Маргарет Митчелл Унесенные ветром

головы, и он теперь произносил длинный монолог о последних сообщениях, поступивших из форта Самтер,

подкрепляя свои слова взмахом руки и ударом кулака по столу. У Джералда вошло в привычку

разглагольствовать при всеобщем молчании за столом, и обычно Скарлетт, погруженная в свои мысли, попросту

его не слушала. Но сегодня, напряженно ожидая, когда наконец подкатит к крыльцу коляска с Эллин, она не

могла отгородиться от звуков этого громкого голоса.

    Конечно, она не собиралась открывать матери, какая тяжесть лежит у нее на сердце. Ведь Эллин пришла бы в

ужас, узнай она, что ее дочь убивается по человеку, помолвленному с другой; ее огорчение было бы

беспредельным. Но Скарлетт просто хотелось, чтобы в эти минуты ее первого большого горя мать была рядом.

Возле матери она всегда чувствовала себя как-то надежней; любая беда была не так страшна, когда Эллин

рядом.

    Заслышав стук копыт по аллее, она вскочила, но тут же снова опустилась на стул: коляска завернула за угол, к

заднему крыльцу. Значит, это не Эллин – она бы поднялась по парадной лестнице. С окутанного мраком двора

донесся нестройный гомон взволнованных негритянских голосов и заливистый смех. Бросив взгляд в окно,

Скарлетт увидела Порка, который только что покинул столовую: он держал в руке смолистый факел, а из

повозки спускались на землю какие-то неразличимые в темноте фигуры. Мягкие, гортанные и звонкие,

мелодичные голоса долетали из мрака, сливаясь в радостный, беззаботный гомон. Затем на заднем крыльце и в

коридоре, ведущем в холл, послышался шум шагов. Шаги замерли за дверью столовой. С минуту оттуда

доносилось перешептывание, после чего на пороге появился Порк: глаза его округлились от радостного

волнения, зубы сверкали, он даже позабыл принять свою величественную осанку.

    – Мистер Джералд! – провозгласил он, с трудом переводя дыхание от распиравшей его гордости. – Ваша

новая служанка прибыла!

    – Новая служанка? Я не покупают никаких служанок! – отвечал Джералд, уставя притворно гневный взгляд

на своего лакея.

    – Да, да, сэр, мистер Джералд, купили! Да, сэр! И она там, за дверью, и очень хочет поговорить с вами! – Порк

хихикнул и хрустнул пальцами от волнения.

    – Ладно, тащи сюда свою женушку, – сказал Джералд, и Порк, обернувшись, поманил жену, только что

прибывшую из Двенадцати Дубов, чтобы стать принадлежностью Тары. Она вступила в столовую, а следом за

ней, прижимаясь к матери, полускрытая ее накрахмаленными ситцевыми юбками, появилась двенадцатилетняя

дочь.

    Дилси была высокая женщина, державшаяся очень прямо. Определить ее возраст было невозможно –

тридцать лет, шестьдесят? На спокойном бронзовом лице не было ни морщинки. Перевес индейской крови над

негритянской сразу бросался в глаза. Красноватый оттенок кожи, высокий, сдавленный у висков лоб, широкие

скулы и нос с горбинкой, неожиданно расплющенный книзу, над толстыми негроидными губами, ясно

указывали на смешение двух рас. Держалась Дилси уверенно и с таким чувством собственного достоинства, до

которого далеко было даже Мамушке, ибо у Мамушки оно было благоприобретенным, а у Дилси – в крови.

    И она не так коверкала слова, как большинство негров, речь ее была правильнее.

    – Добрый вечер вам, мисс, и вам, мисс. И вам, мистер Джералд. Извините за беспокойство, да уж больно мне

хотелось поблагодарить вас, что вы купили меня и мою дочку. Меня-то кто хошь купит, а вот что Присей, чтоб

мне не тосковать по ней, – таких нет, и я благодарствую вас. Уж я буду стараться служить вам и никогда не

позабуду, что вы для меня сделали.

    – Хм-хм… – Джералд откашлялся и пробормотал что-то невнятное, чрезвычайно смущенный тем, что его так

явно уличили в содеянном добре.

    Дилси повернулась к Скарлетт, и затаенная улыбка собрала морщинки в уголках ее глаз.

    – Мисс Скарлетт, Порк сказывал мне, как вы просили мистера Джералда купить меня. И я хочу отдать вам

мою Присей в служанки.

    Пошарив позади себя рукой, она вытолкнула вперед дочь – маленькое коричневое создание с тоненькими

птичьими ножками и бесчисленным множеством торчащих в разные стороны косичек, аккуратно перевязанных

веревочками. У девочки был умный, наблюдательный взгляд, зорко подмечавший все вокруг, и тщательно

усвоенное глуповатое выражение лица.

    – Спасибо, Дилси, – сказала Скарлетт, – но боюсь, Мамушка станет возражать. Ведь она мне прислуживает с

того дня, как я появилась на свет.

    – Мамушка-то уж: совсем старенькая, – невозмутимо возразила Дилси с такой уверенностью, которая

несомненно привела бы Мамушку в ярость. – Она – хорошая няня, да только ведь вы-то теперь уже леди и вам

нужна умелая горничная, а моя Присей целый год прислуживала мисс Индии. Она и шить может, и не хуже

всякой взрослой вас причешет.

    Дилси подтолкнула дочь; Присей присела и широко улыбнулась Скарлетт, и та невольно улыбнулась в ответ.

    «Шустрая девчонка», – подумала Скарлетт и сказала:

    – Ладно, Дилси, спасибо, когда мама вернется, я поговорю с ней.

    – И вам спасибо, мэм. Пожелаю вам спокойной ночи, – сказала Дилси и покинула столовую вместе с дочкой, а

Порк поспешил за ними. Со стола убрали, и Джералд снова принялся ораторствовать, без всякого, впрочем,

успеха у своей аудитории и потому без особого удовольствия для себя. Его грозные предсказания близкой

войны и риторические возгласы: «Доколе же Юг будет сносить наглость янки!» – порождали у скучающих

слушательниц лишь односложные: «Да, папа» и «Нет, папа». Кэррин, сидя на подушке, брошенной на пол под

большой лампой, была погружена в романтическую историю некой девицы, постригшейся в монахини после

смерти своего возлюбленного; слезы восторга приятно щекотали ей глаза, и она упоенно воображала себя в

белом монашеском чепце. Сьюлин что-то вышивала – «для своего приданого», как она объяснила, стыдливо

хихикнув, – и прикидывала в уме, удастся ли ей на завтрашнем барбекю отбить Стюарта Тарлтона у Скарлетт,

очаровав его своей женственной мягкостью и кротостью, которыми Скарлетт не обладала. А Скарлетт была в

смятении чувств из-за Эшли.

    Как может папа без конца толковать о форте Самтер и об этих янки, когда у нее сердце рвется на части и он

это знает? Будучи еще очень юной, она находила непостижимым, что люди могут быть так эгоистично

равнодушны к ее страданиям и в мире все продолжает идти своим путем, в то время как ее сердце разбито.

    В душе ее бушевала буря, а все вокруг выглядело таким спокойным, таким безмятежным, и это казалось ей

странным. Тяжелый буфет и стол красного дерева, массивное серебро, пестрые лоскутные ковры на натертом до

блеска полу – все оставалось на своих местах, словно ничего не произошло. Эта была уютная, располагающая к

дружеской беседе комната, и обычно Скарлетт любила тихие вечерние часы, которые семья проводила здесь

после ужина, но сегодня вид этой комнаты стал ей ненавистен, и если бы не страх перед резким окриком отца,

она выскользнула бы за дверь и, стремительно прокравшись через темный холл, наплакалась бы вволю на

старой софе в маленьком кабинетике Эллин.

    Это была самая любимая комната Скарлетт. Здесь Эллин каждое утро сидела за высоким секретером,

проверяя счета и выслушивая доклады Джонаса Уилкерсона, управляющего имением. Здесь нередко собиралось

и все семейство: Эллин что-то записывала в тяжелые гроссбухи, Джералд дремал в старой качалке, дочки

примостились на продавленных подушках софы, тоже уже слишком ветхой, чтобы украшать собой парадные

покои. И Скарлетт сейчас хотелось только одного: остаться там вдвоем с Эллин и выплакаться, уткнувшись

головой ей в колени. Когда же наконец вернется мама?

    Но вот на аллее заскрипел гравий под колесами, и негромкий голос Эллин, отпускавшей кучера, донесся в

столовую. Взгляды всех устремились к двери. Шурша кринолином, она быстро вошла в комнату – лицо ее было

усталым и грустным. Повеяло легким ароматом вербены, навечно, казалось, угнездившимся в складках ее

платья, – ароматом, который для Скарлетт был неотторжим от образа матери. Мамушка – хмурая, с недовольно

выпяченной нижней губой и кожаной сумкой в руках – следовала за хозяйкой чуть поодаль. Она что-то

нечленораздельно бормотала себе под нос – достаточно тихо, чтобы нельзя было разобрать слов, и достаточно

громко, чтобы ее неодобрение не осталось незамеченным.

    – Извините, что задержалась, – сказала Эллин, сбрасывая шотландскую шаль со своих усталых плеч на руки

Скарлетт, и, проходя, погладила дочь по щеке.

    При появлении жены лицо Джералда мгновенно просияло.

    – Ну что – окрестили это отродье? – спросил он.

    – Да, окрестили бедняжку и оплакали, – сказала Эллин. – Я боялась, что Эмми тоже отдаст богу душу, но, мне

кажется, она оправится.

    Дочери обратили к ней исполненные любопытства вопрошающие взгляды, а Джералд философически

покачал головой:

    – Ну, может, это и к лучшему, что он помер, несчастный ублю…

    – Ой, как поздно! Пора прочесть молитву, – как бы невзначай перебила его Эллин, и если бы Скарлетт хуже

знала мать, она бы даже не заподозрила, что Эллин перебила Джералда намеренно.

    А было бы все же любопытно узнать, кто отец ребенка Эмми Слэттери, но Скарлетт понимала, что у матери

про это не дознаешься. Сама Скарлетт подозревала, что это Джонас Уилкерсон – она не раз видела, как он

прогуливался по вечерам с Эмми. Джонас был янки и холостяк, а должность управляющего, которую он

занимал, отрезала ему все пути в дома богатых плантаторов. Он не мог бы посвататься ни к одной из их дочерей

и был лишен возможности водить компанию с кем-либо, кроме таких бедняков, как Слэттери, и им подобных

отщепенцев. Вместе с тем по своему образованию он был на голову выше этих Слэттери, и Скарлетт казалось

вполне естественным, что он и не подумает жениться на Эмми, хотя частенько гулял с ней в сумерках.

    Скарлетт вздохнула – любопытство ее было задето. На глазах у ее матери происходило многое, но она этого

как бы не замечала. Эллин умела проходить мимо всего, что противоречило ее понятиям о благопристойности, и

старалась научить этому и Скарлетт – впрочем, без особого успеха.

    Эллин шагнула к камину, где в маленькой инкрустированной шкатулке, стоявшей на полке, хранились ее

четки, но решительный голос Мамушки заставил ее остановиться:

    – Мисс Эллин, вам бы надо поесть хоть малость, прежде чем читать молитву.

    – Спасибо, Мамушка, я не голодна.

    – Я сейчас подам вам ужин, и чтоб вы поели, – с хмурым упрямством заявила Мамушка и возмущенно

зашагала на кухню. – Порк! – крикнула она. – Скажи кухарке, чтобы развела огонь. Мисс Эллин вернулась.

    В холле заскрипели половицы под тяжелой ступней, и до ушей сидевших в столовой донеслось бормотанье,

звучавшее все явственней по мере того, как Мамушка удалялась:

    – Твердишь, твердишь – все понапрасну… Не стоят они того, чтобы так для них стараться. Никчемный,

неблагодарный народ, хуже нет во всем графстве, чем эта белая рвань. И нечего мисс Эллин утруждать себя.

Будь у них голова на плечах, имели бы, как другие, своих ниггеров. Да разве ей втолкуешь…

    Воркотня замерла, когда Мамушка скрылась с глаз в крытой галерее, соединявшей холл с кухней. У старой

служанки был особый способ доводить до сведения господ свою точку зрения по тому или иному вопросу. Она

знала, что достоинство не позволяет белым господам обращать хоть малейшее внимание на воркотню черных

слуг, и чтобы не уронить своего достоинства, они должны делать вид, будто ничего не слышат, как бы громко

она ни разворчалась, едва ступив на порог. Это спасало ее от возможности получить нагоняй и в то же время

позволяло вполне недвусмысленно высказывать свое мнение.

    Вошел Порк с тарелками, прибором и салфеткой. Следом за ним, застегивая на ходу белую полотняную

куртку, спешил Джек, маленький десятилетний негритенок. Он держал в руке самодельное орудие для

отпугивания мух в виде тонкой жерди длиной в два его роста, с привязанными к ней узкими полосками газетной

бумаги. У Эллин имелось очень красивое опахало из павлиньих перьев, но им пользовались лишь в особо

торжественных случаях и то лишь после небольшой домашней междоусобицы, ибо Порк, кухарка и Мамушка

считали, что перья павлина приносят несчастье.

    Эллин опустилась на стул, который поспешил пододвинуть ей Джералд, и четыре голоса атаковали ее разом:

    – Мама, у меня на бальном платье отпоролись кружева, а я хотела надеть его завтра, когда мы поедем в

Двенадцать Дубов. Может быть, ты починишь?

    – Мама, новое платье Скарлетт гораздо красивее моего, и вообще я выгляжу ужасно в розовом. Почему бы ей

не надеть мое розовое, а я надену ее зеленое. Ей розовый цвет к лицу.

    – Мама, можно, я завтра тоже останусь на танцы? Мне ведь уже тринадцать…

    – Ну, доложу я вам, миссис О'Хара… Тише вы, трещотки, пока я не надрал вам уши!.. Кэйд Калверт был

сегодня утром в Атланте… Вы дадите мне слово сказать или нет?.. И говорит, что все там в страшном волнении

и только и разговору что о войне, военных учениях и формировании войсковых частей. И вроде бы, если верить

слухам, в Чарльстоне решили не давать больше спуску янки.

    Эллин устало улыбнулась, слушая эту разноголосицу, и, как подобает почтительной супруге, первому

ответила Джералду.

    – Если наиболее достойные люди Чарльстона придерживаются такого мнения, то я полагаю, что и мы не

заставим себя ждать и присоединимся к ним, – сказала она, ибо была воспитана в убеждении, что, за

исключением Саванны, самая лучшая и самая родовитая часть населения континента сосредоточена в этом

маленьком портовом городке, и убеждение это, кстати сказать, полностью разделялось самими чарльстонцами.

    – Нет, Кэррин, пока нельзя, моя дорогая. В будущем году ты будешь носить длинные платья и танцевать на

балах, и эти розовые щечки еще ярче разрумянятся от удовольствия. Ну, не надувай губок, детка! Ты же

можешь поехать на барбекю и даже остаться на ужин, понимаешь? Но никаких балов, пока тебе не сравнялось

четырнадцати.

    – Принеси мне твое платье, Скарлетт. Я пришью кружева, когда мы встанем из-за стола.

    – Мне не нравится твой тон, Сьюлин. Твое розовое платье очень красиво, и цвет этот ничуть не меньше идет

тебе, чем зеленый – Скарлетт. Но я разрешаю тебе надеть завтра мое гранатовое колье.

    Сьюлин за спиной матери торжествующе показала Скарлетт нос, ибо та собиралась выпросить колье для себя.

Скарлетт в ответ высунула язык. Сьюлин страшно злила Скарлетт своим постоянным хныканьем и эгоизмом и

не раз получала бы от Скарлетт затрещину, не будь умиротворяющая рука Эллин всегда начеку.

    – А теперь, мистер О'Хара, я хотела бы узнать подробнее, что, по словам мистера Калверта, происходит в

Чарльстоне, – сказала Эллин.

    Скарлетт прекрасно понимала, что мать нисколько не интересуется ни войной, ни политикой, считая их чисто

мужским делом, в которое ни одна умная женщина, не должна совать нос. Но Джералд любил порассуждать на

эти темы, а Эллин была неизменно внимательна к мужу и готова сделать ему приятное.

    Пока Джералд выкладывал свои новости. Мамушка поставила перед хозяйкой прибор, подала золотистые

гренки, грудку жареного цыпленка и желтый яме, от которого поднимался в воздух пар, а из разреза капало

растопленное масло. Мамушка ущипнула Джека, и он поспешно принялся за дело – бумажные ленты медленно

поплыли вверх и вниз за спиной Эллин. Мамушка стояла возле хозяйки, пристально следя за каждым

подцепленным на вилку и отправленным в рот куском, словно вознамерившись силой своего взгляда

пропихнуть еду в пищевод, если Эллин вздумает отлынивать. Эллин прилежно поглощала пищу, но Скарлетт

видела, что мать от усталости даже не замечает, что она ест. И только непреклонное выражение лица Мамушки

заставляло ее не бросать вилку.

    Но вот с едой было покончено, и хотя Джералд еще не перестал громить этих жуликов-янки, требующих

освобождения негров и не желающих ни единого пенни заплатить за их свободу, Эллин поднялась из-за стола.

    – Будем читать молитву? – без особого энтузиазма спросил Джералд.

    – Да, час поздний. Уже десять бьет. – Часы, немного похрипев, пробили десять. – Кэррин давно пора в

постель. Порк, пожалуйста, лампу пониже. Мамушка – мой молитвенник.

    Повинуясь сердитому шепоту Мамушки, Джек поставил свое опахало в угол и принялся убирать посуду, а

Мамушка извлекла из ящика буфета старенький молитвенник Эллин. Порк, став на цыпочки, немного отпустил

цепочку лампы, чтобы свет переместился с потолка на стол. Эллин, расправив юбку, опустилась на колени,

положила раскрытый молитвенник на край стола, и сложенные для молитвы руки ее легли поверх

молитвенника. Джералд стал на колени рядом с ней, а Скарлетт и Сьюлин заняли свои места по другую сторону

стола, подоткнув пышные юбки под колени, чтобы не так больно было стоять на твердом полу. Кэррин из-за ее

маленького роста трудно было дотягиваться до стола, и она стала на колени возле стула, положив руки на

сиденье. Эта поза вполне ее устраивала, давая возможность незаметно для материнского глаза вздремнуть во

время чтения молитвы.

    Шелест и шорохи в холле возвестили о том, что слуги преклонили колени за раскрытыми дверями столовой.

Слышно было, как Мамушка громко кряхтит, опускаясь на колени. Порк и коленопреклоненный держался

прямо, словно шест проглотил; горничные Роза и Тина опустились на колени очень грациозно, широко раскинув

по полу пестрые ситцевые юбки. Лицо кухарки под белоснежной повязкой казалось еще более темным и худым.

Джек, у которого уже слипались глаза, все же нашел в себе достаточно соображения, чтобы устроиться

подальше от Мамушкиных щипков. Черные глаза слуг выжидательно блестели, так как ежевечерняя молитва

вместе с белыми господами всегда была для них главным событием дня. Древние образы литании с их

восточной красочностью оставались для них малопонятными, но они задевали какие-то струны в их душе,

заставляя покачиваться в такт, когда они повторяли следом за Эллин: «Помилуй нас, господи!», «Боже,

милостив буди к нам, грешным!».

    Эллин, закрыв глаза, читала молитву. Голос ее то креп, то замирал, убаюкивая, утешая. В желтом кругу света

видны были склоненные головы, когда она произносила благодарственные слова за благополучие своего дома,

семьи, слуг.

    Помолившись за всех обитателей Тары, за своего отца, мать, сестер, трех своих покойных младенцев и за всех

«страдальцев юдоли земной». Эллин, перебирая в длинных пальцах белые четки, начала читать молитву божьей

матери – и словно шелест ветра пронесся по комнате, когда губы белых и черных зашевелились, повторяя

следом за ней:

    – Пресвятая Дева Мария, моли бога за нас, грешных, и ныне и присно и во веки веков.

    И как всегда в эти минуты, Скарлетт почувствовала, что к ней приходит успокоение, хотя невыплаканные

слезы еще жгли ей глаза. Горечь пережитого разочарования и страх перед завтрашним днем отступили, дав

место надежде. Но губы ее лишь машинально повторяли слова молитвы, и не вера в бога принесла ей

облегчение, а торжественно-спокойное лицо матери и ее взор, обращенный к престолу господа,

испрашивающий благословения всем дорогим для нее существам. Скарлетт была твердо убеждена, что небеса

не могут оставаться глухи к мольбе Эллин, когда она прибегает к ним за помощью.

    Голос Эллин умолк, и настала очередь Джералда, а поскольку он никогда не успевал вовремя найти свои

четки, то ему пришлось, читая молитву, украдкой загибать пальцы. Под его монотонное чтение Скарлетт

невольно отвлеклась, хотя она знала, что ей сейчас надлежит, как учила ее Эллин, углубиться в себя, допросить

свою совесть, вспомнить все проступки, совершенные за день, раскаяться в них и испросить у бога прощения,

дабы он даровал ей силы никогда их больше не повторять. Но сердце Скарлетт брало верх над ее совестью.

    Уронив голову на скрещенные на столе руки, чтобы мать не могла видеть ее лица, она устремилась своими

печальными мыслями к Эшли. Как может он думать о женитьбе на Мелани, когда на самом-то деле любит ее,

Скарлетт? И знает, что и она любит его. Как может он по собственной воле делать ее несчастной?

    И тут внезапно совершенно новая, ослепительная мысль сверкнула в ее мозгу:

    «Да ведь Эшли даже и не подозревает, что я влюблена в него!»

    Эта мысль так поразила ее, что она едва не вскрикнула от неожиданности. На мгновение ее мозг словно

застыл, а затем заработал с лихорадочной быстротой.

    «Откуда ему знать? Я всегда держалась с ним такой недотрогой, изображала из себя такую кисейную

барышню… Он, верно, думает, что я не питаю к нему ничего, кроме дружеских чувств. Ну, ясно! Поэтому он и

не признался мне до сих пор! Он думает, что его любовь безответна. Вот почему он так странно смотрит на меня

порой…»

    Ей сразу вспомнилось, как она не раз ловила на себе этот взгляд, когда в серых глазах Эшли, таких

непроницаемых обычно, ей вдруг словно бы открывалось что-то, и она, казалось, читала в них безнадежность и

боль.

    «Он убивается по мне, думает, что я увлечена Брентом, или, может, Стюартом, или Кэйдом. И верно, решил,

что раз я все равно ему не достанусь, почему бы не пойти навстречу желанию семьи и не жениться на Мелани. А

знай он, что я люблю его…»

    И воскресшая душа ее, только что погруженная в бездну отчаяния, воспарила на вершину блаженства. Вот и

решение этой загадки – почему Эшли так странно ведет себя, почему он молчит! Он ни о чем не догадывается!

Тщеславие подхлестнуло желание поверить в то, во что так хотелось верить, желание поверить превратилось в

уверенность. Знай Эшли, что она любит его, он был бы у ее ног. Ей нужно только…

    «Ах! – подумала она, сжимая пальцами пылающий лоб. – Какая же я была идиотка, как не подумала об этом!

Надо найти какой-то способ открыть ему глаза. Он не женится на ней, если узнает, что я люблю его! Никогда не

жүктеу/скачать 1,87 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: