Маргарет Митчелл Унесенные ветром

какой у нас костер – самый большой во всей Джорджии!»

    Урожай хлопка за три года – сто пятьдесят тысяч долларов, – все спалили одним махом!

    – Светло было как днем. Даже здесь, наверху, в комнатах так стало светло – нитку можно было продеть в

иголку. Мы страсть как боялись, что и дом загорится. И когда в окнах-то засветилось, мисс Эллин села на

постели и громко-громко крикнула – раз и потом другой: «Филипп! Филипп!» Я такого имени отродясь не

слыхала, но только это было чье-то имя, и она, значит, звала кого-то.

    Мамушка, окаменев, приросла к месту. Она сверлила глазами Дилси, а Скарлетт молча закрыла лицо руками.

Кто такой этот Филипп, какое отношение имел он к Эллин, почему призывала она его в свой смертный час?

    Долгий путь от Атланты до Тары, который должен был привести ее в объятия Эллин, пришел к концу, и перед

Скарлетт воздвиглась глухая стена. Никогда уже больше не уснет она безмятежно, как ребенок, под отчим

кровом, окруженная любовью и заботами Эллин, ощущая их на себе, словно мягкое пуховое одеяло. Не было

больше тихой пристани, и все казалось ненадежным и непрочным. И не было пути назад, ни в сторону-тупик,

глухая стена. И ношу свою она не могла переложить на чьи-то другие плечи. Отец стар и не в себе от горя;

сестры больны; Мелани чуть жива; дети беспомощны, а кучка негров взирает на нее с детской доверчивостью,

ходит за ней по пятам, твердо зная, что старшая дочь Эллин будет для всех столь же надежным оплотом, каким

была ее мать.

    За окном всходила луна, и в ее тусклом свете перед взором Скарлетт, подобная обескровленному телу (ее

собственному, медленно кровоточащему телу), лежала обезлюдевшая, выжженная, разоренная земля. Вот он,

конец пути: старость, болезни, голодные рты, беспомощные руки, цепляющиеся за ее подол. И она, Скарлетт

О'Хара Гамильтон, вдова девятнадцати лет от роду, одна, одна с малюткой-сыном.

    Так что же ей теперь делать? Конечно, тетушка Питти и Бэрры в Мейконе могут взять к себе Мелани с

младенцем. Если сестры поправятся, родные Эллин должны будут – пусть даже им это не очень по душе –

позаботиться о них. А она и Джералд могут обратиться за помощью к дядюшкам Джеймсу и Эндрю.

    Скарлетт поглядела на два исхудалых тела, разметавшиеся на потемневших от пролитой воды простынях. Она

не испытывала любви к Сьюлин и сейчас внезапно поняла это с полной отчетливостью. Да, она никогда ее не

любила. Не так уж сильно привязана она и к Кэррин – все слабые существа не вызывали в ней симпатии. Но они

одной с ней плоти и крови, они частица Тары. Нет, не может она допустить, чтобы они жили у тетушек на

положении бедных родственниц. Чтобы кто-то из О'Хара жил у кого-то из милости, на чужих хлебах! Нет,

этому не бывать!

    Так неужели нет выхода из этого тупика? Ее усталый мозг отказывался соображать. Она медленно, словно

воздух был плотным, как вода, подняла руки и поднесла их к вискам. Потом взяла тыквенную бутыль,

установленную между стаканами и пузырьками, и заглянула в нее. На дне оставалось еще немного виски – при

этом тусклом свете невозможно было понять сколько. Странно, что резкий запах виски уже не вызывал в ней

отвращения. Она сделала несколько мельченных глотков, но виски на этот раз не обожгло ей горло – просто

тепло разлилось по всему телу, погружая его в оцепенение.

    Она положила на стол пустую бутылку и поглядела вокруг. Все это сон: душная, туск-то освещенная комната;

два тощих тела на кровати; Мамушка – огромное, бесформенное нечто, примостившееся возле; Дилси –

неподвижное бронзовое изваяние с розовым комочком, уснувшим у ее темной груди… Все это сон, и когда она

проснется, из кухни потянет жареным беконом, за окнами прозвучат гортанные голоса негров, заскрипят колеса

выезжающих в поле повозок, а рука Эллин мягко, но настойчиво тронет ее за плечо.

    А потом она увидела, что лежит у себя в комнате, на своей кровати, в окно льется слабый свет луны и

Мамушка с Дилси раздевают ее. Она была уже избавлена от мук, причиняемых тугим корсетом, и могла легко и

свободно дышать всей грудью. Она почувствовала, как с нее осторожно стягивают чулки, слышала невнятное,

успокаивающее бормотание Мамушки, обмывавшей ее натруженные ступни… Как прохладна вода, как хорошо

лежать здесь, на мягкой постели, и чувствовать себя ребенком! Она глубоко вздохнула и закрыла глаза…

Пролетело какое-то мгновение, а быть может, вечность, и она уже была одна, и в комнате стало светлее, и луна

заливала сиянием ее постель.

    Она не понимала, что сильно захмелела – захмелела от усталости и от виски. Ей казалось просто, что она как

бы отделилась от своего измученного тела и парит где-то высоко над ним, где нет ни страданий, ни усталости, и

голова у нее необычайно светла, и мозг работает со сверхъестественной ясностью.

    Она теперь смотрела на мир новыми глазами… ибо где-то на долгом и трудном пути к родному дому она

оставила позади свою юность. Ее душа уже не была податливой, как глина, восприимчивой к любому новому

впечатлению. Она затвердела – это произошло в какую-то неведомую секунду этих бесконечных, как вечность,

суток. Сегодня ночью в последний раз кто-то обходился с нею как с ребенком. Юность осталась позади.

Скарлетт стала женщиной.

    Нет, она не может и не станет обращаться ни к братьям Джералда, ни к родственникам Эллин. О'Хара не

принимают подаяний. О'Хара умеют сами позаботиться о себе. Ее ноша – это ее ноша и, значит, должна быть ей

по плечу. Глядя на себя откуда-то сверху и словно бы со стороны, она без малейшего удивления подумала, что

теперь ее плечи выдержат все, раз они выдержали самое страшное. Она не покинет Тару. И не только потому,

что эти акры красной земли принадлежат ей, а потому, что она сама – всего лишь их частица. Она, подобно

хлопку, корнями вросла в эту красную, как кровь, почву и питалась ее соками. Она останется в поместье и

найдет способ сохранить его и позаботиться об отце, и о сестрах, и о Мелани, и о сыне Эшли, и о неграх.

Завтра… Ох, это завтра! Завтра она наденет на шею ярмо. Завтра столько всего нужно будет сделать. Нужно

пойти в Двенадцать Дубов и в усадьбу Макинтошей и поискать, не осталось ли чего-нибудь в огородах, а потом

поглядеть по заболоченным местам у реки, не бродят ли там разбежавшиеся свиньи и куры. И нужно поехать в

Джонсборо и Лавджой, отвезти мамины драгоценности – может, там остался кто-нибудь, у кого удастся

выменять их на продукты. Завтра… завтра – все медленнее отсчитывало у нее в мозгу, словно в часах, у

которых завод на исходе; но необычайная ясность внутреннего зрения оставалась.

    И неожиданно ей отчетливо припомнились все семейные истории, которые она столько раз слушала в детстве

– слушала нетерпеливо, скучая и не понимая до конца. О том, как Джералд, не имея ни гроша за душой, стал

владельцем Тары; как Эллин оправилась от таинственного удара судьбы; как дедушка Робийяр сумел пережить

крушение наполеоновской империи и заново разбогател на плодородных землях Джорджии; как прадедушка

Прюдом создал небольшое королевство, проникнув в непролазные джунгли на Гаити, все потерял и вернул себе

почет и славу в Саванне: о бесчисленных безымянных Скарлетт, сражавшихся бок о бок с ирландскими

инсургентши за свободную Ирландию и вздернутых за свои старания на виселицу, и о молодых и старых

О'Хара, сложивших голову в битве на реке Войн, защищая до конца то, что они считали своим по праву.

    Все они понесли сокрушительные потери и не были сокрушены. Их не сломил ни крах империи, ни мачете в

руках взбунтовавшихся рабов, ни опала, ни конфискация имущества, ни изгнание. Злой рок мог сломать им

хребет, но не мог сломить их дух. Они не жаловались – они боролись. И умирали, исчерпав себя до конца, но не

смирившись. Все эти призраки, чья кровь текла в ее жилах, казалось, неслышно заполняли залитую лунным

светом комнату. И Скарлетт не испытывала удивления, видя перед собой своих предков, которым суждено было

нести такой тяжкий крест и которые перекраивали судьбу на свой лад.

    Тара была ее судьбой, ее полем битвы, и она должна эту битву выиграть.

    Словно в полусне она повернулась на бок, и сознание ее стало медленно погружаться во мрак. В самом ли

деле они все пришли сюда, эти тени, чтобы безмолвно шепнуть ей слова ободрения, или это сон?

    – Здесь вы или вас нет, – пробормотала она засыпая, – все равно спасибо вам и – спокойной ночи.

   

   

    

     Глава XXV

    

    На следующее утро все тело у Скарлетт так ломило от долгой непривычной ходьбы и езды в тряской повозке,

что каждое движение причиняло нестерпимую боль. Лицо было обожжено солнцем, и ладони в волдырях. Во

рту и в горле пересохло, она умирала от жажды и никак не могла утолить ее, сколько бы ни пила воды. Голова

была словно налита свинцом, и малейшее движение глазами заставляло морщиться от боли. Тошнота, совсем

как в первые месяцы беременности, подкатывала к горлу, и даже запах жареного мяса, поданного к столу на

завтрак, был непереносим. Джералд мог бы объяснить ей, что после крепкой выпивки накануне она впервые

стала жертвой обычного состояния похмелья, но Джералд не замечал ничего происходившего вокруг. Он сидел

во главе стола – старый седой человек с отсутствующим взглядом, – сидел, уставившись выцветшими глазами

на дверь, чуть наклонив голову набок и стараясь уловить шелест платья Эллин, вдохнуть запах сухих духов

лимонной вербены.

    Когда Скарлетт села за стол, он пробормотал:

    – Мы подождем миссис О'Хара. Она задержалась.

    Скарлетт подняла разламывающуюся от боли голову и поглядела на него, не веря своим ушам, но встретила

молящий взгляд стоявшей за стулом Джералда Мамушки. Тогда она встала пошатываясь, невольно поднесла

руку ко рту и при ярком утреннем свете вгляделась в лицо отца. Он устремил на нее ничего не выражающий

взгляд, и она увидела, что руки у него дрожат и даже голова слегка трясется.

    До этой минуты она не отдавала себе отчета в том, до какой степени подсознательно рассчитывала на

Джералда, полагая, что он возьмет на себя руководство хозяйством и будет указывать ей, что следует делать. Но

теперь… А ведь прошлой ночью он как будто совсем пришел в себя. Правда, от прежней живости и бахвальства

не осталось и следа, но по крайней мере он вполне связно рассказывал о различных событиях, а теперь… Теперь

он даже не сознает, что Эллин нет в живых. Двойной удар – ее смерть и приход янки – потрясли его рассудок.

Скарлетт хотела было что-то сказать, но Мамушка неистово замотала головой и утерла покрасневшие глаза

краем передника.

    «Неужели папа совсем лишился рассудка? – пронеслось у Скарлетт в уме, и ей показалось, что голова у нее

сейчас лопнет от этого нового обрушившегося на нее удара. – Нет, нет, он просто оглушен. Просто болен. Это

пройдет. Он поправится. Должен поправиться. А что я буду делать, если не пройдет? Я не стану думать об этом

сейчас. Не стану думать ни о чем: ни о маме, ни обо всех этих ужасах сейчас. Не стану думать пока… Пока я

еще не в силах этого выдержать. Столько есть всего, о чем надо подумать. Зачем забивать себе голову тем, чего

уже не вернешь, – надо думать о том, что еще можно изменить».

    Она встала из-за стола, не притронувшись к завтраку, вышла на заднее крыльцо и увидела Порка: босой, в

лохмотьях, оставшихся от его парадной ливреи, он сидел на ступеньках и щелкал орешки арахиса. В голове у

Скарлетт стоял гул и звон, солнце немилосердно резало глаза. Даже держаться прямо было ей сейчас нелегко, и

она заговорила сухо, коротко, отбросив все правила вежливого обращения с неграми, на которых всегда

настаивала ее мать.

    Она начала задавать вопросы в такой резкой форме и так повелительно отдавать распоряжения, что у Порка

от удивления глаза полезли на лоб. Мисс Эллин никогда не разговаривала так ни с кем из слуг, даже если

заставала их на месте преступления – с украденной дыней или цыпленком. Скарлетт снова принялась

расспрашивать про плантации, про фруктовый сад, огород, живность, и в ее зеленых глазах появился такой

жесткий блеск, какого Порк никогда прежде не замечал.

    – Да, мэм, эта лошадь сдохла – прямо там, где я ее привязал. Ткнулась мордой в ведерко с водой и опрокинула

его. Нет, мэм, корова жива. Вам не докладывали? Она отелилась ночью. Потому и мычала так.

    – Да, отличная повивальная бабка получится из твоей Присей, – едко проронила Скарлетт. – Она ведь

утверждала, что корова мычит, потому что давно не доена.

    – Так ведь Присей не готовили в повивальные бабки для скота, мисс Скарлетт, – деликатно напомнил Порк. –

И, как говорится, спасибо за то, что бог послал, – эта телочка вырастет в хорошую корову, и у нас будет полно

молока, масла и пахтанья для молодых мисс, а доктор-янки говорил, что молодым мисс большая от него польза.

    – Ну, ладно, давай дальше. Скот какой-нибудь остался?

    – Нет, мэм. Только одна старая свинья с поросятами. Я загнал их всех на болото, когда понаехали янки, а

нынче где их искать – бог весть. Она пугливая была, свинья эта.

    – Все равно их надо разыскать. Возьми с собой Присси и отправляйся, пригони их домой.

    Порк был немало удивлен и сразу вознегодовал.

    – Мисс Скарлетт, это работа для негров с плантации. А я всю жизнь служил при господах.

    Два маленьких дьяволенка с раскаленными докрасна вилами, казалось, глянули на Порка из зеленых глаз

Скарлетт.

    – Ты и Присей вдвоем сейчас же пойдете и поймаете эту свинью, или – вон отсюда, к тем, что сбежали.

    Слезы обиды навернулись на глаза Порка. Ох… если бы мисс Эллин была жива! Она разбиралась в этих

тонкостях, понимала разницу в обязанностях дворовой челяди и рабов с плантации.

    – Вон отсюда, говорите, мисс Скарлетт? Куда же мне идти?

    – Не знаю и знать не хочу. Но каждый, кто не желает делать то, что надо, может отправляться к янки. Передай

это и всем остальным.

    – Слушаюсь, мэм.

    – Ну, а что с кукурузой и хлопком?

    – С кукурузой? Боже милостивый, мисс Скарлетт, они же пасли лошадей на кукурузном поле, а то, что

лошади не съели и не вытоптали, они увезли с собой. И они гоняли свои пушки и фургоны по хлопковым полям

и погубили весь хлопок. Уцелело несколько акров, внизу у речки – видать, они не приметили. А какой от них

прок – там больше трех тюков не наберется.

    Три тюка! Скарлетт припомнилось бессчетное множество тюков хлопка, которые ежегодно приносил урожай,

и сердце ее заныло. Три тюка. Почти столько, сколько выращивали эти никудышные лентяи Слэттерн. А ведь

еще налог. Правительство Конфедерации взимало налоги вместо денег хлопком. Три тюка не покроют даже

налога. Конфедерации же нет дела до того, что все рабы разбежались и хлопок собирать некому.

    «Ладно, и об этом не стану думать сейчас, – сказала себе Скарлетт. – Налоги – это не женская забота в конце

концов. Об этом должен заботиться отец. Но он… О нем я тоже сейчас не буду думать. Получит Конфедерация

наш хлопок, когда рак на горе свистнет. Сейчас главное для нас – что мы будем есть?»

    – Порк, был кто-нибудь из вас в Двенадцати Дубах или в усадьбе Макинтошей? Там могло остаться

что-нибудь на огородах.

    – Нет, мэм. Мы из Тары ни ногой. Боялись, как бы не напороться на янки.

    – Я пошлю Дилси к Макинтошам, может быть, она раздобудет там что-нибудь поесть. А сама схожу в

Двенадцать Дубов.

    – С кем же вы пойдете, барышня?

    – Ни с кем. Мамушка должна остаться с сестрами, а мистер Джералд не может…

    Порк страшно раскудахтался, чем привел ее в немалое раздражение. В Двенадцати Дубах могут быть янки

или беглые негры – ей нельзя идти туда одной.

    – Ладно, хватит, Порк. Скажи Дилси, чтобы она отправлялась немедленно. А ты и Присей пригоните сюда

свинью с поросятами, – повторила свой приказ Скарлетт и повернулась к Порку спиной.

    Старый Мамушкин чепец, выцветший, но чистый, висел на своем месте на заднем крыльце, и Скарлетт

нахлобучила его на голову, вспомнив при этом как что-то привидевшееся в давнем сне шляпку с пушистым

зеленым пером, которую Ретт привез ей из Парижа. Она взяла большую плетеную корзину и стала спускаться по

черной лестнице; каждый шаг отдавался у нее в голове так, словно что-то взламывало ей череп изнутри.

    Дорога, сбегавшая к реке, – красная, раскаленная от зноя, – пролегала между выжженных, вытоптанных

хлопковых полей. Ни одного дерева на пути, чтобы укрыться в тени, и солнце так немилосердно жгло сквозь

Мамушкин чепец, словно он был не из плотного, простеганного ситца на подкладке, а из прокрахмаленной

кисеи, и от пыли так щекотало в носу и горле, что Скарлетт казалось – она закаркает, как ворона, если только

откроет рот. Вся дорога была искромсана подковами лошадей и колесами тяжелых орудий, и даже в красных

канавах по обочине видны были следы колес. Кусты хлопка лежали сломанные, втоптанные в землю, – там, где,

уступая дорогу артиллерии, кавалерия или пехота шла через поля. Повсюду валялись куски сбруи, пряжки,

куски подошв, окровавленные лохмотья, синие кепи, солдатские котелки, сплющенные конскими копытами и

колесами орудий, – все то, что, пройдя, оставляет позади себя армия.

    Скарлетт миновала небольшую кедровую кущу и невысокую кирпичную ограду, которой было обнесено их

семейное кладбище, стараясь не думать о свежей могиле рядом с тремя невысокими холмиками, где покоились

ее маленькие братишки. О, Эллин! Она спустилась с холма, прошла мимо кучи обгорелых бревен и невысокой

печной трубы на месте бывшего дома Слэттери, исступленно, с неистовой злобой желая, чтобы все их племя

превратилось в золу. Если бы не Слэттери, если бы не эта мерзавка Эмми со своим ублюдком, прижитым от

управляющего, Эллин была бы жива.

    Она застонала, когда острый камешек больно вонзился в волдырь на ноге. Зачем она здесь? Зачем она,

Скарлетт О'Хара, первая красавица графства, гордость Тары, всеми лелеемая и оберегаемая, тащится по этой

пыльной дороге чуть ли не босиком? Ее маленькие ножки созданы для паркета, а не для этих колдобин, ее

крошечные туфельки должны кокетливо выглядывать из-под блестящего шелка юбки, а не собирать острые

камешки и дорожную пыль. Она рождена для того, чтобы ей служили, холили ее и нежили, а вместо этого голод

пригнал ее сюда, измученную, в отрепьях, рыскать по соседским огородам в поисках овощей.

    У подножия пологого холма протекала речка, и какой прохладой и тишиной веяло оттуда, где ветви деревьев

низко нависали над водой. Скарлетт присела на некрутом берегу, скинула стоптанные туфли, стянула драные

чулки и погрузила горевшие как в огне ступни в прохладную воду. Хорошо бы сидеть так весь день, вдали от

устремленных на нее беспомощных взоров, сидеть и слышать в тишине только шелест листьев да журчанье

медленно бегущей воды! Но она, хоть и через силу, снова надела чулки и туфли и побрела дальше вдоль

мшистого, мягкого, как губка, берега, держась в тени деревьев. Янки сожгли мост, но она знала, что там, где

ярдах в ста ниже по течению русло сужалось, есть мостки – перекинутые через речку бревна. Она осторожно

перебралась на другой берег и под палящим солнцем стала подниматься на холм – до Двенадцати Дубов

оставалось полмили.

    Все они – двенадцать дубов – стоят, как стояли еще со времен индейцев, только искривились обнаженные

ветви, потемнела, пожухла опаленная огнем листва. А за ними лежат руины дома Джона Уилкса – почерневшие

жүктеу/скачать 1,87 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: