Маргарет Митчелл Унесенные ветром

бывший вице-президент Конфедерации, и как только становилось известно, что он у Мелани, дом тотчас

наполнялся гостями, и люди часами сидели, зачарованные хрупким инвалидом со звонким голосом. Обычно с

десяток детей сонно клевали носом на коленях у родителей, хотя им давно пора было лежать в постели. Каждой

семье хотелось, чтобы много лет спустя их отпрыск мог сказать, что его целовал великий вице-президент или

что с ним здоровался за руку один из тех, кто возглавлял борьбу за Правое Дело. Все более или менее важные

особы, приезжавшие в город, находили путь в дом Уилксов и часто даже проводили там ночь. Небольшой дом

под плоской крышей нередко был переполнен, Индии приходилось спать на соломенном тюфяке в крошечной

комнатушке, где помещалась детская Бо, а Дилси мчаться через задний двор к кухарке тети Питти за яйцами к

завтраку, но Мелани принимала всех так любезно, точно в ее распоряжении был замок.

    Нет, Мелани и в голову не приходило, что все эти люди стекаются к ней, словно потерпевшие поражение

солдаты к изорванному любимому знамени. И потому она немало удивилась и смутилась, когда доктор Мид

после одного приятно проведенного в ее доме вечера, за который он отблагодарил хозяйку, прочитав монолог

Макбета, поцеловал ей руку и голосом, каким он некогда говорил о Нашем Доблестном Деле, произнес:

    – Дорогая мисс Мелли, для меня всегда большая честь и удовольствие бывать в вашем доме, ибо вы – и

подобные вам дамы – это наша душа, все, что у нас осталось. У нас, мужчин, отняли лучшие годы нашей жизни,

а у юных женщин – беззаботный смех. Наше здоровье подорвано, традиции выкорчеваны, и весь наш уклад

перевернут. Процветанию нашему пришел конец, мы отброшены на пятьдесят лет назад, а на плечи наших

мальчиков, которым сейчас бы еще учиться в школе, и наших стариков, которым сейчас бы дремать на

солнышке, взвалено непосильное бремя. Но мы возродимся, потому что среди нас есть люди такой души, как

вы. И пока среди нас есть такие люди, все остальное янки могут забрать!

    До того, как Скарлетт разнесло и большая черная шаль тети Питти не могла уже скрыть ее деликатного

положения, они с Фрэнком частенько протискивались сквозь заднюю изгородь и присоединялись к тем, кто

летними вечерами собирался на крыльце у Мелани. Скарлетт всегда садилась подальше от света, прячась в

спасительную тень, где она, не привлекая к себе любопытных взоров, могла сколько душе угодно смотреть на

лицо Эшли.

    Только Эшли и притягивал ее сюда, так как все эти разговоры нагоняли на нее скуку и тоску. Они неизменно

развивались по одной и той же схеме: сначала – о тяжелых временах; потом – о политическом положении в

стране, а потом уж, конечно, о войне. Дамы сокрушались по поводу высоких цен и спрашивали у мужчин,

неужели добрые времена никогда не вернутся. А всеведущие джентльмены неизменно отвечали: разумеется,

вернутся. Всему свой черед. Тяжелые времена – не навеки. Дамы знали, что джентльмены лгут, а джентльмены

знали, что дамы знают, что они лгут. И тем не менее они весело лгали, а дамы делали вид, будто верят им. Все

ведь знали, что тяжелые времена продлятся еще долго.

    Как только тема тяжелых времен бывала исчерпана, дамы заводили разговор об этих наглецах неграх, и об

этих возмутительных «саквояжниках», и о том, до чего же это унизительно – видеть на каждом углу

солдат-янки. Как считают джентльмены, янки когда-нибудь закончат Реконструкцию Джорджии? Джентльмены

заверяли дам, что Реконструкции очень скоро придет конец – ну, вот как только демократам снова дадут право

голоса. У дам хватало ума не уточнять, когда это будет. И как только разговор о политике заканчивался,

джентльмены заводили беседу о войне.

    Стоило двум бывшим конфедератам где-либо встретиться – и речь шла только об одном, а если собиралось

человек десять или больше, то можно было не сомневаться, что весь ход войны будет прослежен заново. При

этом в беседе только и слышалось: «Вот если бы!..»

    «Вот если бы Англия признала нас…» – «Вот если бы Джеф Дэвис реквизировал весь хлопок и успел

перебросить его в Англию, пока не установилась блокада…» – «Вот если бы Лонгстрит выполнил приказ под

Геттисбергом…» – «Вот если бы Джеф Стюарт не отправился в рейд, когда он был так нужен Маршу Бобу…» –

«Вот если бы мы не потеряли Несокрушимого Джексона…» – «Вот если бы не пал Виксберг…» – «Вот если б

мы сумели продержаться еще год…» И всегда, во всех случаях: – «Вот если б вместо Джонстона не назначили

Худа…» Или: «Вот если б они в Далтоне поставили во главе Худа, а не Джонстона…»

    Если бы! Если бы! В мягких певучих голосах появлялось былое возбуждение; они говорили и говорили в

мирной полутьме – пехотинцы, кавалеристы, канониры, – воскрешая дни, когда жизнь подняла их на самый

гребень волны, вспоминая теперь, на закате одинокой зимы, лихорадочный жар своего лета.

    «Они ни о чем больше не говорят, – думала Скарлетт. – Ни о чем, кроме войны. Все эта война. И они не будут

ни о чем говорить, кроме войны. Нет, до самой смерти не будут».

    Она посмотрела вокруг себя и увидела мальчиков, примостившихся на коленях у отцов, глазенки у них

сверкали, они учащенно дышали, слушая рассказы о ночных вылазках и отчаянных кавалерийских рейдах, о

том, как водружали флаг на вражеских брустверах. Им слышался бой барабанов, и пение волынок, и клич

повстанцев, они видели босых солдат с израненными ногами, шагавших под дождем, волоча изодранные в

клочья знамена.

    «И эти дети тоже ни о чем другом не будут говорить. Они будут считать величайшей доблестью – сразиться с

янки, а потом вернуться домой слепыми или калеками, а то и не вернуться совсем. Как все люди любят

вспоминать войну, болтать о ней. А я не люблю. Не люблю даже думать о ней. Я бы с большой радостью все

забыла, если б могла… ах, если б только могла!»

    Она слушала – и по телу ее бежали мурашки – рассказы Мелани про Тару, и в этих рассказах она, Скарлетт,

выглядела настоящей героиней: как она вышла к солдатам и спасла саблю Чарльза, как тушила пожар.

Воспоминания эти не вызывали у Скарлетт ни удовольствия, ни гордости. Она вообще не желала об этом

думать.

    «Ну почему они не могут забыть?! Почему не могут смотреть вперед, а не назад? Дураки мы, что вообще

ввязались в эту войну. И чем скорее мы забудем о ней, тем нам же лучше будет».

    Но никто не хотел забывать, никто, за исключением, казалось, ее самой, и потому Скарлетт была только рада,

когда смогла, наконец, вполне искренне сказать Мелани, что ей неловко стало появляться на людях – даже когда

царит полумрак. Это объяснение было вполне понятно Мелани, которая отличалась крайней чувствительностью

во всем, что касалось деторождения. Мелани очень хотелось завести еще одного ребенка, но и доктор Мид, и

доктор Фонтейн сказали, что второй ребенок будет стоить ей жизни. Поэтому нехотя смирившись со своей

участью, она и проводила большую часть времени со Скарлетт, радуясь хотя бы чужой беременности. Скарлетт

же, которая не слишком жаждала нового ребенка, да еще в такое неподходящее время, отношение Мелани

казалось верхом сентиментальной глупости. Радовало ее лишь то, что вердикт врачей не допускал близости

между Эшли и его женой.

    Теперь Скарлетт часто виделась с Эшли, но никогда – наедине. Каждый вечер по пути с лесопилки домой он

заходил рассказать о проделанной за день работе, но при этом всегда присутствовали Фрэнк и Питти или – что

еще хуже – Мелани с Индией. Скарлетт могла лишь задать ему один-два деловых вопроса, высказать несколько

пожеланий, а потом обычно говорила:

    – Очень мило, что вы зашли. Спокойной ночи.

    Вот если бы она не ждала ребенка! У нее была бы богом данная возможность каждое утро ездить с ним на

лесопилку через уединенные леса, вдали от любопытных глаз, и им казалось бы, что они снова в своих родных

краях, где так неспешно текли до войны их дни.

    Нет, она и пытаться не стала бы вытянуть из него хоть слово любви! Она бы о любви и не вспоминала. Ведь

она дала себе клятву! Но быть может, очутись они снова вдвоем, он сбросил бы эту маску холодной любезности,

которую носил с момента переезда в Атланту. Быть может, он снова стал бы прежним – тем Эшли, которого она

знала до встречи в Двенадцати Дубах, до того, как они произнесли слово «люблю». Если уж они не могут

любить друг друга, то по крайней мере могли бы остаться друзьями и она могла бы отогревать свое застывшее

одинокое сердце у огонька его дружбы.

    «Хоть бы поскорее родить и покончить с этим, – в нетерпении думала она, – я могла бы ездить с ним каждый

день, и мы бы говорили, говорили…»

    Эта беспомощность, невозможность выбраться из заточения бесили Скарлетт не только потому, что она

хотела быть с Эшли. Лесопилки требовали ее присутствия. Они перестали приносить доход с тех пор, как она

отошла от дел, предоставив все Хью и Эшли.

    Хью, хоть и очень старался, ничего в делах не понимал. Он был плохой торговец и совсем уж никудышный

управляющий. Кто угодно мог убедить его сбавить цену. Достаточно было какому-нибудь ловкачу-подрядчику

сказать, что лес – невысокого качества и не стоит таких денег, Хью, будучи джентльменом, тотчас извинялся и

снижал цену. Когда Скарлетт услышала о том, сколько он получил за доски для настила тысячи футов пола, она

разрыдалась от злости. Ведь доски-то были самого высокого качества, а он отдал их почти задаром! Да и со

своими рабочими он тоже не справлялся. Негры требовали поденной оплаты, а получив деньги, частенько

напивались и на другое утро не выходили на работу. В таких случаях Хью приходилось искать других рабочих,

а лесопилка простаивала. Из-за этого Хью по нескольку дней не приезжал в город продавать лес.

    Видя, как прибыль утекает из рук Хью, Скарлетт так и кипела – от собственного бессилия и от его глупости.

Как только у нее родится ребенок и она снова сможет взяться за работу, она выгонит Хью и наймет кого-нибудь

другого. Кто угодно будет лучше него. И негров она тоже нанимать больше не станет. Как можно наладить

дело, когда эти вольные негры прыгают с места на место?!

    – Фрэнк, – сказала она однажды после бурного объяснения с Хью по поводу того, что не хватает рабочих рук,

– я почти решила, что буду нанимать на лесопилки каторжников. Я как-то говорила с Джонни Гэллегером – он

десятник у Томми Уэлберна – о том, как трудно нам заставить этих черномазых работать, и он спросил, почему

я не беру каторжников. Мне это показалось неплохой мыслью. Он сказал, что можно подрядить их на сущую

ерунду и кормить по дешевке. И еще сказал, что можно заставлять их работать сколько надо, и никакое Бюро

вольных людей не налетит за это на меня как рой ос и не будет совать мне под нос всякие там законы и

вмешиваться в то, что их не касается. Словом, как только Джонни Гэллегер отработает у Томми свой контракт, я

попробую нанять его вместо Хью на лесопилку. Человек, который способен заставить работать этих диких

ирландцев, уж, конечно, сумеет выжать все что надо из каторжников.

    Из каторжников! Фрэнк положительно лишился дара речи. Подряжать каторжников – хуже ничего нельзя

придумать, это же хуже, чем дикая идея Скарлетт открыть салун.

    Во всяком случае, так оно выглядело в глазах Фрэнка и тех консервативных кругов, в которых он вращался.

Новая система подряжать на работу каторжников возникла вследствие того, что штат очень обеднел после

войны. Не будучи в состоянии содержать каторжников, штат отдавал их внаем тем, кому требовались большие

команды рабочих для строительства железных дорог, добычи скипидара и обработки древесины. И хотя Фрэнк

и его тихие, богобоязненные друзья понимали необходимость этой системы, они все равно порицали ее. Многие

из них отнюдь не были сторонниками рабства, но считали, что это нововведение куда хуже.

    А Скарлетт хочет подряжать каторжников! Фрэнк знал, что, если она это сделает, он больше не сможет

смотреть людям в глаза. Это было куда хуже, чем владеть и самой управлять лесопилками, – вообще хуже всего,

что она до сих пор придумывала. Возражая ей, он мысленно всегда задавал себе вопрос: «Что скажут люди?» Но

сейчас – сейчас речь шла о более важном, чем боязнь осуждения со стороны общества. Ведь это же все равно

как покупать чужое тело, все равно как покупать проституток – грех, который ляжет на его душу, если он

позволит Скарлетт совершить такое.

    Убежденный в порочности этой затеи, Фрэнк набрался мужества и в столь сильных выражениях запретил

Скарлетт подряжать каторжников, что она от неожиданности примолкла. А затем, чтобы утихомирить его,

покорно заметила, что это были лишь размышления вслух. Просто ей так досаждают Хью и эти вольные негры,

что она вспылила. Сама же продолжала об этом думать и даже мечтать. Каторжники могли бы решить одну из

самых тяжелых для нее проблем, но если Фрэнк так к этому относится…

    Она вздохнула. Если бы хоть одна из лесопилок приносила доход, она бы еще как-то выдержала. Но у Эшли

дела шли ненамного лучше, чем у Хью.

    Сначала Скарлетт была поражена и огорчена тем, что Эшли не сумел сразу так взяться за дело, чтобы

лесопилка приносила в два раза больше дохода, чем у нее в руках. Ведь он такой умный, и он прочел столько

книг – почему же он не может преуспеть и заработать кучу денег. А дела у него шли не успешнее, чем у Хью.

Он был столь же неопытен, совершал такие же ошибки, – так же не умел по-деловому смотреть на вещи и был

так же совестлив, как и Хью.

    Любовь Скарлетт быстро нашла для Эшли оправдания, и она оценивала двух своих управляющих по-разному.

Хью просто безнадежно глуп, тогда как Эшли-всего лишь новичок в деле. И однако же непрошеная мысль

подсказывала, что Эшли не может быстро сделать в уме подсчет и назначить нужную цену, а она – может. Она

порой даже сомневалась, научится ли он когда-либо отличать доски от бревен. К тому же, будучи

джентльменом и человеком порядочным, он верил любому мошеннику и уже не раз потерял бы немало денег, не

вмешайся вовремя она. Если же ему кто-нибудь нравился, – а ему, видимо, нравились многие! – он продавал лес

в кредит, даже не считая нужным проверить, есть ли у покупателя деньги в банке или какая-либо собственность.

В этом отношении он был ничуть не лучше Фрэнка.

    Но конечно же, он всему научится! И пока он учился, она с поистине материнской снисходительностью и

долготерпением относилась к его ошибкам. Каждый вечер, когда он появлялся у нее в доме, усталый и

обескураженный, она, не жалея времени и сил, тактично давала ему полезные советы. Но несмотря на ее

поощрение и поддержку, глаза у него оставались какими-то странно безжизненными. Она не понимала, что с

ним, и это пугало ее. Он стал другим, совсем другим – не таким, каким был раньше. Если бы они остались

наедине, быть может, ей удалось бы выяснить причину.

    От всего этого она не спала ночами. Она тревожилась за Эшли, потому что понимала: не чувствует он себя

счастливым, как понимала и то, что если человек несчастлив, не овладеть ему новым делом и не стать хорошим

лесоторговцем. Это была пытка – знать, что обе ее лесопилки находятся в руках таких неделовых людей, как

Хью и Эшли; у Скарлетт просто сердце разрывалось, когда она видела, как конкуренты отбирают у нее лучших

заказчиков, хотя она так тщательно все наперед рассчитала и приложила столько труда и стараний, чтобы все

шло как надо и тогда, когда она не сможет работать. Ах, если бы только она могла снова вернуться к делам! Она

бы взялась за Эшли, и он у нее безусловно всему бы научился. На другую лесопилку она поставила бы Джонни

Гэллегера, а сама занялась бы продажей леса, и тогда все было бы отлично. Что же до Хью, то он мог бы у нее

остаться, если бы согласился развозить лес заказчикам. Ни на что другое он не годен.

    Да, конечно, Гэллегер, при всей своей сметке, человек, видно, бессовестный, но… где взять другого? Почему

все смекалистые и тем не менее честные люди так упорно не хотят на нее работать? Если бы кто-нибудь из них

работал у нее сейчас вместо Хью, она могла бы и не беспокоиться, а так…

    Томми Уэлберн хоть и горбун, а подрядов у него в городе куча, и деньги он, судя по слухам, лопатой гребет.

Миссис Мерриуэзер и Рене процветают и даже открыли булочную в городе. Рене повел дело с подлинно

французским размахом, а дедушка Мерриуэзер, обрадовавшись возможности вырваться из своего угла у печки,

стал развозить пироги в фургоне Рене. Сыновья Симмонсов так развернули дело, что у их обжиговой печи

трудятся по три рабочих смены в день. А Келлс Уайтинг изрядно зарабатывает на выпрямителе волос: внушает

неграм, что республиканцы в жизни не позволят голосовать тем, у кого курчавые волосы.

    И так обстояли дела у всех толковых молодых людей, которых знала Скарлетт, – врачей, юристов,

лавочников. Апатия, охватившая их после войны, прошла – каждый сколачивал себе состояние и был слишком

занят, чтобы помогать еще и ей. Не были заняты лишь люди вроде Хью или Эшли.

    До чего же скверно, когда у тебя на руках дело, а ты как на грех еще беременна!

    «Никогда больше не стану рожать, – твердо решила Скарлетт. – Не буду я как те женщины, у которых что ни

год, то ребенок. Господи, ведь это значило бы на шесть месяцев в году бросать лесопилки! А я сейчас вижу, что

не могу бросить их даже на один день. Вот возьму и заявлю Фрэнку, что не желаю я больше иметь детей».

    Фрэнку, правда, хотелось иметь большую семью, но ничего, как-нибудь она с ним сладит. Она твердо решила.

Это ее последний ребенок. Лесопилки куда важнее.

   

   

    

     Глава XLII

    

    У Скарлетт родилась девочка, крошечное лысое существо, уродливое, как безволосая обезьянка, и до

нелепости похожее на Фрэнка. Никто, кроме ослепленного любовью отца, не мог найти в ней ничего

прелестного – правда, сердобольные соседи утверждали, что все уродливые дети становятся со временем

прехорошенькими. Нарекли девочку Элла-Лорина: Элла – по бабушке Эллин, а Лорина потому, что это было

самое модное имя для девочек, так же как Роберт Ли и Несокрушимый Джексон для мальчиков, а Авраам

Линкольн и Имэнсипейшн[25] – для негритянских детей.

    Родилась она в середине той недели, когда Атланта жила в лихорадочном волнении и в воздухе чувствовалось

приближение беды. Арестовали негра, похвалявшегося, что он изнасиловал белую женщину. Но прежде чем он

предстал перед судом, на тюрьму налетел ку-клукс-клан и вздернул негра. Ку-клукс-клан решил избавить пока

еще никому не известную жертву изнасилования от необходимости выступать в суде. Отец и брат пострадавшей

готовы были застрелить ее, лишь бы она не появлялась перед судом и не признавалась в своем позоре. Поэтому

линчевание негра казалось обитателям города единственным разумным выходом из положения – единственно

жүктеу/скачать 1,87 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: