Маргарет Митчелл Унесенные ветром

    Рука Мелани упала, но головы она не подняла.

    – Ладно, я поехала. Хотела просто сообщить вам. – Кэтлин натянула поводья, лицо ее снова стало белой

фарфоровой маской.

    – Как Кэйд? – спросила совершенно оторопевшая Скарлетт, беспомощно стараясь чем-то заполнить тягостное

молчание.

    – Он умирает, – коротко сообщила Кэтлин. Голос ее звучал холодно, безучастно. – И я сделаю все, насколько

это в моих силах, чтобы он умер спокойно, не тревожась обо мне и понимая, что, когда его не станет, я буду не

одна, обо мне позаботятся. Дело в том, что наша мачеха отбывает завтра с детьми на Север. Ну, все, мне надо

ехать.

    Мелани подняла голову и встретила жесткий взгляд Кэтлин. Глаза Мелани были полны сочувствия и

понимания, а на длинных ресницах блестели слезинки, и внезапно горькая улыбка – совсем как у ребенка,

который храбрится, стараясь не заплакать от боли, – искривила губы Кэтлин. От всего этого у Скарлетт голова

совсем пошла кругом: она никак не могла освоиться с мыслью, что Кэтлин Калверт выходит замуж за

управляющего, – Кэтлин Калверт, дочь богатого плантатора, Кэтлин, у которой было так много поклонников,

как ни у одной девушки в графстве, не считая, конечно, самой Скарлетт.

    Кэтлин наклонилась, Мелани встала на цыпочки. Они поцеловались. Потом Кэтлин резко дернула поводья, и

старый мул тронулся с места.

    Мелани смотрела ей вслед, слезы струились по ее щекам. Скарлетт все еще никак не могла прийти в себя от

изумления.

    – Мелли, она что – рехнулась? Как могла она влюбиться в него?

    – Влюбиться? Боже мой, Скарлетт, какие ужасные мысли приходят тебе в голову! Ах, бедная Кэтлин! Бедный

Кэйд!

    – Да брось ты! – воскликнула Скарлетт, которую все это уже начинало раздражать. Ей было досадно, что

Мелани как-то всегда ухитрялась глубже, чем она сама, вникнуть в суть вещей. Помолвка Кэтлин поразила ее

своей неожиданностью, но вовсе не показалась чем-то трагическим. Конечно, это не большое удовольствие –

выходить замуж за янки, за белую шваль, но в конце-то концов девушка не может жить одна-одинешенька на

плантации, ей нужен муж, чтобы помочь управиться с хозяйством.

    – Вот об этом самом я и толковала тебе, Мелли, на днях. У девушек теперь нет женихов, и им приходится

выходить за кого попало.

    – Да совершенно не обязательно им выходить замуж. Ничего нет постыдного в том, чтобы оставаться

незамужней. Возьми к примеру хоть тетю Питти. Господи, да, по мне, лучше смерть, чем такой брак! И я

уверена, что Кэйду тоже легче было бы увидеть Кэтлин мертвой. Это конец рода Калвертов. Подумай только, за

кого она… какие у них будут дети! Послушай, Скарлетт, скорей вели Порку оседлать лошадь, скачи за Кэтлин и

сказки – пусть она лучше переходит жить к нам.

    – Еще чего! – вскричала Скарлетт, пораженная тем, как Мелани походя распоряжается ее поместьем. У

Скарлетт не было ни малейшего намерения кормить еще один рот. Она уже готова была заявить об этом во

всеуслышание, но что-то в удрученном лице Мелани заставило ее сдержаться. – Она же не согласится, Мелли, –

подошла она к делу с другой стороны. – Ты сама понимаешь. Она слишком гордая, для нее это будет то же, что

принять милостыню.

    – Да, ты права, ты права! – совершенно расстроенная, пробормотала Мелани, глядя, как оседает на дорогу

маленькое облачко красной пыли.

    «Ты живешь тут уже который месяц, – угрюмо подумала Скарлетт, глядя на золовку, – и тебе ни разу не

пришло в голову, что ведь, в сущности, ты принимаешь от меня подаяние. И никогда, думаю, и не придет.

Таких, как ты, не смогла изменить даже война, ты мыслишь и действуешь так, словно ничего не произошло,

словно мы по-прежнему богаты, как Крез, и не знаем, куда девать продукты, и сколько в доме гостит народу, не

имеет для нас значения. И похоже, ты будешь сидеть у меня на шее до конца дней моих. Но только не с Кэтлин

в придачу – нет, покорно благодарю!»

   

   

    

     Глава XXX

    

    В то жаркое лето после заключения мира Тара перестала быть уединенным островком. Месяц за месяцем

через плантации лился поток страшных, бородатых, оборванных, похожих на пугала людей со стертыми в кровь

ногами; они взбирались на красный холм и присаживались отдохнуть на затененном крыльце, моля о пище и о

ночлеге. Солдаты армии конфедератов возвращались домой. Остатки армии Джонстона перебросили по

железной дороге из Северной Каролины в Атланту, выгрузили их там, и они пустились в дальнейшее

паломничество пешком. Когда волна солдат генерала Джонстона спала, за нею следом побрели измученные

ветераны виргинской армии, а за ними – солдаты западных войск; все стремились на юг, к своим домам,

которых, быть может, и не существовало более, к своим семьям, давно, быть может, рассеявшимся по свету или

погребенным в земле. Почти все шли пешком, а наиболее удачливые ехали верхом на костлявых лошадях или

мулах, которых согласно условиям капитуляции им разрешили сохранить, но бедные животные были настолько

истощены, что самому неопытному глазу было ясно: ни одно из них не дотянет до далекой Флориды или

Южной Джорджии.

    Домой! Домой! Одна мысль владела умами всех солдат. Некоторые были молчаливы, печальны, другие

веселы, полны презрения к лишениям, но и тех и других поддерживала мысль: войне конец, мы возвращаемся

домой. И мало кто испытывал горечь поражения. Это выпало на долю женщин и стариков. А солдаты отважно

сражались, их победили, и теперь им хотелось одного: вернуться к мирному труду землепашцев под флагом

страны, за которую шла борьба.

    Домой! Домой! Они не могли говорить ни о чем другом – ни о битвах, ни о ранах, ни о плене, ни о будущем.

Пройдет время, и они начнут вспоминать сражения и рассказывать своим детям и внукам о схватках, атаках,

налетах, о шутливых проделках, о голоде, ранениях, форсированных маршах… Но не сейчас. У одних не было

ноги, у других – руки, у третьих-глаза, и почти у всех были шрамы, которые станут ныть в сырую погоду, если

они доживут лет до семидесяти, но все это казалось им сейчас несущественным. Дальше жизнь пойдет

по-другому.

    И одно было общим для всех – для старых и молодых, для разговорчивых и молчаливых, для богатых

плантаторов и изможденных бедняков-все равно страдали от дизентерии и вшей. Вшивость стала таким

неизменным спутником солдат-конфедератов, что они уже машинально и бездумно почесывались даже в

присутствии дам. Что до дизентерии – «кровавой лихорадки», как деликатно называли эту болезнь дамы, – то

она, по-видимому, не пощадила никого от рядового до генерала. Четыре года существования на грани голодной

смерти, четыре года на рационе самой грубой, зачастую несвежей, зачастую почти несъедобной пищи сделали

свое дело, и каждый солдат, искавший пристанища в Таре, либо страдал этой болезнью, либо только что от нее

оправился.

    – Похоже, во всей армии не сыщется ни одного здорового брюха с крепкими кишками, – мрачно изрекла

Мамушка, обливавшаяся потом у очага, готовя горький отвар из корня ежевики, который Эллин считала

чудодейственным лекарством от всех желудочных заболеваний. – Сдается мне, не янки побили наших

жентмунов, а просто у наших жентмунов кишки не выдержали. Какой жентмун может сражаться, ежели у него в

кишках вода?

    И одного за другим она поила их всех отваром, не предваряя лечения пустыми вопросами о состоянии

желудка, и все, один за другим, покорно, хотя порой и кривясь, пили ее снадобье, вспоминая, быть может,

другие суровые черные лица в далеком отсюда краю и другие непреклонные черные руки с ложкой целебного

снадобья.

    В такой же мере непреклонна была Мамушка и в вопросах «обчества» и неусыпно следила за тем, чтобы ни

один обовшивевший солдат не переступил порога Тары. Мамушка препровождала их всех за густые заросли

кустарника, где предлагала им разоблачиться, снабжала куском щелочного мыла, лоханкой горячей воды, а

также простынями и одеялами – прикрыть наготу, пока она будет кипятить их одежду в огромном стиральном

котле. Женская половина дома горячо протестовала против такого обращения, унижающего честь солдата, но

все протесты были бесплодны. Мамушка отвечала на это, что еще большему унижению подвергнутся они сами,

если обнаружат на себе вошь.

    Когда солдаты стали появляться на плантации почти ежедневно, запротестовала сама Мамушка: она не

желала пускать солдат в спальни. Ее преследовал страх, что какая-нибудь шустрая вошь ускользнет от ее

зоркого глаза. Во избежание пререканий Скарлетт превратила в спальню гостиную, устланную мягким ковром.

Мамушка снова подняла крик, протестуя против кощунственного обращения с ковром покойной мисс Эллин, но

на сей раз Скарлетт была тверда. Где-то же солдатам надо спать! И через несколько месяцев после заключения

мира на мягком ворсе ковра стали появляться потертости, а вскоре грубая основа и уток проглянули в тех

местах, где прогулялись неосторожный солдатский каблук или шпора.

    И у каждого солдата все жадно выспрашивали про Эшли. А Сьюлин с достоинством осведомлялась о мистере

Кеннеди. Но никто из солдат ничего о них не слышал, да и не имел особой охоты распространяться о

пропавших без вести. Им повезло, они уцелели, и им не хотелось думать о тех, кто покоится в безымянных

могилах и никогда не вернется домой.

    Вся семья старалась укрепить мужество Мелани после каждого пережитого ею разочарования. Нет, конечно,

Эшли не умер в тюрьме. Тюремный капеллан обязательно написал бы им, если бы это случилось. Эшли, без

сомнения, сейчас возвращается домой, но путь-то ведь далекий. Да боже ты мой, даже на поезде это несколько

суток езды, а если он идет пешком, как эти солдатики?.. «Почему он не пишет?!» – «Но, дорогая, вы же знаете,

как работает почта – через пень колоду, как говорится, хотя железнодорожное сообщение и восстановилось». –

«А что, если… что, если он умер на пути домой?» – «Но послушайте, Мелли, какая-нибудь женщина, пусть

даже янки, непременно известила бы нас об этом…» – «Какая-нибудь янки? Хм…» – «Ах, Мелли, порядочные

женщины есть и там. Да, да, есть! Господь бог не мог населить целую страну такими людьми, среди которых не

было бы ни единой порядочной женщины! Скарлетт, ты помнишь, как мы встретили однажды в Саратоге очень

славную женщину-янки? Расскажи про нее Мелани».

    – Славную? Как бы не так! – сказала Скарлетт. – Эта янки спросила меня, сколько гончих собак мы держим,

чтобы травить ими наших негров. Я согласна с Мелли. Я еще не встречала ни одного славного янки – ни

женщины, ни мужчины. Но ты не плачь, Мелли. Эшли вернется. Путь-то далекий, а ведь может… может, у него

нет сапог.

    И тут, вообразив себе босоногого Эшли, Скарлетт чуть не расплакалась сама. Другие солдаты могли

приковылять домой, обернув ноги тряпьем – обрывками ковра или мешковиной, но только не Эшли. Он должен

был возвратиться домой, гарцуя на коне, в красивом мундире и сверкающих сапогах, с пером на шляпе. Думать,

что Эшли может быть низведен до такого же унизительного состояния, как эти солдаты, было невыносимо для

Скарлетт.

    Как-то в июле, в послеполуденный час все обитатели Тары в полном составе собрались на заднем крыльце

дома, с интересом наблюдая, как Порк разрезает первую поспевшую в огороде дыню, и тут до слуха их долетел

стук копыт по гравию подъездной аллеи. Присей лениво поплелась к переднему крыльцу, в то время как

остальные принялись горячо обсуждать, спрятать ли дыню или подать ее на ужин, если окажется, что подъехал

какой-нибудь солдат.

    Мелли и Кэррин говорили шепотом, что надо угостить солдата, а Скарлетт, нашедшая поддержку в лице

Сьюлин и Мамушки, шипела на ухо Порку, чтобы он поживее спрятал дыню.

    – Не глупите, девочки! Нам самим-то едва достанется по кусочку, а если там два-три голодных солдата, то не

видать нам этой дыни как своих ушей, – говорила Скарлетт.

    Порк стоял с маленькой дыней в руках, не зная, к какому же они в конце концов придут решению, и тут все

услышали возгласы Присей:

    – Батюшки светы! Мисс Скарлетт! Мисс Мелли! Идите сюда скорей!

    – Кто там? – воскликнула Скарлетт и, вскочив со ступенек, бросилась через холл. Мелани бежала за ней по

пятам, остальные спешили следом.

    «Эшли! – пронеслось у Скарлетт в голове. – Или, быть может…»

    – Это дядюшка Питер! Дядюшка Питер от мисс Питти!..

    Все выбежали на крыльцо, и глазам их предстала высокая фигура старого седовласого тирана тетушки Питти,

слезавшего с тонкохвостой клячи, покрытой вместо седла куском одеяла. На широком черном лице привычное

выражение спокойного достоинства не без борьбы уступало место восторгу от встречи со старыми друзьями,

вследствие чего лоб дядюшки Питера прорезали строгие морщины, а рот расплывался в улыбке, как пасть

старой беззубой гончей.

    Все – и белые, и черные – сбежали по ступенькам ему навстречу, все жали ему руки и засыпали вопросами, но

голос Мелани прозвучал отчетливее других:

    – Тетушка не заболела, нет?

    – Нет, мэм. Она держится, храни ее господь, – отвечал дядюшка Питер, бросая такой суровый взгляд сначала

на Мелани, затем на Скарлетт, что они сразу почувствовали себя провинившимися, хотя еще не отдавали себе

отчета – в чем. – Она держится, но она шибко в обиде на вас, молодые мисс, и если уж говорить напрямки, так и

я тоже!

    – Почему, дядюшка Питер? Что мы такое…

    – Да уж не прикидывайтесь, будто не знаете! Мало, что ли, писала она вам? Писала и писала, просила

приехать. Я ж тоже не слепой – видал, как она получит ваше письмо и сидит, слезами обливается. У вас, значит,

столько много делов на этой старой ферме, что вам нипочем нельзя воротиться домой?

    – Но, дядюшка Питер…

    – И как это вас угораздило оставить мисс Питти одну-одинешеньку, когда она страх как всего боится? Вы же

не хуже моего знаете – мисс Питти отродясь не живала одна, а уж нынче, как воротилась из Мейкона, так день и

ночь трясется и трясется от страха. И мне велено сказать вам напрямки: я, дескать, в толк не возьму, как могли

они этак покинуть меня в час моих великих испытаний.

    – Ладно уж, замолчи! – резко оборвала его Мамушка, задетая за живое тем, что дядюшка Питер окрестил Тару

«старой фермой». Да где ему – городскому неучу-негру – понимать разницу между фермой и плантацией! – А у

нас тут что – не «час испытаний»? А мы тут как же будем без мисс Скарлетт, без мисс Мелли? Может, они нам

нужнее вашего! Чего ж это мисс Питти не позовет к себе своего братца, ежели она в такой беде?

    Дядюшка Питер бросил на нее уничтожающий взгляд.

    – Мы уже почитай сколько лет не знаемся с мистером Генри, и мы слишком старые, чтоб менять теперь наши

привычки. – Он повернулся к дамам, которые всеми силами старались сдержать улыбки. – А вам, молодые мисс,

должно быть стыдно: бросили бедную мисс Питти одну, когда у нее половина друзей поперемерла, а другие в

Мейконе, а в Атланте полным-полно солдат-янки и вольных голодранцев-ниггеров.

    Мелани и Скарлетт смиренно выслушали эту отповедь, но в конце концов не выдержали и расхохотались,

припав друг к другу на плечо. Подумать только: тетушка Питти отрядила дядюшку Питера в Тару, чтобы

отчитать их и привезти обратно! Тут уж и Порк, и Дилси, и Мамушка разразились громким хохотом, радуясь

тому, что поноситель их любимой Тары явно посрамлен. Сьюлин и Кэррин хихикали, и даже по лицу Джералда

пробежало подобие улыбки. Смеялись все, за исключением дядюшки Питера, который со все возрастающим

гневом досадливо переминался с одной огромной плоской ступни на другую.

    – А ты-то для чего, черномазый? – с усмешкой вопросила Мамушка. – Так одряхлел, что не можешь защитить

свою хозяйку?

    Дядюшка Питер был оскорблен до глубины души.

    – Одряхлел? Это я одряхлел? Нет, мэм! Я не дам мисс Питти в обиду и никогда не давал. Не я, что ли,

оберегал ее, когда мы с ней удирали в Мейкон? Не я, что ли, охранял ее, когда туда пришли янки и она так

напужалась, что каждую минуту падала в обморок? Не я, что ли, привез ее обратно в Атланту и всю дорогу

берег и ее, и серебро ейного папеньки? – Произнося эту свою защитительную речь, дядюшка Питер вытянулся

во весь рост. – Так я ж не о том – мне что, трудно разве о ней позаботиться? Я о том, как на это поглядят.

    – На что – на это… кто поглядит?

    – А люди – вот я о чем толкую. Как люди поглядят на то, что мисс Питти живет одна. Люди нехорошее

говорят про незамужних дам, которые живут сами по себе, – провозгласил дядюшка Питер, и всем стало ясно,

что тетушка Питтипэт в его глазах осталась все той же хорошенькой пухленькой шестнадцатилетней девушкой,

репутацию которой необходимо было защищать от злых языков. – А я не хочу, чтобы ее имя трепали в городе.

Нет, мэм. И не хочу я, чтоб она пускала в дом постояльцев, лишь бы не жить одной. Так я ей и сказал. «Нет, –

сказал я, – не бывать этому, покамест живы ваши единокровные». Только, видать, кровные-то родственнички

отворачиваются. Мисс Питти – она совсем как дитя малое и…

    При этих словах Скарлетт и Мелани совсем зашлись от смеха и, громко всхлипнув, опустились на ступеньки

крыльца. Наконец Мелани утерла слезы, набежавшие от смеха на глаза.

    – Бедный дядюшка Питер! Не сердись, что я смеялась. Мне, право, стыдно. Прости меня! Но мы, Скарлетт и

я, никак не можем вернуться сейчас домой. Может быть, в сентябре, когда снимем урожай хлопка, я и вернусь.

Неужели тетушка заставила тебя проделать весь этот путь для того только, чтобы привезти нас домой на этом

тощем животном?

    Тут у дядюшки Питера внезапно отвалилась челюсть и на черном морщинистом лице изобразилось смущение

и испуг. Оскорблено выпяченная нижняя губа вернулась в обычное положение с таким же проворством, с каким

черепаха втягивает голову в спасительный панцирь.

    – Мисс Мелли, видать, стар я стал, гляди-ка, из ума вон, зачем она меня послала, а ведь дело-то важное.

Письмо привез вам. Мисс Питти не хотела доверить его почте, никому не могла доверить, окромя меня…

    – Письмо? Мне? От кого?

    – Да дело-то такое, хм… Мисс Питти, значит, говорит мне: «Питер, ты как-нибудь неаккуратней сообщи об

этом мисс Мелли», – а я и говорю…

    Мелли поднялась со ступенек, прижав руки к груди.

    – Эшли? Эшли? Он умер?

    – Нет, мэм! Нет! – со всей мочи завопил дядюшка Питер, и голос его сорвался. Он судорожно рылся в

нагрудном кармане своей рваной куртки. – Жив он! Вот оно – письмо! Он домой возвращается. Он… Боже

милостивый, держи ее. Мамушка! Дайте-ка я…

    – Убери свои руки, старый осел! – загремела Мамушка, подхватывая сомлевшую Мелани и не давая ей

упасть. – Ах ты, благочестивый старый осел! «Сообщи ей поаккуратней!» Порк, бери ее за ноги. Мисс Кэррин,

подержите ей голову. Давайте положим ее на диван в гостиной.

    Все, кроме Скарлетт, суетились вокруг потерявшей сознание Мелани, все что-то испуганно восклицали,

кто-то побежал за водой и подушками, и на дорожке перед домом остались только Скарлетт и дядюшка Питер.

Скарлетт стояла, ошеломленно глядя на старого негра, беспомощно размахивавшего письмом. Его черное

старческое лицо жалобно сморщилось, словно у ребенка, которого распекает мать, от чувства собственного

достоинства не осталось и следа.

    В первые мгновения Скарлетт не могла двинуться с места, не могла произнести ни слова, и, хотя в мозгу ее

звенело: «Он жив! Он возвращается домой!», она не ощущала ни радости, ни волнения – ничего, кроме

потрясения и оцепенелости. Голос дядюшки Питера – жалобный, молящий – доносился к ней откуда-то

издалека:

    – Мистер Уилли Бэрр из Мейкона – он нашим сродни – привез мисс Питти письмо-то. Мистер Уилли был в

одной тюрьме с мистером Эшли. Мистер Уилли раздобыл лошадь и добрался быстро. А мистер Эшли – тот идет

пешком…

    Скарлетт выхватила у него письмо. Она узнала почерк мисс Питти, и письмо было адресовано Мелани, но это

не породило в Скарлетт ни секундного колебания. Она разорвала конверт, и записочка мисс Питти упала на

землю. Кроме записки, в конверте был еще сложенный в несколько раз листок бумаги – засаленный,

замызганный от пребывания в грязном кармане, обтрепанный по краям. Рукою Эшли на нем была сделана

надпись: «Миссис Джордж Эшли Уилкс, через мисс Сару-Джейн Гамильтон, Атланта или Двенадцать Дубов,

Джонсборо, Джорджия».

    Дрожащими пальцами Скарлетт развернула листок и прочла:

    «Любимая, я возвращаюсь домой, к тебе…»

    Слезы заструились по ее лицу, и она не могла прочесть больше ни строчки, а сердце заколотилось так, что ей

казалось – сейчас оно разорвется от переполнявшей его радости. Прижав письмо к груди, она взлетела на

крыльцо и – через холл, мимо гостиной, где все обитатели дома хлопотали, мешая друг другу, вокруг лежавшей

в обмороке Мелани, – вбежала в маленький кабинетик Эллин. Захлопнув за собой дверь, она заперла ее на ключ

и бросилась на старую, продавленную софу, плача, смеясь, прижимая к губам письмо.

    «Любимая, – шептала она, – я возвращаюсь домой, к тебе».

    Здравый смысл подсказывал всем, что Эшли – если только ему не удастся отрастить крылья – не сможет

добраться из Иллинойса в Джорджию раньше как через несколько недель, если не через несколько месяцев, и

тем не менее, стоило какому-нибудь солдату показаться в глубине подъездной аллеи, как у каждого начинало

бешено колотиться сердце. Любое бородатое пугало могло обернуться Эшли. А если даже это был не Эшли, то

кто-то мог принести весть о нем или письмо от тетушки Питти с известием об Эшли. И все население дома – и

белое, и черное, – заслышав звук шагов, выбегало на крыльцо. Вид человека в военной форме заставлял каждого

бросаться с выгона, с хлопкового поля, от поленницы дров ему навстречу. На какое-то время после получения

письма работы на плантации почти остановились. Никто не хотел оказаться вне дома, когда появится Эшли, а

меньше всех – Скарлетт. И конечно, она не могла требовать от других, чтобы они занимались своими делами,

жүктеу/скачать 1,87 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: