришлось бы пожертвовать другими возможностями.
– Какими же?
– Я не имею в виду… возможности лучше выйти замуж, – сказала
Изабелла, и на щеках ее снова заиграл румянец. Она замолчала и,
нахмурившись, потупилась – словно отчаиваясь найти слова, которые
могли бы прояснить ее мысль.
– Полагаю, что не слишком много возьму на себя, если скажу, что
вы выиграете больше, чем потеряете, – заметил ее собеседник.
– Нельзя убегать от несчастья, – сказала Изабелла, – а если я выйду
за вас замуж, я как бы попытаюсь укрыться от него.

– Не знаю, пытаетесь ли, но укроетесь непременно – в этом я
честно сознаюсь! – воскликнул он, как-то судорожно улыбаясь.
– А это дурно! Это нельзя! – вскричала Изабелла.
– Ну, если вам так хочется страдать, зачем же причинять страдания
мне. 
Вас прельщает жизнь, полная страданий, меня же она не манит
ничуть.
– Меня они тоже не прельщают. Мне всегда хотелось быть
счастливой, и мне всегда верилось, что я буду счастлива. И всем так
говорила – спросите кого угодно. Но иногда мне начинает казаться, что
я не найду счастья на необычных путях, отворачиваясь, отгораживаясь.
– Отгораживаясь? От чего?
– От жизни. От ее обычных возможностей и опасностей, от того,
что знает и через что проходит большинство людей.
На лице лорда Уорбертона мелькнула улыбка – проблеск надежды.
– Ах, дорогая мисс Арчер, – принялся он убеждать ее с жаром, – я
отнюдь не берусь укрыть вас от жизни, от ее возможностей и
опасностей. Увы, это не в моих силах. Иначе, поверьте, я бы это
сделал. Вы, я вижу, превратно судите обо мне. Помилуйте, я не
китайский богдыхан. Все, что я вам предлагаю, – это разделить со
мной общий для всех удел в его относительно приятном варианте.
Общий удел! Поверьте, ничего иного я для себя не ищу! Заключите со
мной союз, и обещаю вам – вы в полной мере испытаете все, что
выпадает на человеческую долю. Вам ничем не придется жертвовать –
даже вашей дружбой с мисс Стэкпол.
– Вот уж кто будет против! – попыталась улыбнуться Изабелла,
хватаясь, как за якорь спасения, за эту побочную тему и презирая себя
за подобное малодушие.
– Вы имеете в виду мисс Стэкпол? – спросил его светлость с
досадой. – В жизни не встречал особы, которая судила бы обо всем с
таких вымученных теоретических позиций.
– Кажется, сейчас вы имеете в виду меня, – покорно согласилась
Изабелла, снова отворачиваясь: в галерею в сопровождении Генриетты
и Ральфа входила мисс Молинью.
Мисс Молинью не без робости обратилась к брату, напоминая ему,
что ей нужно вернуться в Локли к вечернему чаю, к которому она ждет
гостей. Но, погруженный в свои мысли, на что у него было достаточно
оснований, лорд Уорбертон, очевидно, не расслышал ее. Он ничего не

ответил, и она стояла перед ним, словно фрейлина перед его
величеством королем.
– Ну, это уж из рук вон, мисс Молинью! – вмешалась Генриетта
Стэкпол. – Уж если бы мне нужно было уехать, он уехал бы со мной
немедленно. Уж если я о чем-то попросила бы брата, он сделал бы это
немедленно.
– О, Уорбертон делает все, о чем бы его ни попросили, – тотчас
отозвалась мисс Молинью, застенчиво улыбаясь. – Сколько у вас
картин! – продолжала она, поворачиваясь к Ральфу.
– Это только кажется, что их много, потому что они все собраны в
одном месте, – сказал Ральф. – И это вовсе не так уж хорошо.
– А мне как раз очень нравится. Жаль, что у нас в Локли нет своей
галереи. Я очень люблю картины, – продолжала мисс Молинью,
обращаясь к Ральфу; она словно боялась, как бы мисс Стэкпол вновь
не стала наставлять ее. Генриетта явно не только привлекала, но и
отпугивала ее.
– Да, иметь картины очень удобно, – сказал Ральф, который, по-
видимому, понимал, какой образ мыслей приемлем для его гостьи.
– Так приятно смотреть на них, особенно в дождь, – подхватила
мисс Молинью. – Последнее время дожди идут почти каждый день.
– Жаль, что вы уезжаете, лорд Уорбертон, – сказала Генриетта. – Я
собиралась куда больше выудить из вас.
– Я еще не уезжаю, – ответил он.
– Ваша сестра говорит, что вам пора. В Америке мужчины
подчиняются дамам.
– У нас гости к чаю, – сказала мисс Молинью, глядя на брата.
– Хорошо, дорогая. Едем.
– Я думала, вы станете артачиться! – воскликнула Генриетта. – А я
бы посмотрела, что станет делать мисс Молинью.
– Я никогда ничего не делаю, – сказала эта леди.
– Да, видимо, в вашем положении вам достаточно просто
существовать, – заметила мисс Стэкпол. – Хотелось бы мне
посмотреть, как вы живете у себя дома.
– Надеюсь, вы еще приедете к нам в Локли, – как-то особенно
ласково сказала мисс Молинью Изабелле, оставляя слова ее подруги
без внимания.

На мгновение Изабелла встретилась взглядом с ее спокойными
серыми глазами, и за это мгновение увидела в их глубине все, от чего
отказывалась, отказывая лорду Уорбертону: покой, согласие, почет,
богатство, полное благополучие, избранное положение в обществе.
Она поцеловала мисс Молинью и сказала:
– Боюсь, я уже не приеду.
– Как? Никогда?
– Я уезжаю.
– Очень, очень жаль, – сказала мисс Молинью. – По-моему, вам
вовсе не надо уезжать.
Лорд Уорбертон наблюдал эту сцену, затем отвернулся и уставился
на первую попавшуюся картину. Все это время Ральф, опершись на
решетку перед ней и держа по обыкновению руки в карманах,
наблюдал за ним.
– Посмотреть бы, как вы живете, – сказала Генриетта, оказавшаяся
вдруг рядом с лордом Уорбертоном. – И поговорить бы с вами еще
часок. У меня к вам столько вопросов.
– Всегда рад вас видеть, – ответил владелец Локли. – Только не
уверен, что сумею ответить на ваши вопросы. Когда вы приедете?
– Как только мисс Арчер возьмет меня с собой. Мы собираемся в
Лондон, но раньше съездим к вам. Я не отстану от вас, пока все у вас
не выведаю.
– Ну, если вы рассчитываете на мисс Арчер, боюсь, вам это не
удастся. Она не поедет в Локли; ей это место не пришлось по вкусу.
– А мне она сказала, что у вас прелестно! – возразила Генриетта.
Лорд Уорбертон заколебался.
– Нет, она все равно не поедет в Локли. Так что приезжайте-ка
одна, – добавил он.
Генриетта выпрямилась, ее большие глаза стали еще больше.
– А вашу соотечественницу вы тоже так пригласили бы? – бросила
она с тихой яростью.
Лорд Уорбертон удивленно взглянул на нее.
– Да, если бы достаточно хорошо относился к ней.
– Вы прежде трижды подумали бы! Так, значит, мисс Арчер
больше к вам не поедет, только бы не брать меня с собой. Я знаю, что
она считает – да и вы, полагаю, тоже: я, видите ли, не должна касаться
личностей!

Лорд Уорбертон, который понятия не имел о профессии мисс
Стэкпол, смотрел на нее во все глаза: он не улавливал смысла ее
намеков.
– Мисс Арчер поспешила предостеречь вас! – не унималась
Генриетта.
– Меня? О чем?
– Зачем же она уединялась здесь с вами? Разве не за тем, чтобы вы
были со мной настороже.
– Уверяю вас, нет, – сказал лорд Уорбертон металлическим
голосом. – Наша беседа не носила столь серьезного характера.
– Но вы все время настороже, и еще как! Хотя вы, верно, всегда
такой – вот это-то я и хотела проверить. И ваша сестрица, мисс
Молинью, она тоже умеет не выдавать своих чувств. Вас уж точно
предостерегли, 
– 
продолжала 
Генриетта, 
оборачиваясь 
к
поименованной леди, – и, кстати, без всякой надобности.
– Мисс Стэкпол собирает материал, – сказал Ральф
примирительно. – У нее огромный сатирический талант, она видит нас
насквозь и жаждет разделать под орех.
– Должна сказать, такого никуда не годного материала мне в жизни
не попадалось, – заявила Генриетта, переводя взгляд с Изабеллы на
лорда Уорбертона, а с этого джентльмена на его сестру и Ральфа. – С
вами со всеми что-то происходит: ходите мрачные, будто вам вручили
телеграмму с дурным известием.
– Вы и впрямь видите нас насквозь, – сказал Ральф, понижая голос,
и, понимающе кивнув корреспондентке «Интервьюера», повел гостей
из галереи. – С нами со всеми, безусловно, что-то происходит.
Изабелла шла позади Ральфа и Генриетты, и мисс Молинью,
которая явно чувствовала к ней искреннее расположение, взяла ее под
руку, чтобы, ступая по натертому полу, держаться рядом. Лорд
Уорбертон, заложив руки за спину и опустив глаза, молча шел с другой
стороны.
– Правда, что вы едете в Лондон? – вдруг спросил он.
– Да, кажется, это решено.
– А когда вернетесь?
– Через несколько дней, но, думаю, ненадолго. Мы с тетушкой едем
в Париж.
– Когда же я снова увижу вас?

– Нескоро, – сказала Изабелла. – Но, надеюсь, мы все-таки еще
увидимся.
– В самом деле, надеетесь?
– От всей души.
Несколько шагов он прошел, не говоря ни слова, потом,
остановившись, протянул ей руку:
– До свидания, – сказал он.
– До свидания, – сказала Изабелла.
Мисс Молинью еще раз поцеловалась с Изабеллой, и брат с
сестрой уехали. Проводив гостей и предоставив Генриетте и Ральфу
коротать время вдвоем, Изабелла удалилась в свою комнату, где
незадолго до обеда ее посетила миссис Тачит, заглянувшая к ней по
пути в столовую.
– Могу между прочим сообщить тебе, – сказала эта леди, – что твой
дядя рассказал мне о твоих делах с лордом Уорбертоном.
– Делах? – не сразу откликнулась Изабелла. – У меня нет с ним
никаких дел. И самое странное – он и видел-то меня всего считанное
число раз.
– Почему ты предпочла рассказать обо всем дяде, а не мне? –
спросила миссис Тачит как бы невзначай.
Изабелла снова помолчала.
– Он лучше знает лорда Уорбертона.
– Да? А я лучше знаю тебя.
– Вы так думаете? – улыбнулась Изабелла.
– Теперь уже не думаю. Особенно когда ты смотришь на меня с
такой, я бы сказала, самонадеянностью. Можно подумать, ты страшно
довольна собой: завоевала первый приз! Уж если ты пренебрегаешь
таким предложением, как предложение лорда Уорбертона, надо
полагать, ты рассчитываешь на лучшую партию.
– Вот дядя мне этого не сказал! – воскликнула Изабелла, все еще
улыбаясь.

15
Решено было, что наши молодые леди отправятся в Лондон в
сопровождении Ральфа, хотя миссис Тачит смотрела на эту затею
весьма косо. Подобное предприятие, заявляла она, могло прийти в
голову только мисс Стэкпол, и спрашивала, не собирается ли
корреспондентка «Интервьюера» поселить всю компанию в столь
любимых ею меблированных комнатах.
– Мне все равно, куда она нас поселит, – отвечала Изабелла, – лишь
бы там был местный колорит. Именно за этим мы и едем в Лондон.
– Конечно, – говорила тетушка, – для девицы, отказавшей пэру
Англии, нет ничего недозволенного. После такого поступка можно уже
не обращать внимания на мелочи.
– А вы хотели бы, чтобы я вышла за лорда Уорбертона?
– Разумеется.
– Мне казалось, вы не жалуете англичан.
– Не жалую. Тем больше причин их использовать.
– Вот уж не предполагала, что вы так смотрите на брак, – сказала
Изабелла и осмелилась прибавить, что по ее наблюдениям сама
тетушка почти не пользуется услугами мистера Тачита.
– Ваш дядюшка не английский лорд, – отвечала миссис Тачит. –
Впрочем, даже в этом случае, полагаю, я все равно предпочла бы жить
во Флоренции.
– Вы думаете, брак с лордом Уорбертоном сделал бы меня
лучше? – спросила Изабелла, оживляясь. – Нет, я не хочу сказать, что
считаю себя совершенством! Просто… просто я не питаю к лорду
Уорбертону тех чувств, при которых выходят замуж.
– Тогда ты умница, что отказала ему, – сказала миссис Тачит самым
мягким, самым сдержанным тоном, на какой только была способна. –
И все-таки надеюсь, что, когда в следующий раз тебе сделают столь же
блестящее предложение, ты сумеешь примирить его со своим идеалом.
– Подождем, пока его сделают. Мне очень не хотелось бы
выслушивать сейчас новые предложения. Мне от них как-то не по
себе.

– Ну, если ты решила вести богемный образ жизни, тебя вряд ли
станут беспокоить. Ах да, я обещала Ральфу помолчать на этот счет.
– Я во всем буду слушаться Ральфа, – отвечала Изабелла. – Ральфу
я бесконечно доверяю.
– Его мать кланяется и благодарит, – сухо улыбнулась упомянутая
леди.
– По-моему, вам есть за что, – не осталась в долгу Изабелла.
Ральф заверил кузину, что приличия не пострадают, если они –
втроем – поедут осмотреть столицу Англии, хотя миссис Тачит
придерживалась иного мнения. Подобно другим американкам, по
много лет живущим в Европе, она полностью утратила чувство меры,
присущее в таких случаях ее соотечественникам, и в своем отношении,
в целом не столь уж неразумном, к известным вольностям, которые
позволяла себе молодежь за океаном, проявляла необоснованную и
чрезмерную щепетильность. Ральф отвез девушек в Лондон и поселил
их в тихой гостинице на улице, выходившей под прямым углом на
Пикадилли.
[42]
Поначалу он предполагал поместить их в отцовском
особняке на Уинчестер-сквер, в большом мрачном доме, который в
летнее время был погружен в молчание и темные холщовые чехлы,
однако, вспомнив, что повар находится в Гарденкорте, а стало быть,
некому будет готовить еду, решил избрать для их пребывания
гостиницу Прэтта. Сам Ральф, знавший худшие беды, чем холодный
очаг в кухне, обосновался на Уинчестер-сквер, где у него была
«берлога», которую он очень любил. Впрочем, он не гнушался
пользоваться удобствами, предоставляемыми гостиницей Прэтта, и
начинал день с визита к своим спутницам, которым мистер Прэтт в
широком, болтавшемся на нем белом жилете самолично снимал
крышки с утренних блюд. Ральф приходил к ним, как он утверждал,
после завтрака, и они вместе составляли программу увеселений на
день. В сентябре праздничный грим уже почти смыт с лика Лондона, и
нашему молодому человеку беспрестанно приходилось под
саркастические улыбки Генриетты извиняющимся тоном напоминать
дамам, что в городе ни души нет.
– То есть вы хотите сказать, – иронизировала Генриетта, – в нем нет
аристократов. По-моему, трудно сыскать лучшее доказательство тому,
что, не будь их совсем, этого никто бы не заметил. На мой взгляд,
город живет полной жизнью. Нет ни души – всего-навсего три-четыре

миллиона человек. Как вы их здесь называете? Низшие слои среднего
класса? Так? Они-то и населяют Лондон, но разве стоит принимать их
во внимание!
Ральф отвечал, что общество мисс Стэкпол целиком заменяет ему
отсутствующих аристократов и что вряд ли можно сыскать человека,
более довольного, чем он. Последнее было правдой: блеклый сентябрь
в полупустом городе таил в себе несказанное очарование, как таит его
пыльный лоскут, в который обернут яркий самоцвет. Возвращаясь
поздним вечером в пустой дом на Уинчестер-сквер после долгих часов,
проведенных в обществе своих отнюдь не молчаливых спутниц, он
проходил в большую сумрачную столовую, единственным освещением
которой служила взятая им в передней свеча. На площади было тихо, в
доме тоже было тихо, и когда, впуская свежий воздух, он открывал
окно, до него доносилось ленивое поскрипывание сапог
расхаживавшего снаружи констебля. Собственные его шаги звучали в
пустой комнате громко и гулко: ковры почти везде были убраны, и
стоило ему пройтись по комнате, как раздавалось грустное эхо. Он
садился в кресло: свеча бросала отблески на темный обеденный стол;
картины на стене, густо-коричневые, выглядели неясными,
размытыми. Казалось, в этой комнате витает дух давно уже
прошедших трапез, дух застольных бесед, ныне утративших смысл.
Эта особая, словно потусторонняя атмосфера, надо полагать,
действовала на его воображение, и он сидел и сидел в кресле, хотя
давно уже миновал час, когда следовало лечь спать, сидел, ничего не
делая, даже не листая вечернюю газету. Я говорю – сидел, ничего не
делая, и настаиваю на этой фразе, ибо все это время он думал об
Изабелле. Мысли эти были для него пустым занятием – они никому
ничего не могли дать. Никогда еще кузина не казалась ему столь
очаровательной, как в эти дни, которые они, подобно всем туристам,
проводили, исследуя глубины и мели столичной жизни. Изабеллу
переполняли планы, умозаключения, чувства: она приехала в Лондон в
поисках «местного колорита» и находила его повсюду. Она задавала
Ральфу больше вопросов, чем у него находилось ответов, и выдвигала
смелые теории относительно исторических причин и социальных
последствий, которые он в равной степени не мог ни принять, ни
отвергнуть. Они уже несколько раз посетили Британский музей и тот,
другой, более светлый дворец искусств,
[43]
который, захватив огромное

пространство под шедевры древности, раскинулся в скучном
предместье; провели целое утро в Вестминстерском аббатстве, а
потом, уплатив по пенни, спустились по Темзе к Тауэру;
[44]
осмотрели
картины в Национальной и частных галереях
[45]
 и не раз отдыхали под
раскидистыми деревьями в Кенсингтон-гарденз.
[46]
 Генриетта не знала
устали, 
осматривая 
достопримечательности 
Лондона, 
и
снисходительность ее суждений намного превзошла самые смелые
надежды Ральфа. Правда, ей пришлось испытать немало
разочарований, и на фоне ярких воспоминаний о преимуществах
американского идеального города Лондон сильно терял в ее глазах,
однако она старалась извлечь что могла из его прокопченных
прелестей и только изредка позволяла себе какое-нибудь «н-да»,
остававшееся без последствий и постепенно уходившее в небытие. По
правде говоря, она, по собственному ее выражению, была не в своей
стихии.
– Меня не волнуют неодушевленные предметы, – заявила она
Изабелле в Национальной галерее, продолжая сетовать на скудость
впечатлений, полученных от частной жизни англичан, в которую ей до
сих пор так и не удалось проникнуть. Ландшафты Тернера
[47]
и
ассирийские быни
[48]
не могли заменить ей литературные вечера, где
она рассчитывала встретить цвет и славу Великобритании.
– Где ваши общественные деятели, где ваши блестящие мужчины и
женщины? – наступала она на Ральфа посреди Трафальгарской
площади, словно он привел ее туда, где естественно было встретить
десяток-другой великих умов. – Вот тот на колонне
[49]
 – лорд Нельсон?
Он тоже был лорд? Ему, видно, недоставало росту, что пришлось
поднять его на сто футов над землей? Это ваш вчерашний день, а
прошлым я не интересуюсь. Я хочу видеть, какие звезды светят вам
сегодня. О вашем будущем я не говорю – не думаю, что оно у вас есть.
Бедный Ральф числил очень мало звезд среди своих знакомых и
только изредка имел счастье перемолвиться словом с какой-нибудь
знаменитостью, что, по мнению Генриетты, только лишний раз
свидетельствовало о прискорбном отсутствии у него всякой
инициативы.
– Будь я сейчас по ту сторону океана, – заявляла она, – я
отправилась бы к такому джентльмену, кто бы он ни был, и сказала бы

ему, что много слышала о нем и хочу лично убедиться в его
достоинствах. Но, судя по вашим словам, здесь это не в обычае. Здесь
тьма бессмысленных обычаев и ни одного полезного. Что и говорить,
мы, американцы, шагнули 
далеко 
вперед! Боюсь, мне придется
отказаться от мысли рассказать о жизни английского общества. – Хотя
Генриетта не выпускала путеводитель и карандаш из рук и уже
отослала в «Интервьюер» письмо о Тауэре (поведав в нем о казни леди
Джейн Грей
[50]
), чувство, что она оказалась недостойной своей миссии,
не покидало ее.
Сцена, предшествовавшая отъезду из Гарденкорта, оставила в душе
Изабеллы мучительный след: вновь и вновь ощущая на лице, словно
от набегавшей волны, холодное дыхание обиды лорда Уорбертона, она
только ниже опускала голову и ждала, когда оно рассеется. Она не
могла смягчить удар, это не вызывало у нее сомнений. Но
жестокосердие, пусть даже вынужденное, было в ее глазах столь же
неблаговидным, как физическое насилие при самозащите, и она не
испытывала желания гордиться собой. И все же с этим не слишком
приятным ощущением мешалось сладостное чувство свободы, и, когда
она бродила по Лондону в обществе своих во всем несогласных
спутников, оно нет-нет да выплескивалось неожиданными порывами.
Гуляя по Кенсингтон-гарденз, Изабелла вдруг подбегала к игравшим
на лужайке детям (тем, что победнее) и, расспросив, как кого зовут,
давала каждому шестипенсовик, а хорошеньких еще и целовала. Эта
странная благотворительность не ускользнула от Ральфа, как не
ускользала от него любая мелочь, касавшаяся Изабеллы. Желая
развлечь своих спутниц, он пригласил их на чашку чая в Уинчестер-
сквер и ради их визита как мог привел в порядок дом. В гостиной их
ждал еще один гость – приятного вида джентльмен, давнишний
приятель Ральфа, случайно оказавшийся в городе, который тут же и,
по-видимому, без особых усилий и без страха вступил в общение с
мисс Стэкпол. Мистер Бентлинг, грузноватый, сладковатый,
улыбчивый холостяк, лет сорока, безукоризненно одетый, всесторонне
осведомленный и неистощимо благожелательный, без устали потчевал
Генриетту чаем, неуемно смеялся каждому ее слову, осмотрел в ее
обществе все безделушки – их немало нашлось в коллекции Ральфа, а
когда тот предложил выйти в сквер, как если бы у них был fête-
champêtre,
[51]
сделал с нею несколько кругов по этому огороженному

пространству, сменил с полдюжины тем и с видимым удовольствием,
как истый любитель тонкой беседы, откликнулся на ее замечания по
поводу частной жизни.
– Конечно, конечно. Осмелюсь предположить, Гарденкорт
показался вам унылым местом. Естественно: какая же светская жизнь
в доме, где столько болезней. Тачит, знаете ли, очень плох; доктора
вообще запретили ему жить в Англии, и он приехал только из-за отца.
А старик чем только не болен. Говорят, у него подагра, но я
доподлинно знаю, что организм его совсем подточен и, можете мне
поверить, он доживает последние дни. Разумеется, при таких
обстоятельствах у них должно быть ужасно тоскливо, и могу только
удивляться, как они вообще решаются приглашать гостей – ведь им
нечем их занять. К тому же мистер Тачит, мне кажется, не в ладах с
женой и, знаете, она ведь, согласно вашим странным американским
обычаям, живет отдельно от мужа. Нет, если вы хотите попасть в дом,
где жизнь, как говорится, бьет ключом, советую съездить в
Бедфордшир к моей сестре, леди Пензл. Завтра же отправлю ей
письмо, и она, без сомнения, будет рада пригласить вас к себе. Я знаю,
что вам нужно – вам нужен дом, где любят спектакли, пикники и все
такое прочее. Моя сестра как раз то, что вам нужно: она постоянно
что-нибудь устраивает и всегда рада тем, кто готов ей помочь. Она,
несомненно, уже с обратной почтой пришлет вам приглашение:
знаменитости и писатели – ее страсть. Она, знаете, и сама пописывает,
но, сознаюсь, я не все читал. У нее все больше стихи, а я до них не
охотник, исключая, конечно, Байрона. У вас в Америке, если не
ошибаюсь, его высоко ценят, – говорил не переставая мистер Бентлинг,
распускаясь в теплой атмосфере внимания, с которым его слушала
мисс Стэкпол. Нанизывая фразу на фразу и с невероятной легкостью
перескакивая с предмета на предмет, он, однако, то и дело изящно
возвращался к сразу же увлекшей Генриетту мысли отправить ее
погостить к леди Пензл из Бедфордшира.
– Я понимаю, что вам нужно: вам нужно приобщиться к настоящим
английским развлечениям. Тачиты, знаете, вообще не англичане, у них
свои привычки, свой язык, своя кухня, даже, кажется, какая-то своя
религия, как я полагаю. Старик, мне говорили, осуждает охоту! Вам
непременно нужно попасть к сестре, когда она готовит какой-нибудь
спектакль. И, не сомневаюсь, она с радостью даст вам роль. Вы,

несомненно, прекрасно играете, я вижу – у вас и к этому талант.
Сестре уже сорок, и у нее семеро детей, но она берется за главные
роли. И притом, что она далеко не красавица, подавать себя умеет
превосходно – не могу не отдать ей 
в этом 
должное. Разумеется, если
вам не захочется играть, то и не нужно.
Так изливался мистер Бентлинг, прогуливая мисс Стэкпол по
газонам Уинчестер-сквер, хотя и припудренным лондонской сажей, но
вызывавшим желание замедлить шаг. Этот пышащий здоровьем,
словоохотливый холостяк, питающий должное уважение к женским
достоинствам, неистощимый в советах, показался Генриетте весьма
приятным мужчиной, и она вполне оценила его предложения.
– Пожалуй, я съездила бы к вашей сестре – разумеется, если она
меня пригласит. По-моему, это 
просто 
мой долг. Как, вы сказали, ее
зовут?
– Пензл. Необычное имя, но не из плохих.
– По мне, так все имена одинаково хороши. А какое положение она
занимает в обществе?
– Она – жена барона: очень удобное положение.
[52]
Достаточно
высокое и в то же время не слишком.
– Пожалуй, мне оно по плечу. Где, вы сказали, она живет – в
Бедфордшире?
– Да, в самой северной части графства. Унылые места, но, смею
думать, вас это не остановит. А я постараюсь наведаться к сестре, пока
вы будете у нее гостить.
Слушать все это было чрезвычайно приятно, но, как ни жаль,
обстоятельства принуждали мисс Стэкпол расстаться с обязательным
братом леди Пензл. Как раз днем раньше она случайно встретила на
Пикадилли двух соотечественниц, сестер Клаймер из города
Уилмингтона, штат Делавэр, с которыми не виделась целый год; все
это время сестры путешествовали по Европе и теперь собирались в
обратный путь. Три дамы долго беседовали посреди тротуара и, хотя
говорили все разом, не исчерпали и половины новостей. Поэтому они
решили, что назавтра Генриетта приедет на Джермин-стрит, где
остановились сестры, в шесть часов к обеду. Сейчас, вспомнив о
данном обещании и объявив, что отправляется с визитом, Генриетта
пошла проститься с Ральфом и Изабеллой, расположившимися на
садовых стульях в другой части сквера и занятых – если здесь

допустимо это слово – обменом любезностей, правда далеко не столь
содержательных, как практическая беседа, состоявшаяся между мисс
Стэкпол и мистером Бентлингом. Изабелла условилась с подругой, что
обе они вернутся к Прэтту до темноты, а Ральф посоветовал Генриетте
нанять кеб: не идти же ей пешком до Джермин-стрит.
– Вы, кажется, хотите сказать, что мне неприлично идти одной! –
воскликнула Генриетта. – Ну, знаете! До чего уже дошло!
– Вам и не нужно идти одной, – радостно вмешался мистер
Бентлинг. – Я буду счастлив вас проводить.
– Я просто хочу сказать, – пояснил Ральф, – что вы опоздаете к
обеду. И эти милые леди решат, что в последний момент мы отказались
пожертвовать вашим обществом.
– Право, Генриетта, лучше воспользоваться кебом, – сказала
Изабелла.
– Я с вашего разрешения, найму вам кеб, – не отставал мистер
Бентлинг. – Мы можем немного пройтись, а потом по дороге нанять
кеб.
– В самом деле, почему бы мне не довериться мистеру
Бентлингу? – спросила Генриетта, обращаясь к Изабелле.
– Не понимаю, зачем тебе утруждать мистера Бентлинга? – быстро
проговорила Изабелла. – Хочешь, мы пойдем с тобой, пока не
встретится кеб?
– Нет, нет, мы вполне справимся сами. Пойдемте, мистер Бентлинг,
но уж извольте нанять мне самый лучший кеб.
Мистер Бентлинг обещал сделать все возможное и невозможное, и
они отбыли, оставив Изабеллу и Ральфа вдвоем в сквере, уже
окутанном прозрачными сентябрьскими сумерками. Вокруг было
совсем тихо, в большом прямоугольнике обступивших площадь
темных домов из-под опущенных жалюзи и штор не светилось ни одно
окно, никто не прогуливался по тротуарам, и, если не считать двух
маленьких 
оборвышей, 
которые, 
привлеченные 
необычным
оживлением в сквере, пробрались сюда из соседних трущоб и сейчас
прильнули мордочками к ржавым прутьям ограды,
[53]
единственным
ярким пятном здесь был красный почтовый ящик, укрепленный в юго-
западном углу Уинчестерсквер.
– Генриетта пригласит его доехать с нею до Джермин-стрит, –
заметил Ральф. Он всегда называл мисс Стэкпол Генриеттой.

– Вполне возможно, – откликнулась Изабелла.
– Хотя, пожалуй, нет, она не станет приглашать его. Мистер
Бентлинг сам вызовется доставить ее туда.
– Это тоже вполне возможно. Хорошо, что они так быстро
подружились.
– Генриетта одержала победу. Он считает ее блестящей женщиной.
Поживем – увидим, чем все это кончится.
– Я тоже считаю Генриетту блестящей женщиной, – отвечала
Изабелла с заминкой, – только, скорее всего, это ничем не кончится.
Они не способны узнать друг друга по-настоящему. Он и
представления не имеет, какая она на самом деле, а она и вовсе не
понимает мистера Бентлинга.
– И превосходно: почти все союзы заключаются на прочной основе
взаимного непонимания. Впрочем, понять Боба Бентлинга не так уж и
трудно. Весьма несложная натура.
– Да, но Генриетта еще проще. А что мы с вами будем делать? –
спросила Изабелла, окидывая взглядом сквер; в меркнувшем свете дня
это маленькое произведение садового искусства казалось большим
садом и выглядело очень эффектно. – Ведь вы, наверно, не захотите
развлекать меня поездкой по Лондону в кебе?
– Не вижу причины, почему нам не остаться здесь… если вы
против этого ничего не имеете. Здесь тепло, до темноты еще полчаса, и
я выкурю сигарету, если позволите.
– Пожалуйста, делайте что угодно, только займите меня чем-нибудь
до семи часов, – сказала Изабелла. – В семь часов я вернусь в отель
Прэтта и съем мой скромный одинокий ужин – два яйца-пашот и
сдобную булочку.
– А нельзя мне поужинать с вами?
– Ни в коем случае. Вы поужинаете в клубе.
Они снова сели на стулья в середине сквера, и Ральф закурил
сигарету. С каким наслаждением он разделил бы с нею ее скромную,
как она сказала, вечернюю трапезу, но она не велела, и даже это
радовало ему душу. А какой радостью было сидеть с нею в
сгущающихся сумерках, наедине посреди многолюдного города и
воображать, что она зависит от него, что она в его власти. Власть была
призрачная и годилась разве на то, чтобы покорно исполнять желания
Изабеллы, но даже такая власть волновала кровь.

– Почему вы не хотите, чтобы я поужинал с вами?
– Не хочу и все.
– Видно, я успел наскучить вам.
– Нет еще, но ровно через час наскучите. Видите, у меня дар
предвидения.
– А пока я постараюсь позабавить вас, – сказал Ральф и умолк.
Изабелла тоже не поддержала разговор, и некоторое время они сидели
в полном молчании, что вовсе не вязалось с его обещанием развлечь
ее. Ему казалось, она поглощена своими мыслями, и Ральф гадал – о
чем; кое-какие предположения на этот счет у него были.
– Вы отказываете мне в своем обществе, потому что ждете сегодня
вечером другого гостя?
Она обернулась и взглянула на него своими ясными, светлыми
глазами.
– Другого гостя? Какого?
Он никого не мог назвать, и теперь его вопрос показался ему не
только нелепым, но и грубым.
– У вас тьма друзей, о которых я ничего не знаю. Целое прошлое,
из которого я полностью исключен.
– Вы принадлежите моему будущему. А что до моего прошлого,
оно осталось по ту сторону океана. В Лондоне его нет и следа.
– В таком случае все прекрасно, раз ваше будущее здесь, подле вас.
Что может быть лучше, чем иметь свое будущее у себя под рукой. – И
Ральф закурил еще одну сигарету. «Очевидно, это значит, что Каспар
Гудвуд отбыл в Париж», – решил он, затянулся, пустил колечки дыма и
продолжал: – Я обещал развлечь вас, но, увы, как видите, оказался не
на высоте. Я поступил опрометчиво, такое предприятие мне не по
плечу. Разве вас могут удовлетворить мои жалкие усилия при ваших
огромных требованиях и высоких критериях? Мне следовало бы
пригласить настоящий оркестр или труппу комедиантов.
– Достаточно и одного: вы прекрасно справляетесь с вашей ролью.
Прошу вас, продолжайте; еще минут десять и мне уже захочется
смеяться.
– Поверьте, я вовсе не шучу, – сказал Ральф. – У вас на самом деле
огромные требования.
– Не знаю, что вы имеете в виду. Я ничего не требую.
– Но все отвергаете, – сказал Ральф.

Изабелла покраснела – только сейчас она поняла, что он, по-
видимому, имел в виду. Но зачем он заговорил с ней об этом?
Мгновенье Ральф оставался в нерешительности, затем продолжал:
– Мне хотелось бы сказать вам кое-что. Вернее, задать один вопрос.
Мне кажется, я вправе его задать, потому что в некотором роде лично
заинтересован в том, каков будет ответ.
– Извольте, – сказала Изабелла мягко. – Постараюсь вас
удовлетворить.
– Благодарю. Надеюсь, вас не оскорбит, если я скажу, что
Уорбертон рассказал мне о том, что между вами произошло.
Изабелла внутренне сжалась; она пристально смотрела на свой
раскрытый веер.
– Нисколько. Мне думается, это только естественно, что он
рассказал вам.
– Он разрешил мне не скрывать это от вас. Он все еще надеется, –
сказал Ральф.
– Все еще?
– По крайней мере надеялся несколько дней назад.
– Сейчас он, наверное, думает иначе, – сказала Изабелла.
– Вот как? Мне очень жаль его: он в высшей степени достойный
человек.
– Простите, это он просил вас поговорить со мной?
– Конечно, нет. Он рассказал мне, потому что это было выше его
сил. Мы старые друзья, а ваш отказ был для него большим ударом. Он
прислал мне коротенькую записку с просьбой приехать к нему, и я
виделся с ним в Локли за день до того, как он с сестрой завтракал у
нас. Он был очень удручен – он только что получил ваше письмо.
– Он показал вам мое письмо? – не без надменности спросила
Изабелла, подымая брови.
– Разумеется, нет. Но не скрыл, что вы наотрез ему отказали. Мне
было очень жаль его, – повторил Ральф.
Изабелла молчала.
– А вы знаете, сколько раз он видел меня? – сказала она наконец. –
Всего каких-то пять или шесть раз.
– Это только делает вам честь.
– Я не то имела в виду.

– А что же? Что у бедного лорда Уорбертона ветер в голове? Право,
вы вовсе так не думаете.
Изабелла, разумеется, не могла сказать, что так думает, и сказала
совсем другое.
– Стало быть, лорд Уорбертон не просил вас уговаривать меня, и
вы взялись за это из чистого великодушия или, может быть, из любви к
спорам?
– Я не имею ни малейшего намерения спорить с вами. Вы вправе
решать, как считаете нужным. Мне просто очень хочется знать, какие
чувства вами руководили.
– Премного благодарна за такой интерес ко мне! – воскликнула
Изабелла с нервным смешком.
– Вы, конечно, считаете, что я суюсь не в свое дело. Но почему мне
нельзя поговорить с вами об этом, не вызывая у вас раздражения, а у
себя неловкости? Какой смысл быть вашим кузеном и не иметь хотя бы
маленьких привилегий? Какой смысл обожать вас без надежды на
взаимность и не иметь права хотя бы на маленькое вознаграждение?
Быть больным и немощным, обреченным на роль стороннего
наблюдателя жизни и даже не видеть спектакля, хотя за билет на него
плачено такой дорогой ценой? Скажите мне, – продолжал Ральф, глядя
на Изабеллу, слушавшую его с живейшим вниманием, – скажите, что
было в ваших мыслях, когда вы отказывали лорду Уорбертону?
– В мыслях?
– Какие мотивы… что побудило вас, при вашем положении, на этот
удивительный шаг?
– Я не хочу выходить за него – вот и все мотивы.
– Это не мотив… это я и раньше знал. Это, знаете ли, просто
отговорка. Что вы сказали тогда себе? Ведь сказали же вы что-то еще.
Изабелла на мгновенье задумалась и ответила вопросом на вопрос:
– Почему вы называете мой отказ Уорбертону удивительным
шагом? Ваша матушка тоже так считает.
– Потому что лорд Уорбертон во всех отношениях безупречная
партия. Я не знаю, можно ли найти за ним недостатки. К тому же в
нем, как здесь выражаются, бездна обаяния. И он несметно богат – в
его жене будут видеть высшее существо. В Уорбертоне соединились
все достоинства, и внешние и внутренние.

Изабелла с интересом смотрела на кузена, словно любопытствуя,
как далеко он зайдет в своих похвалах.
– В таком случае я отказала ему потому, что он чересчур
совершенен. Сама я не совершенна, и он слишком хорош для меня. Его
совершенство действовало бы мне на нервы.
– Изобретательно, но непохоже на правду, – сказал Ральф. – Уверен,
вы считаете себя достойной любого совершенства в мире.
– Вы полагаете, я такого высокого мнения о себе?
– Нет, но вы очень разборчивы независимо от того, какого вы
мнения о себе. Впрочем, девятнадцать женщин из двадцати, даже
самых разборчивых, удовлетворились бы лордом Уорбертоном. Вы и
представить себе не можете, как за ним охотятся.
– И не хочу представлять. Однако, – продолжала Изабелла, –
помнится, как-то в разговоре вы упомянули, что за ним водятся кой-
какие странности.
Ральф затянулся, размышляя.
– Надеюсь, мои слова не повлияли на ваше решение: я не имел в
виду ничего дурного и вовсе не хотел чернить его, просто указал на
необычность его позиции. Знай я, что он сделает вам предложение, я в
жизни бы об этом и словом не обмолвился. По-моему, я сказал, что он
относится к своему положению скептически. Что ж, в вашей власти
внушить ему веру в себя.
– Не думаю. Я ничего не смыслю в его делах, да и миссия эта не по
мне. Признайтесь – вы явно разочарованы, – добавила Изабелла,
бросая на кузена сочувственно-лукавый взгляд. – Вам хотелось бы,
чтобы я вышла замуж за лорда.
– Ничего подобного. Вот уж где у меня нет никаких желаний. Я не
пытаюсь давать вам советы и вполне довольствуюсь ролью
наблюдателя, к тому же весьма заинтересованного.
Изабелла несколько нарочито вздохнула:
– Жаль, что себе я не столь интересна, как вам.
– А вы опять кривите душой: вы относитесь к себе с чрезвычайным
интересом. Впрочем, знаете, – продолжал Ральф, – если вы и в самом
деле отказали Уорбертону, я этому, пожалуй, даже рад. Я не хочу
сказать, что рад за вас, не говоря уж о нем. Я рад за себя.
– Уж не собираетесь ли 
вы 
сделать мне предложение?

– Ни в коем случае. В свете того, о чем я говорил, это было бы
роковым поступком: я убил бы курицу, которая несет яйца для моих
непревзойденных омлетов. Эта птица служит символом моей
сумасбродной мечты. Иными словами, я мечтаю увидеть, какой путь
изберет молодая особа, отвергнувшая лорда Уорбертона.
– Ваша матушка тоже рассчитывает насладиться этим зрелищем, –
сказала Изабелла.
– О, зрителей будет предостаточно! Мы все будем с жадностью
следить за вашей дальнейшей карьерой. Правда, мне не увидеть ее
конца, но лучшие годы я захвачу. Разумеется, если бы вы стали женой
нашего друга, вы тоже сделали бы свою карьеру – очень удачную,
блестящую даже, смею сказать. Но в некотором отношении она была
бы заурядной. Тут все известно заранее и нет возможности ни для
каких неожиданностей. А я, знаете ли, необычайно люблю
неожиданности и теперь, когда все в ваших руках, вы, надеюсь,
покажете нам что-нибудь в высшей степени захватывающее.
– Я не вполне понимаю вас, – сказала Изабелла, – но все же
достаточно, чтобы предупредить: если вы ждете от меня чего-то
захватывающего, вы будете разочарованы.
– Да, но и вы вместе со мной – а вам трудно будет с этим
смириться.
Она ничего не ответила: в том, что он сказал, была доля правды.
– Не вижу ничего дурного в том, что мне не хочется себя
связывать, – резко сказала она наконец. – Мне не хочется начинать
жизнь с замужества. Женщина способна быть не только женой.
– Но это у нее лучше всего получается. Правда, вы не однобоки.
– Да, боков у меня несомненно два, – сказала Изабелла.
– Я хотел сказать, вы прелестнейший в мире многогранник! –
отшутился Ральф, но, встретившись с ее взглядом, тотчас вновь
принял серьезный тон. – Вы хотите посмотреть жизнь – вкусить ее в
полной мере, черт возьми, как говорят молодые люди.
– Нет, совсем не так, как молодые люди. Но я хочу знать, что
происходит вокруг.
– Испить до дна чашу опыта?
– Вовсе нет, я не хочу даже касаться этой чаши. Она наполнена
ядом! Я просто хочу увидеть жизнь сама.
– Увидеть, но не испытать, – заметил Ральф.

– Для чувствующей души здесь, по-моему, трудно провести грань.
Я точь-в-точь как Генриетта. Как-то я спросила у нее, не собирается ли
она замуж, и она ответила: «Не раньше, чем посмотрю Европу». Вот и
я не хочу выходить замуж, пока не посмотрю Европу.
– Не иначе как вы рассчитываете вскружить какую-нибудь
коронованную голову.
– Фу! Вот уж что было бы даже хуже, чем выйти замуж за лорда
Уорбертона. Однако уже совсем стемнело, – сказала Изабелла, – и мне
пора домой.
Она поднялась, но Ральф продолжал сидеть и смотреть на нее.
Видя, что он не встает, она остановилась подле него, взгляды их
встретились, и каждый, особенно Ральф, вложил в них все, что было
еще слишком смутно и потому не укладывалось в слова.
– Вы ответили на мой вопрос, – произнес он наконец. – Вы сказали
мне то, что я хотел знать. Я очень признателен вам за это.
– По-моему, я почти ничего не сказала.
– Нет, очень многое: вы сказали, что вам интересна жизнь и что вы
решили окунуться в нее.
Ее глаза серебристо блеснули в вечернем сумраке.
– Ничего подобного я не говорила.
– Но подразумевали. Не отпирайтесь. Ведь это так хорошо!
– Не знаю, что вы мне там приписываете, но я вовсе не
искательница приключений. Женщины не похожи на мужчин.
Ральф медленно поднялся со стула, и они направились к калитке,
на которую запирался сквер.
– Да, – сказал он, – женщины редко кричат, какие они смелые.
Мужчины же – без конца.
– Им есть о чем кричать.
– Женщинам тоже. Вот вы, например, – смелости в вас хоть
отбавляй.
– Да как раз хватает, чтобы доехать в кебе до гостиницы Прэтта. Но
не более того.
Ральф отпер калитку и, когда они вышли из сквера, снова запер ее.
– Попробуем найти вам кеб, – сказал он, направляясь с нею на
соседнюю улицу, где было больше вероятности решить эту задачу, и
еще раз предложил проводить Изабеллу до гостиницы.

– Ни в коем случае, – решительно отказалась она. – Вы и так
устали; вам надо вернуться домой и сейчас же лечь в постель.
Они нашли свободный кеб, Ральф усадил ее и постоял у дверцы.
– Когда люди забывают о моей немощи, – сказал он, – мне тяжело,
но еще тяжелее, когда они помнят об этом.

16
У Изабеллы не было никаких тайных причин отказывать Ральфу в
удовольствии проводить ее, просто ей пришло на ум, что она и без того
несколько дней нещадно злоупотребляет его вниманием, а так как
юным американкам присущ дух независимости и излишняя опека
быстро начинает их тяготить и казаться чрезмерной, она решила
ближайшие несколько часов обойтись собственным обществом. К тому
же Изабелла очень любила время от времени побыть в одиночестве,
которого с момента приезда в Англию была почти полностью лишена.
Дома она беспрепятственно наслаждалась этим благом и сейчас остро
ощущала, насколько ей не хватает его. Однако вечер ознаменовался
неким происшествием, и – прознай о нем недоброжелатель – оно
сильно обесценило бы наше утверждение, будто только желание
остаться наедине с собой побудило Изабеллу отклонить услуги своего
кузена.
Часов около девяти, расположившись в тускло освещенной
гостиной и поставив подле себя два высоких шандала, Изабелла
пыталась погрузиться в пухлый, привезенный из Гарденкорта том, но,
несмотря на все усилия, вместо напечатанных на странице слов видела
другие – сказанные ей в тот вечер Ральфом. Внезапно раздался
негромкий стук в дверь и появившийся вслед за тем слуга, словно
бесценный трофей, преподнес ей визитную карточку гостя. Переведя
взгляд на сей сувенир и обнаружив там имя Каспара Гудвуда, Изабелла
ничего не сказала, и слуга, не получая распоряжений, продолжал
стоять перед ней.
– Прикажете проводить джентльмена сюда, мадам? – спросил он,
склоняясь в поощряющем поклоне.
Изабелла все еще раздумывала и, раздумывая, посмотрелась в
зеркало.
– Просите, – сказала она наконец и в ожидании гостя не столько
оправляла прическу, сколько заковывала в броню свое сердце.
Мгновенье спустя Каспар Гудвуд молча жал ей руку, дожидаясь,
чтобы слуга закрыл за собою дверь.

– Почему вы не ответили на мое письмо? – проговорил он, как
только они остались вдвоем, громко и даже слегка повелительно,
тоном человека, привыкшего четко ставить вопросы и добиваться
прямого ответа.
Но у Изабеллы и у самой был наготове вопрос:
– От кого вы узнали, что я здесь?
– От мисс Стэкпол, – ответил он. – Она известила меня, что
сегодня вечером вы, по всей вероятности, будете дома одна и
согласитесь принять меня.
– Когда же она виделась с вами, и… и сообщила вам это?
– Мы не виделись. Она написала мне.
Изабелла молчала. Она не садилась, не садился и он. Они стояли
друг против друга, словно противники, готовые ринуться в бой или по
крайней мере помериться силами.
Генриетта и словом не обмолвилась о вашей переписке, – сказала
наконец Изабелла. – Это дурно с ее стороны.
– Вам так неприятно видеть меня? – произнес молодой человек.
– Я не ожидала вас. А я не охотница до подобного рода сюрпризов.
– Но вы же знали, что я в Лондоне. Мы вполне могли встретиться
случайно.
– Это называется случайно? Я не предполагала встретить вас здесь.
В таком большом городе нам вовсе не так уж непременно было
встретиться.
– Даже написать мне было вам, очевидно, в тягость, – сказал он.
Изабелла ничего не ответила. Вероломство Генриетты – как она
аттестовала поступок подруги – вот что занимало ее мысли.
– Генриетту никак не назовешь образцом деликатности! –
воскликнула она с горечью. – Она слишком много себе позволила.
– Я, надо полагать, тоже не образец – ни этой, ни многих других
добродетелей. Я виноват не меньше, чем она.
Изабелла бросила на него взгляд: никогда еще его подбородок не
казался ей таким ужасающе квадратным. Уже одно это могло бы ее
рассердить, но она сдержалась:
– Ее вина больше вашей. 
Вы, 
пожалуй, не могли поступить иначе.
– Разумеется, не мог! – воскликнул Каспар Гудвуд, принужденно
смеясь. – А теперь, раз я уже здесь, позвольте мне по крайней мере
остаться!

– Да, конечно. Садитесь, пожалуйста.
Она вернулась на прежнее место, а он с видом человека,
привыкшего не придавать значения тому, как его принимают, занял
первый попавшийся стул.
– Я каждый день ждал ответа от вас. Вы не удосужились написать
мне даже несколько строк.
– Мне нетрудно написать несколько строк и даже страниц. Я
молчала намеренно, – сказала Изабелла. – Я считала, так будет лучше.
Он слушал, глядя ей прямо в глаза, но, когда она умолкла,
потупился и уставился в одну точку на ковре – казалось, он напрягал
все силы, чтобы не сказать лишнего. Он был сильный человек, к тому
же достаточно умный и, даже сознавая себя неправым, понимал –
действуя напролом, он только резче подчеркнет, насколько шатка его
позиция. Изабелла вполне могла оценить преимущества над подобным
противником и, хотя у нее не было желания козырять ими, в душе,
надо думать, радовалась возможности сказать: «А зачем вы писали ко
мне?» – и сказать это с торжеством.
Наконец Каспар Гудвуд вновь поднял на нее глаза – казалось, они
сверкают 
сквозь 
забрало. 
Он 
обладал 
острым 
чувством
справедливости и был готов всегда и везде, денно и нощно отстаивать
свои права.
– Да, вы сказали: «Я надеюсь, вы никогда не станете напоминать
мне о себе». Я не забыл ваших слов, но я не счел это требование
законным. Я предупреждал, что очень скоро напомню о себе.
– Я не сказала – 

жүктеу/скачать 6,47 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: