Анна Каренина

во всяких церковных обряд ах было очень тяжело. Теперь, в том чувствительном ко всему,
размягченном состоянии д уха, в котором он наход ился, эта необход имость притворяться
была Левину не только тяжела, но показалась совершенно невозможна. Теперь, в
состоянии своей славы, своего цветения, он д олжен буд ет или лгать, или кощунствовать.
Он чувствовал себя не в состоянии д елать ни того, ни д ругого. Но сколько он ни
д опрашивал Степана Аркад ьича, нельзя ли получить свид етельство не говея, Степан
Аркад ьич объявил, что это невозможно.
— Да и что тебе стóит — д ва д ня? И он премилый, умный старичок. Он тебе выд ернет
этот зуб так, что ты и не заметишь.
Стоя у первой обед ни, Левин попытался освежить в себе юношеские воспоминания
того сильного религиозного чувства, которое он пережил от шестнад цати д о семнад цати
лет. Но тотчас же убед ился, что это д ля него совершенно невозможно. Он попытался
смотреть на все это, как на не имеющий значения пустой обычай, под обный обычаю
д елания визитов; но почувствовал, что и этого он никак не мог сд елать. Левин наход ился
в отношении к религии, как и большинство его современников, в самом неопред еленном
положении. Верить он не мог, а вместе с тем он не был тверд о убежд ен в том, чтобы все
это было несправед ливо. И поэтому, не буд учи в состоянии верить в значительность того,
что он д елал, ни смотреть на это равнод ушно, как на пустую формальность, во все время
этого говенья он испытывал чувство неловкости и стыд а, д елая то, чего сам не понимает,
и потому, как ему говорил внутренний голос, что-то лживое и нехорошее.
Во время службы он то слушал молитвы, стараясь приписывать им значение такое,
которое бы не расход илось с его взгляд ами, то, чувствуя, что он не может понимать и
д олжен осужд ать их, старался не слушать их, а занимался своими мыслями, наблюд ениями
и воспоминаниями, которые с чрезвычайною живостью во время этого празд ного стояния
в церкви брод или в его голове.
Он отстоял обед ню, всенощную и вечерние правила и на д ругой д ень, встав раньше
обыкновенного, не пив чаю, пришел в восемь часов утра в церковь д ля слушания утренних
правил и исповед и.
В 
церкви 
никого 
не 
было, 
кроме 
нищего 
солд ата, 
д вух 
старушек 
и
церковнослужителей.
Молод ой д ьякон, с д вумя резко обозначавшимися половинками д линной спины под
тонким под рясником, встретил его и тотчас же, под ойд я к столику у стены, стал читать
правила. По мере чтения, в особенности при частом и быстром повторении тех же слов: —
«Господ и помилуй», которые звучали как «помилос, помилос», Левин чувствовал, что
мысль его заперта и запечатана и что трогать и шевелить ее теперь не след ует, а то
выйд ет путаница, и потому он, стоя позад и д ьякона, прод олжал, не слушая и не вникая,
д умать о своем. «Уд ивительно много выражения в ее руке», — д умал он, вспоминая, как
вчера они сид ели у углового стола. Говорить им не о чем было, как всегд а почти в это
время, и она, положив на стол руку, раскрывала и закрывала ее и сама засмеялась, гляд я на
ее д вижение. Он вспомнил, как он поцеловал эту руку и потом рассматривал сход ящиеся
черты на розовой лад они. «Опять помилос», — под умал Левин, крестясь, кланяясь и гляд я
на гибкое д вижение спины кланяющегося д ьякона. «Она взяла потом мою руку и
рассматривала линии: — У тебя славная рука, — сказала она». И он посмотрел на свою руку
и на короткую руку д ьякона. «Да, теперь скоро кончится, — д умал он. — Нет, кажется,
опять сначала, — под умал он, прислушиваясь к молитвам. — Нет, кончается; вот уже он
кланяется в землю. Это всегд а пред концом».
Незаметно получив рукою в плисовом обшлаге трехрублевую бумажку, д ьякон сказал,

что он запишет, и, бойко звуча новыми сапогами по плитам пустой церкви, прошел в
алтарь. Через минуту он выглянул оттуд а и поманил Левина. Запертая д о сих пор мысль
зашевелилась в голове Левина, но он поспешил отогнать ее. «Как-нибуд ь устроится», —
под умал он и пошел к амвону. Он вошел на ступеньки и, повернув направо, увид ал
священника. Старичок священник, с ред кою полусед ою бород ой, с усталыми д обрыми
глазами, стоял у аналоя и перелистывал требник. Слегка поклонившись Левину, он тотчас
же начал читать привычным голосом молитвы. Окончив их, он поклонился в землю и
обратился лицом к Левину.
— Зд есь Христос невид имо пред стоит, принимая вашу исповед ь, — сказал он, указывая
на распятие. — Веруете ли вы во все то, чему учит нас святая апостольская церковь? —
прод олжал священник, отворачивая глаза от лица Левина и склад ывая руки под
епитрахиль.
— Я сомневался, я сомневаюсь во всем, — проговорил Левин неприятным д ля себя
голосом и замолчал.
Священник под ожд ал несколько секунд , не скажет ли он еще чего, и, закрыв глаза,
быстрым влад имирским на «о» говором сказал:
— Сомнения свойственны слабости человеческой, но мы д олжны молиться, чтобы
милосерд ый господ ь укрепил нас. Какие особенные грехи имеете? — прибавил он без
малейшего промежутка, как бы стараясь не терять времени.
— Мой главный грех есть сомнение. Я во всем сомневаюсь и большею частью
нахожусь в сомнении.
— Сомнение свойственно слабости человеческой, — повторил те же слова священник.
— В чем же преимущественно вы сомневаетесь?
— Я во всем сомневаюсь. Я сомневаюсь иногд а д аже в существовании бога, —
невольно сказал Левин и ужаснулся неприличию того, что он говорил. Но на священника
слова Левина не произвели, как казалось, впечатления.
— Какие же могут быть сомнения в существовании бога? — с чуть заметною улыбкой
поспешно сказал он.
Левин молчал.
— Какое же вы можете иметь сомнение о творце, когд а вы воззрите на творения его?
— прод олжал священник быстрым, привычным говором. — Кто же украсил светилами
свод небесный? Кто облек землю в красоту ее? Как же без творца? — сказал он,
вопросительно взглянув на Левина.
Левин чувствовал, что неприлично было бы вступать в философские прения со
священником, и потому сказал в ответ только то, что прямо относилось к вопросу.
— Я не знаю, — сказал он.
— Не знаете? То как же вы сомневаетесь в том, что бог сотворил все? — с веселым
нед оумением сказал священник.
— Я не понимаю ничего, — сказал Левин, краснея и чувствуя, что слова его глупы и
что они не могут не быть глупы в таком положении.
— Молитесь богу и просите его. Даже святые отцы имели сомнения и просили бога об
утвержд ении своей веры. Дьявол имеет большую силу, и мы не д олжны под д аваться ему.
Молитесь богу, просите его, Молитесь богу, — повторил он поспешно.
Священник помолчал несколько времени, как бы зад умавшись.
— Вы, как я слышал, собираетесь вступить в брак с д очерью моего прихожанина и сына
д уховного, князя Щербацкого? — прибавил он с улыбкой. — Прекрасная д евица.
— Да, — краснея за священника, отвечал Левин. «К чему ему нужно спрашивать об

этом на исповед и?» — под умал он.
И, как бы отвечая на его мысль, священник сказал ему:
— Вы собираетесь вступить в брак, и бог, может быть, наград ит вас потомством, не так
ли? Что же, какое воспитание можете д ать вы вашим малюткам, если не побед ите в себе
искушение д ьявола, влекущего вас к неверию? — сказал он с кроткою укоризной. — Если
вы любите свое чад о, то вы, как д обрый отец, не од ного богатства, роскоши, почести
буд ете желать своему д етищу; вы буд ете желать его спасения, его д уховного
просвещения светом истины. Не так ли? Что же вы ответите ему, когд а невинный
малютка спросит у вас: — «Папаша! кто сотворил все, что прельщает меня в этом мире, —
землю, вод ы, солнце, цветы, травы?» Неужели вы скажете ему: — «Я не знаю»? Вы не
можете не знать, когд а господ ь бог по великой милости своей открыл вам это. Или д итя
ваше спросит вас: — «Что жд ет меня в загробной жизни?» Что вы скажете ему, когд а вы
ничего не знаете? Как же вы буд ете отвечать ему? Пред оставите его прелести мира и
д ьявола? Это нехорошо! — сказал он и остановился, склонив голову набок и гляд я на
Левина д обрыми, кроткими глазами.
Левин ничего не отвечал теперь — не потому, что он не хотел вступать в спор со
священником, но потому, что никто ему не зад авал таких вопросов; а когд а малютки его
буд ут зад авать эти вопросы, еще буд ет время под умать, что отвечать.
— Вы вступаете в пору жизни, — прод олжал священник, — когд а над о избрать путь и
д ержаться его. Молитесь богу, чтоб он по своей благости помог вам и помиловал, —
заключил он. — «Господ ь и бог наш Иисус Христос, благод атию и щед ротами своего
человеколюбия, д а простит ти чад о…» — И, окончив разрешительную молитву,
священник благословил и отпустил его.
Вернувшись в этот д ень д омой, Левин испытывал рад остное чувство того, что
неловкое положение кончилось, и кончилось так, что ему не пришлось лгать. Кроме того,
у него осталось неясное воспоминание о том, что то, что говорил этот д обрый и милый
старичок, было совсем не так глупо, как ему показалось сначала, и что тут что-то есть
такое, что нужно уяснить.
«Разумеется, не теперь, — д умал Левин, — но когд а-нибуд ь после». Левин, больше чем
прежд е, чувствовал теперь, что в д уше у него что-то неясно и нечисто и что в отношении
к религии он наход ится в том же самом положении, которое он так ясно вид ел и не
любил в д ругих и за которое он упрекал приятеля своего Свияжского.
Провод я этот вечер с невестой у Долли, Левин был особенно весел и, объясняя
Степану Аркад ьичу то возбужд енное состояние, в котором он наход ился, сказал, что ему
весело, как собаке, которую учили скакать через обруч и которая, поняв, наконец, и
совершив то, что от нее требуется, взвизгивает и, махая хвостом, прыгает от восторга на
столы и окна.
II
В д ень свад ьбы Левин, по обычаю (на исполнении всех обычаев строго настаивали
княгиня и Дарья Александ ровна), не вид ал своей невесты и обед ал у себя в гостинице со
случайно собравшимися к нему тремя холостяками: — Сергей Иванович, Катавасов,
товарищ по университету, теперь профессор естественных наук, которого, встретив на
улице, Левин затащил к себе, и Чириков, шафер, московский мировой суд ья, товарищ
Левина по мед вежьей охоте. Обед был очень веселый. Сергей Иванович был в самом
хорошем расположении д уха и забавлялся оригинальностью Катавасова. Катавасов,

чувствуя, что его оригинальность оценена и понимаема, щеголял ею. Чириков весело и
д оброд ушно под д ерживал всякий разговор.
— Вед ь вот, — говорил Катавасов, по привычке, приобретенной на кафед ре, растягивая
свои слова, — какой был способный малый наш приятель Константин Дмитрич. Я говорю
про отсутствующих, потому что его уж нет. И науку любил тогд а, по выход е из
университета, и интересы имел человеческие; теперь же од на половина его способностей
направлена на то, чтоб обманывать себя, и д ругая — чтоб оправд ывать этот обман.
— Более решительного врага женитьбы, как вы, я не вид ал, — сказал Сергей Иванович.
— Нет, я не враг. Я д руг разд еления труд а. Люд и, которые д елать ничего не могут,
д олжны д елать люд ей, а остальные — сод ействовать их просвещению и счастью. Вот как
я понимаю. Мешать д ва эти ремесла есть тьма охотников, я не из их числа.
— Как я буд у счастлив, когд а узнаю, что вы влюбитесь! — сказал Левин. — Пожалуйста,
позовите меня на свад ьбу.
— Я влюблен уже.
— Да, в каракатицу. Ты знаешь, — обратился Левин к брату, — Михаил Семеныч пишет
сочинение о питании и…
— Ну, уж не путайте! Это все равно, о чем. Дело в том, что я точно люблю каракатицу.
— Но она не помешает вам любить жену.
— Она-то не помешает, д а жена помешает.
— Отчего же?
— А вот увид ите. Вы вот хозяйство любите, охоту, — ну посмотрите!
— А нынче Архип был, говорил, что лосей пропасть в Пруд ном и д ва мед вед я, —
сказал Чириков.
— Ну, уж вы их без меня возьмете.
— Вот и правд а, — сказал Сергей Иванович. — Да и вперед простись с мед вежьею
охотой, — жена не пустит!
Левин улыбнулся. Пред ставление, что жена его не пустит, было ему так приятно, что
он готов был навсегд а отказаться от уд овольствия вид еть мед вед ей.
— А вед ь все-таки жалко, что этих д вух мед вед ей без вас возьмут. А помните в
Хапилове послед ний раз? Чуд ная была бы охота, — сказал Чириков.
Левин не хотел его разочаровывать в том, что гд е-нибуд ь может быть что-нибуд ь
хорошее без нее, и потому ничего не сказал.
— Нед аром установился этот обычай прощаться с холостою жизнью, — сказал Сергей
Иванович. — Как ни буд ь счастлив, все-таки жаль свобод ы.
— А признайтесь, есть это чувство, как у гоголевского жениха, что в окошко хочется
выпрыгнуть?
— Наверно есть, но не признается! — сказал Катавасов и громко захохотал.
— Что же, окошко открыто… Поед ем сейчас в Тверь! Од на мед вед ица, на берлогу
можно ид ти. Право, поед ем на пятичасовом! А тут как хотят, — сказал, улыбаясь, Чириков.
— Ну вот ей-богу, — улыбаясь, сказал Левин, — что не могу найти в своей д уше этого
чувства сожаления о своей свобод е!
— Да у вас в д уше такой хаос теперь, что ничего не найд ете, — сказал Катавасов. —
Погод ите, как разберетесь немножко, то найд ете!
— Нет, я бы чувствовал хотя немного, что, кроме своего чувства (он не хотел сказать
при нем — любви)… и счастия, все-таки жаль потерять свобод у… Напротив, я этой-то
потере свобод ы и рад .
— Плохо! Безнад ежный субъект! — сказал Катавасов. — Ну, выпьем за его исцеление

или пожелаем ему только, чтоб хоть од на сотая его мечтаний сбылась. И это уж буд ет
такое счастье, какое не бывало на земле!
Вскоре после обед а гости уехали, чтоб успеть переод еться к свад ьбе.
Оставшись од ин и вспоминая разговоры этих холостяков, Левин еще раз спросил себя:
— есть ли у него в д уше это чувство сожаления о своей свобод е, о котором они говорили?
Он улыбнулся при этом вопросе. «Свобод а? Зачем свобод а? Счастие только в том, чтобы
любить и желать, д умать ее желаниями, ее мыслями, то есть никакой свобод ы, — вот это
счастье!»
— «Но знаю ли я ее мысли, ее желания, ее чувства?» — вд руг шепнул ему какой-то
голос. Улыбка исчезла с его лица, и он зад умался. И вд руг на него нашло странное чувство.
На него нашел страх и сомнение, сомнение во всем.
«Что как она не любит меня? Что как она выход ит за меня только д ля того, чтобы
выйти замуж? Что если она сама не знает того, что д елает? — спрашивал он себя. — Она
может опомниться и, только выйд я замуж, поймет, что не любит и не могла любить
меня». И странные, самые д урные мысли о ней стали приход ить ему. Он ревновал ее к
Вронскому, как год тому назад , как буд то этот вечер, когд а он вид ел ее с Вронским, был
вчера. Он под озревал, что она не все сказала ему.
Он быстро вскочил. «Нет, это так нельзя! — сказал он себе с отчаянием. — Пойд у к ней,
спрошу, скажу послед ний раз: — мы свобод ны, и не лучше ли остановиться? Все лучше,
чем вечное несчастие, позор, неверность!!» С отчаянием в серд це и со злобой на всех
люд ей, на себя, на нее он вышел из гостиницы и поехал к ней.
Никто не жд ал его. Он застал ее в зад них комнатах. Она сид ела на сунд уке и о чем-то
распоряжалась с д евушкой, разбирая кучи разноцветных платьев, разложенных на спинках
стульев и на полу.
— Ах! — вскрикнула она, увид ав его и вся просияв от рад ости. — Как ты, как же вы (д о
этого послед него д ня она говорила ему то «ты», то «вы»)? Вот не жд ала! А я разбираю мои
д евичьи платья, кому какое…
— А! это очень хорошо! — сказал он, мрачно гляд я на д евушку.
— Уйд и, Дуняша, я позову тогд а, — сказала Кити. — Что с тобой? — спросила она,
решительно говоря ему «ты», как только д евушка вышла. Она заметила его странное лицо,
взволнованное и мрачное, и на нее нашел страх.
— Кити! я мучаюсь. Я не могу од ин мучаться, — сказал он с отчаянием в голосе,
останавливаясь пред ней и умоляюще гляд я ей в глаза. Он уже вид ел по ее любящему
правд ивому лицу, что ничего не может выйти из того, что он намерен был сказать, но ему
все-таки нужно было, чтоб она сама разуверила его. — Я приехал сказать, что еще время не
ушло. Это все можно уничтожить и поправить.
— Что? Я ничего не понимаю. Что с тобой?
— То, что я тысячу раз говорил и не могу не д умать… то, что я не стою тебя. Ты не
могла согласиться выйти за меня замуж. Ты под умай. Ты ошиблась. Ты под умай
хорошенько. Ты не можешь любить меня… Если… лучше скажи, — говорил он, не гляд я
на нее. — Я буд у несчастлив. Пускай все говорят, что хотят; все лучше, чем несчастье…
Все лучше теперь. пока есть время…
— Я не понимаю, — испуганно отвечала она, — то есть что ты хочешь отказаться… что
не над о?
— Да, если ты не любишь меня.
— Ты с ума сошел! — вскрикнула она, покраснев от д осад ы.
Но лицо его было так жалко, что она уд ержала свою д осад у и, сбросив платья с кресла,

пересела ближе к нему.
— Что ты д умаешь? скажи все.
— Я д умаю, что ты не можешь любить меня. За что ты можешь любишь меня?
— Боже мой! что же я могу?.. — сказала она и заплакала.
— Ах, что я сд елал! — вскрикнул он и, став пред ней на колени, стал целовать ее руки.
Когд а княгиня через пять минут вошла в комнату, она нашла их уже совершенно
помирившимися. Кити не только уверила его, что она его любит, но д аже, отвечая на его
вопрос, за что она любит его, объяснила ему, за что. Она сказала ему, что она любит его за
то, что она понимает его всего, за то, что она знает, чтó он д олжен любить, и что все, что
он любит, все хорошо. И это показалось ему вполне ясно. Когд а княгиня вошла к ним, они
ряд ом сид ели на сунд уке, разбирали платья и спорили о том, что Кити хотела отд ать
Дуняше то коричневое платье, в котором она была, когд а Левин ей сд елал пред ложение, а
он настаивал, чтоб это платье никому не отд авать, а д ать Дуняше голубое.
— Как ты не понимаешь? Она брюнетка, и ей не буд ет ид ти… У меня это все
рассчитано.
Узнав, зачем он приезжал, княгиня полушуточно-полусерьезно рассерд илась и услала
его д омой од еваться и не мешать Кити причесываться, так как Шарль сейчас приед ет.
— Она и так ничего не ест все эти д ни и под урнела, а ты еще ее расстраиваешь своими
глупостями, — сказала она ему. — Убирайся, убирайся, любезный.
Левин, виноватый и пристыженный, но успокоенный, вернулся в свою гостиницу. Его
брат, Дарья Александ ровна и Степан Аркад ьич, все в полном туалете, уже жд али его,
чтобы благословить образом. Мед лить некогд а было. Дарья Александ ровна д олжна была
еще заехать д омой, с тем чтобы взять своего напомаженного и завитого сына, который
д олжен был везти образ с невестой. Потом од ну карету над о было послать за шафером, а
д ругую, которая отвезет Сергея Ивановича, прислать назад … Вообще соображений, весьма
сложных, было очень много. Од но было несомненно, что над о было не мешкать, потому
что уже половина сед ьмого.
Из благословенья образом ничего не вышло. Степан Аркад ьич стал в комически-
торжественную позу ряд ом с женою, взял образ и, велев Левину кланяться в землю,
благословил его с д оброю и насмешливою улыбкой и поцеловал его троекратно; то же
сд елала и Дарья Александ ровна и тотчас же заспешила ехать и опять запуталась в
пред начертаниях д вижения экипажей.
— Ну, так вот что мы сд елаем: — ты поезжай в нашей карете за ним, а Сергей Иванович
уже если бы был так д обр заехать, а потом послать.
— Что же, я очень рад .
— А мы сейчас с ним приед ем. Вещи отправлены? — сказал Степан Аркад ьич.
— Отправлены, — отвечал Левин и велел Кузьме под авать од еваться.
III
Толпа народ а, в особенности женщин, окружала освещенную д ля свад ьбы церковь. Те,
которые не успели проникнуть в сред ину, толпились около окон, толкаясь, споря и
загляд ывая сквозь решетки.
Больше д вад цати карет уже были расставлены жанд армами вд оль по улице.
Полицейский офицер, пренебрегая морозом, стоял у вход а, сияя своим мунд иром.
Беспрестанно под ъезжали еще экипажи, и то д амы в цветах с под нятыми шлейфами, то
мужчины, снимая кепи или черную шляпу, вступали в церковь. В самой церкви уже были

зажжены обе люстры и все свечи у местных образов. Золотое сияние на красном фоне
иконостаса, и золоченая резьба икон, и серебро паникад ил и под свечников, и плиты пола,
и коврики, и хоругви вверху у клиросов, и ступеньки амвона, и старые почерневшие книги,
и под рясники, и стихари — все было залито светом. На правой стороне теплой церкви, в
толпе фраков и белых галстуков, мунд иров и штофов, бархата, атласа, волос, цветов,
обнаженных плеч и рук и высоких перчаток, шел сд ержанный и оживленный говор,
странно отд ававшийся в высоком куполе. Кажд ый раз, как разд авался писк отворяемой
д вери, говор в толпе затихал, и все огляд ывались, ожид ая вид еть вход ящих жениха и
невесту. Но д верь уже отворялась более чем д есять раз, и кажд ый раз это был или
запозд авший гость или гостья, присоед инявшиеся к кружку званых, направо, или
зрительница, 
обманувшая 
или 
умилостивившая 
полицейского 
офицера,
присоед инявшаяся к чужой толпе, налево. И род ные и посторонние уже прошли чрез все
фазы ожид ания.
Сначала полагали, что жених с невестой сию минуту приед ут, не приписывая никакого
значения этому запозд анию. Потом стали чаще и чаще погляд ывать на д верь, поговаривая
о том, что не случилось ли чего-нибуд ь. Потом это опозд ание стало уже неловко, и
род ные и гости старались д елать вид , что они не д умают о женихе и заняты своим
разговором.
Протод ьякон, как бы напоминая о ценности своего времени, нетерпеливо покашливал,
заставляя д рожать стекла в окнах. На клиросе слышны были то пробы голосов, то
сморкание соскучившихся певчих. Священник беспрестанно высылал то д ьячка, то
д ьякона узнать, не приехал ли жених, и сам, в лиловой рясе и шитом поясе, чаще и чаще
выход ил к боковым д верям, ожид ая жениха. Наконец од на из д ам, взглянув на часы,
сказала: — «Од нако это странно!» — и все гости пришли в беспокойство и стали громко
выражать свое уд ивление и неуд овольствие. Од ин из шаферов поехал узнать, что
случилось. Кити в это время, д авно уже совсем готовая, в белом платье, д линном вуале и
венке померанцевых цветов, с посаженой матерью и сестрой Львовой стояла в зале
щербацкого д ома и смотрела в окно, тщетно ожид ая уже более получаса известия от
своего шафера о приезд е жениха в церковь.
Левин же межд у тем в панталонах, но без жилета и фрака ход ил взад и вперед по
своему нумеру, беспрестанно высовываясь в д верь и огляд ывая корид ор. Но в корид оре не
вид но было того, кого он ожид ал, и он, с отчаянием возвращаясь и взмахивая руками,
относился к спокойно курившему Степану Аркад ьичу.
— Был ли когд а-нибуд ь человек в таком ужасном д урацком положении! — говорил он.
— Да, глупо, — под тверд ил Степан Аркад ьич, смягчительно улыбаясь. — Но
успокойся, сейчас привезут.
Нет, как же! — со сд ержанным бешенством говорил Левин. — И эти д урацкие
открытые жилеты! Невозможно! — говорил он, гляд я на измятый перед своей рубашки. —
И что как вещи увезли уже на железную д орогу! — вскрикнул он с отчаянием.
— Тогд а мою над енешь.
— И д авно бы так над о.
— Нехорошо быть смешным… Погод и! образуется.
Дело было в том, что, когд а Левин потребовал од еваться, Кузьма, старый слуга Левина,
принес фрак, жилет и все, что нужно было.
— А рубашка! — вскрикнул Левин.
— Рубашка на вас, — с спокойной улыбкой ответил Кузьма.
Рубашки чистой Кузьма не д огад ался оставить, и, получив приказанье все уложить и

свезти к Щербацким, от которых в нынешний же вечер уезжали молод ые, он так и сд елал,
уложив все, кроме фрачной пары. Рубашка, над етая с утра, была измята и невозможна с
открытой мод ой жилетов. Посылать к Щербацким было д алеко. Послали купить рубашку.
Лакей вернулся: — все заперто — воскресенье. Послали к Степану Аркад ьичу, привезли
рубашку; она была невозможно широка и коротка. Послали, наконец, к Щербацким
разложить вещи. Жениха жд али в церкви, а он, как запертый в клетке зверь, ход ил по
комнате, выгляд ывая в корид ор и с ужасом и отчаянием вспоминая, что он наговорил
Кити и что она может теперь д умать.
Наконец виноватый Кузьма, насилу перевод я д ух, влетел в комнату с рубашкой.
— Только застал. Уж на ломового под нимали, — сказал Кузьма.
Через три минуты, не гляд я на часы, чтобы не растравлять раны, Левин бегом бежал по
корид ору.
— Уж этим не поможешь, — говорил Степан Аркад ьич с улыбкой, неторопливо
поспешая за ним. — Образуется, образуется… — говорю тебе.
IV
— Приехали! — Вот он! — Который? — Помоложе-то, что ль? — а она-то, матушка, ни
жива ни мертва! — заговорили в толпе, когд а Левин, встретив невесту у под ъезд а, с нею
вместе вошел в церковь.
Степан Аркад ьич рассказал жене причину замед ления, и гости, улыбаясь,
перешептывались межд у собой. Левин ничего и никого не замечал; он, не спуская глаз,
смотрел на свою невесту.
Все говорили, что она очень под урнела в эти послед ние д ни и была под венцом
д алеко не так хороша, как обыкновенно; но Левин не наход ил этого. Он смотрел на ее
высокую прическу с д линным белым вуалем и белыми цветами, на высоко стоявший
сборчатый воротник, особенно д евственно закрывавший с боков и открывавший сперед и
ее д линную шею, и поразительно тонкую талию, и ему казалось, что она была лучше, чем
когд а-нибуд ь, — не потому, чтоб эти цветы, этот вуаль, это выписанное из Парижа платье
прибавляли что-нибуд ь к ее красоте, но потому, что, несмотря на эту приготовленную
пышность наряд а, выражение ее милого лица, ее взгляд а, ее губ были все тем же ее
особенным выражением невинной правд ивости.
— Я д умала уже, что ты хотел бежать, — сказала она и улыбнулась ему.
— Так глупо, чтó со мной случилось, совестно говорить! — сказал он, краснея, и
д олжен был обратиться к под ошед шему Сергею Ивановичу.
— Хороша твоя история с рубашкой! — сказал Сергей Иваныч, покачивая головой и
улыбаясь.
— Да, д а, — отвечал Левин, не понимая, о чем ему говорят.
— Ну, Костя, теперь над о решить, — сказал Степан Аркад ьич с притворно-испуганным
вид ом, — важный вопрос. Ты именно теперь в состоянии оценить всю важность его. У
меня спрашивают: — обожженные ли свечи зажечь, или необожженные? Разница д есять
рублей, — присовокупил он, собирая губы в улыбку. — Я решил, но боюсь, что ты не
изъявишь согласия.
Левин понял, что это была шутка, но не мог улыбнуться.
— Так как же? необожженные или обожженные? вот вопрос.
— Да,д а! необожженные.
— Ну, я очень рад . Вопрос решен! — сказал Степан Аркад ьич, улыбаясь. — Од нако как

глупеют люд и в этом положении, — сказал он Чирикову, когд а Левин, растерянно
погляд ев на него, под винулся к невесте.
— Смотри, Кити, первая стань на ковер, — сказала графиня Норд стон, под ход я. —
Хороши вы! — обратилась она к Левину.
— Что, не страшно? — сказала Марья Дмитриевна, старая тетка.
— Тебе не свежо ли? Ты блед на. Постой, нагнись! — сказала сестра Кити, Львова, и,
округлив свои полные прекрасные руки, с улыбкою поправила ей цветы на голове.
Долли под ошла, хотела сказать что-то, но не могла выговорить, заплакала и
неестественно засмеялась.
Кити смотрела на всех такими же отсутствующими глазами, как и Левин. На все
обращенные к ней речи она могла отвечать только улыбкой счастья, которая теперь была
ей так естественна.
Межд у тем церковнослужители облачились,и священник с д ьяконом вышли к аналою,
стоявшему в притворе церкви. Священник обратился к Левину, что-то сказав. Левин не
расслушал того, что сказал священник.
— Берите за руку невесту и вед ите, — сказал шафер Левину.
Долго Левин не мог понять, чего от него требовали. Долго поправляли его и хотели
уже бросить, — потому что он брал все не тою рукой или не за ту руку, — когд а он понял,
наконец, что над о было правою рукой, не переменяя положения, взять ее за правую же
руку. Когд а он, наконец, взял невесту за руку, как над о было, священник прошел
несколько шагов вперед и их и остановился у аналоя. Толпа род ных и знакомых, жужжа
говором и шурша шлейфами, под винулась за ними. Кто-то, нагнувшись, поправил шлейф
невесты. В церкви стало так тихо, что слышалось пад ение капель воска.
Старичок священник, в камилавке, с блестящими серебром сед ыми пряд ями волос,
разобранными на д ве стороны за ушами, выпростав маленькие старческие руки из-под
тяжелой серебряной с золотым крестом на спине ризы, перебирал что-то у аналоя.
Степан Аркад ьич осторожно под ошел к нему, пошептал что-то и, под мигнув Левину,
зашел опять назад .
Священник зажег д ве украшенные цветами свечи, д ержа их боком в левой руке, так что
воск капал с них мед ленно, и повернулся лицом к новоневестным. Священник был тот же
самый, который исповед овал Левина. Он посмотрел усталым и грустным взгляд ом на
жениха и невесту, взд охнул и, выпростав из-под ризы правую руку, благословил ею жениха
и так же, но с оттенком осторожной нежности, наложил сложенные персты на
склоненную голову Кити. Потом он под ал им свечи и, взяв кад ило, мед ленно отошел от
них.
«Неужели это правд а?» — под умал Левин и оглянулся на невесту. Ему несколько
сверху вид нелся ее профиль, и по чуть заметному д вижению ее губ и ресниц он знал, что
она почувствовала его взгляд . Она не оглянулась, но высокий сборчатый воротничок
зашевелился, под нимаясь к ее розовому маленькому уху. Он вид ел, что взд ох остановился
в ее груд и и зад рожала маленькая рука в высокой перчатке, д ержавшая свечу.
Вся суета рубашки, опозд ания, разговор с знакомыми, род ными, их неуд овольствие, его
смешное положение — все вд руг исчезло, и ему стало рад остно и страшно.
Красивый рослый протод ьякон в серебряном стихаре, со стоящими по сторонам
расчесанными завитыми куд рями, бойко выступил вперед и, привычным жестом
припод няв на д вух пальцах орарь, остановился против священника.
«Бла-го-сло-ви, вла-д ыко!» — мед ленно од ин за д ругим, колебля волны возд уха,
разд ались торжественные звуки.

«Благословен бог наш всегд а, ныне и присно и во веки веков», — смиренно и певуче
ответил старичок священник, прод олжая перебирать что-то на аналое. И, наполняя всю
церковь от окон д о свод ов, стройно и широко под нялся, усилился, остановился на
мгновение и тихо замер полный аккорд невид имого клира.
Молились, как и всегд а, о свышнем мире и спасении, о синод е, о госуд аре; молились и
о ныне обручающихся рабе божием Константине и Екатерине.
«О еже ниспослатися им любве совершенней, мирней и помощи, господ у помолимся»,
— как бы д ышала вся церковь голосом протод ьякона.
Левин слушал слова, и они поражали его. «Как они д огад ались, что помощи, именно
помощи? — д умал он, вспоминая все свои нед авние страхи и сомнения. — Что я знаю?
Что я могу в этом страшном д еле, — д умал он, — без помощи? Именно помощи мне
нужно теперь».
Когд а д ьякон кончил ектенью, священник обратился к обручавшимся с книгой:
— «Боже вечный, расстоящияся собравый в соед инение, — читал он кротким певучим
голосом, — и союз любве положивый им неразрушимый; благословивый Исаака и Ревекку,
наслед ники я твоего обетования показавый: — сам благослови и рабы твоя сия,
Константина, Екатерину, наставляя я на всякое д ело благое. Яко милостивый и
человеколюбец бог еси, и тебе славу воссылаем, отцу, и сыну, и святому д уху, ныне и
присно и во веки веков». — «А-аминь», — опять разлился в возд ухе невид имый хор.
«Расстоящияся собравый в соед инение и союз любве положивый», — как
глубокомысленны эти слова и как соответственны тому, что чувствуешь в эту минуту! —
д умал Левин. — Чувствует ли она то же, что я?»
И, оглянувшись, он встретил ее взгляд .
И по выражению этого взгляд а он заключил, что она понимала то же, что и он. Но это
было неправд а; она совсем почти не понимала слов службы и д аже не слушала их во время
обручения. Она не могла слушать и понимать их: — так сильно было од но то чувство,
которое наполняло ее д ушу и все более и более усиливалось. Чувство это была рад ость
полного совершения того, что уже полтора месяца совершилось в ее д уше и что в
прод олжение всех этих шести нед ель рад овало и мучало ее. В д уше ее в тот д ень, как она
в своем коричневом платье в зале арбатского д ома под ошла к нему молча и отд алась ему,
— в д уше ее в этот д ень и час совершился полный разрыв со всею прежнею жизнью, и
началась 
совершенно 
д ругая, 
новая, 
совершенно 
неизвестная 
ей 
жизнь, 
в
д ействительности же прод олжалась старая. Эти шесть нед ель были самое блаженное и
самое мучительное д ля нее время. Вся жизнь ее, все желания, над ежд ы были
сосред оточены на од ном этом непонятном еще д ля нее человеке, с которым связывало ее
какое-то еще более непонятное, чем сам человек, то сближающее, то отталкивающее
чувство, а вместе с тем она прод олжала жить в условиях прежней жизни. Живя старою
жизнью, она ужасалась на себя, на свое полное непреод олимое равнод ушие ко всему
своему прошед шему: — к вещам, к привычкам, к люд ям, любившим и любящим ее, к
огорченной этим равнод ушием матери, к милому, прежд е больше всего на свете
любимому нежному отцу. То она ужасалась на это равнод ушие, то рад овалась тому, что
привело ее к этому равнод ушию. Ни д умать, ни желать она ничего не могла вне жизни с
этим человеком; но этой новой жизни еще не было, и она не могла себе д аже пред ставить
ее ясно. Было од но ожид ание — страх и рад ость нового и неизвестного. И теперь вот-вот
ожид ание, и неизвестность, и раскаяние в отречении от прежней жизни — все кончится, и
начнется новое. Это новое не могло быть не страшно по своей неизвестности; но страшно
или не страшно — оно уже совершилось еще шесть нед ель тому назад в ее д уше; теперь

же только освящалось то, что д авно уже сд елалось в ее д уше.
Повернувшись опять к аналою, священник с труд ом поймал маленькое кольцо Кити и,
потребовав руку Левина, над ел на первый сустав его пальца. «Обручается раб божий
Константин рабе божией Екатерине». И, над ев большое кольцо на розовый, маленький,
жалкий своею слабостью палец Кити, священник проговорил то же.
Несколько раз обручаемые хотели д огад аться, что над о сд елать, и кажд ый раз
ошибались, и священник шепотом поправлял их. Наконец, сд елав, что нужно было,
перекрестив их кольцами, он опять перед ал Кити большое, а Левину маленькое; опять
они запутались и д ва раза перед авали кольцо из руки в руку, и все-таки выход ило не то,
что требовалось.
Долли, Чириков и Степан Аркад ьич выступили вперед поправить их. Произошло
замешательство, шепот и улыбки, но торжественно-умиленное выражение на лицах
обручаемых не изменилось; напротив, путаясь руками, они смотрели серьезнее и
торжественнее, чем прежд е, и улыбка, с которою Степан Аркад ьич шепнул, чтобы теперь
кажд ый над ел свое кольцо, невольно замерла у него на губах. Ему чувствовалось, что
всякая улыбка оскорбит их.
— «Ты бо изначала созд ал еси мужеский пол и женский, — читал священник вслед за
переменой колец, — от тебе сочетавается мужу жена, в помощь и в восприятие род а
человеча. Сам убо, господ и боже наш, пославый истину на наслед ие твое и обетование
твое, на рабы твоя отцы наша, в коемжд о род е и род е, избранныя твоя: — призри на раба
твоего Константина и на рабу твою Екатерину и утверд и обручение их в вере, и
ед иномыслии, и истине, и любви…»
Левин чувствовал все более и более, что все его мысли о женитьбе, его мечты о том,
как он устроит свою жизнь, — что все это было ребячество и что это что-то такое, чего он
не понимал д о сих пор и теперь еще менее понимает, хотя это и совершается над ним; в
груд и его все выше и выше под нимались сод рогания, и непокорные слезы выступали ему
на глаза.
V
В церкви была вся Москва, род ные и знакомые. И во время обряд а обручения, в
блестящем освещении церкви, в кругу разряженных женщин, д евушек и мужчин в белых
галстуках, фраках и мунд ирах, не переставал прилично-тихий говор, который
преимущественно затевали мужчины, межд у тем как женщины были поглощены
наблюд ением всех под робностей столь всегд а затрогивающего их священнод ействия.
В кружке самом близком к невесте были ее д ве сестры: — Долли и старшая, спокойная
красавица Львова, приехавшая из-за границы.
— Что же это Мари в лиловом, точно черное, на свад ьбу? — говорила Корсунская.
— С ее светом лица од но спасенье… — отвечала Друбецкая. — Я уд ивляюсь, зачем они
вечером сд елали свад ьбу. Это купечество…
— Красивее. Я тоже венчалась вечером, — отвечала Корсунская и взд охнула, вспомнив
о том, как мила она была в этот д ень, как смешно был влюблен ее муж и как теперь все
д ругое.
— Говорят, что кто больше д есяти раз бывает шафером, тот не женится; я хотел
д есятый быть, чтобы застраховать себя, но место было занято, — говорил граф Синявин
хорошенькой княжне Чарской, которая имела на него вид ы.
Чарская отвечала ему только улыбкой. Она смотрела на Кити, д умая о том, как и когд а

она буд ет стоять с графом Синявиным в положении Кити и как она тогд а напомнит ему
его теперешнюю шутку.
Щербацкий говорил старой фрейлине Николаевой, что он намерен над еть венец на
шиньон Кити, чтоб она была счастлива.
— Не над о было над евать шиньона, — отвечала Николаева, д авно решившая, что если
старый вд овец, которого она ловила, женится на ней, то свад ьба буд ет самая простая. — Я
не люблю этот фаст.
Сергей Иванович говорил с Дарьей Дмитриевной, шутя уверяя ее, что обычай уезжать
после свад ьбы распространяется потому, что новобрачным всегд а бывает несколько
совестно.
— Брат ваш может горд иться. Она чуд о как мила. Я д умаю, вам завид но?
— Я уже это пережил, Дарья Дмитриевна, — отвечал он, и лицо его неожид анно
приняло грустное и серьезное выражение.
Степан Аркад ьич рассказывал свояченице свой каламбур о развод е.
— Над о поправить венок, — отвечала она, не слушая его.
— Как жаль, что она так под урнела, — говорила графиня Норд стон Львовой. — А все-
таки он не стóит ее пальца. Не правд а ли?
— Нет, он мне очень нравится. Не оттого, что он буд ущий beaufrere, — отвечала
Львова. — И как он хорошо себя д ержит! А это так труд но д ержать себя хорошо в этом
положении — не быть смешным. А он не смешон, не натянут, он вид но, что тронут.
— Кажется, вы жд али этого?
— Почти. Она всегд а его любила.
— Ну, буд ем смотреть, кто из них прежд е станет на ковер. Я советовала Кити.
— Все равно, — отвечала Львова, — мы все покорные жены, это у нас в пород е.
— А я так нарочно первая стала с Васильем. А вы, Долли?
Долли стояла под ле них, слышала их, но не отвечала. Она была растрогана. Слезы
стояли у ней в глазах, и она не могла бы ничего сказать, не расплакавшись.Она рад овалась
на Кити и Левина; возвращаясь мыслью к своей свад ьбе, она взгляд ывала на сияющего
Степана Аркад ьича, забывала все настоящее и помнила только свою первую невинную
любовь. Она вспоминала не од ну себя, но всех женщин, близких и знакомых ей; она
вспомнила о них в то ед инственное торжественное д ля них время, когд а они, так же как
Кити, стояли под венцом с любовью, над ежд ой и страхом в серд це, отрекаясь от
прошед шего и вступая в таинственное буд ущее.В числе этих всех невест, которые
приход или ей на память, она вспомнила и свою милую Анну, под робности о
пред полагаемом развод е которой она нед авно слышала. И она также, чистая, стояла в
померанцевых цветах и вуале. А теперь что?
— Ужасно странно, — проговорила она.
Не од ни сестры, приятельницы и род ные след или за всеми под робностями
священнод ействия; посторонние женщины, зрительницы, с волнением, захватывающим
д ыхание, след или, боясь упустить кажд ое д вижение, выражение лица жениха и невесты и
с д осад ой не отвечали и часто не слыхали речей равнод ушных мужчин, д елавших
шутливые или посторонние замечания.
— Что же так заплакана? Или поневоле ид ет?
— Чего же поневоле за такого молод ца? Князь, что ли?
— А это сестра в белом атласе? Ну, слушай, как рявкнет д ьякон: — «Да боится своего
мужа».
— Чуд овские?

— Синод альные.
— Я лакея спрашивала. Говорит, сейчас везет к себе в вотчину. Богат страсть, говорят.
Затем и выд али.
— Нет, парочка хороша.
— А вот вы спорили, Марья Власьевна, что карналины в отлет носят. Глянь-ка у той в
пюсовом, посланница, говорят, с каким под бором… Так, и опять этак.
— Экая милочка невеста-то, как овечка убранная! А как ни говорите, жалко нашу
сестру. Так говорилось в толпе зрительниц, успевших проскочить в д вери церкви.
VI
Когд а обряд обручения окончился, церковнослужитель постлал пред аналоем в
серед ине церкви кусок розовой шелковой ткани, хор запел искусный и сложный псалом, в
котором бас и тенор перекликались межд у собой, и священник, оборотившись, указал
обрученным на разостланный розовый кусок ткани. Как ни часто и много слушали оба о
примете, что кто первый ступит на ковер, тот буд ет главой в семье, ни Левин, ни Кити не
могли об этом вспомнить, когд а они сд елали эти несколько шагов. Они не слышали и
громких замечаний и споров о том, что, по наблюд ению од них, он стал прежд е, по
мнению д ругих, оба вместе.
После обычных вопросов о желании их вступить в брак, и не обещались ли они д ругим,
и их странно д ля них самих звучавших ответов началась новая служба. Кити слушала слова
молитвы, желая понять их смысл, но не могла. Чувство торжества и светлой рад ости по
мере совершения обряд а все больше и больше переполняло ее д ушу и лишало ее
возможности внимания.
Молились «о еже под атися им целомуд рию и плод у чрева на пользу, о еже
возвеселитися им вид ением сынов и д щерей». Упоминалось о том, что бог сотворил жену
из ребра Ад ама, и «сего рад и оставит человек отца и матерь и прилепится к жене, буд ет
д ва в плоть ед ину», и что «тайна сия велика есть»; просили, чтобы бог д ал им плод ород ие
и благословение, как Исааку и Ревекке, Иосифу, Моисею и Сепфоре, и чтоб они вид ели
сыны сынов своих. «Все это было прекрасно, — д умала Кити, слушая эти слова, — все это и
не может быть иначе», — и улыбка рад ости, сообщавшаяся невольно всем смотревшим на
нее, сияла на ее просветлевшем лице.
— Над еньте совсем! — послышались советы, когд а священник над ел на них венцы и
Щербацкий, д рожа рукою в трехпуговичной перчатке, д ержал высоко венец над ее
головой.
— Над еньте! — прошептала она улыбаясь.
Левин оглянулся на нее и был поражен тем рад остным сиянием, которое было на ее
лице; и чувство это невольно сообщилось ему. Ему стало, так же как и ей, светло и весело.
Им весело было слушать чтение послания апостольского и раскат голоса протод ьякона
при послед нем стихе, ожид аемый с таким нетерпением постороннею публикой. Весело
было пить из плоской чаши теплое красное вино с вод ой, и стало еще веселее, когд а
священник, откинув ризу и взяв их обе руки в свою, повел их при порывах баса,
вывод ившего «Исаие ликуй», вокруг аналоя. Щербацкий и Чириков, под д ерживавшие
венцы, путаясь в шлейфе невесты, тоже улыбаясь и рад уясь чему-то, то отставали, то
натыкались на венчаемых при остановках священника. Искра рад ости, зажегшаяся в Кити,
казалось, сообщилась всем бывшим в церкви. Левину казалось, что и священнику и
д ьякону, так же как и ему, хотелось улыбаться.

Сняв венцы с голов их, священник прочел послед нюю молитву и позд равил молод ых.
Левин взглянул на Кити, и никогд а он не вид ал ее д о сих пор такою. Она была прелестна
тем новым сиянием счастия, которое было на ее лице. Левину хотелось сказать ей что-
нибуд ь, но он не знал, кончилось ли. Священник вывел его из затруд нения. Он улыбнулся
своим д обрым ртом и тихо сказал:
— Поцелуйте жену, и вы поцелуйте мужа, — и взял у них из рук свечи.
Левин поцеловал с осторожностью ее улыбавшиеся губы, под ал ей руку и, ощущая
новую, странную близость, пошел из церкви. Он не верил, не мог верить, что это была
правд а. Только когд а встречались их уд ивленные и робкие взгляд ы, он верил этому,
потому что чувствовал, что они уже были од но.
После ужина в ту же ночь молод ые уехали в д еревню.
VII
Вронский с Анною три месяца уже путешествовали вместе по Европе. Они объезд или
Венецию, Рим, Неаполь и только что приехали в небольшой итальянский город , гд е
хотели поселиться на некоторое время.
Красавец обер-кельнер с начинавшимся от шеи пробором в густых напомаженных
волосах, во фраке и с широкою белою батистовою груд ью рубашки, со связкой брелок над
округленным брюшком, заложив руки в карманы, презрительно прищурившись, строго
отвечал что-то остановившемуся господ ину. Услыхав с д ругой стороны под ъезд а шаги,
всход ившие на лестницу, обер-кельнер обернулся и, увид ав русского графа, занимавшего у
них лучшие комнаты, почтительно вынул руки из карманов и, наклонившись, объяснил,
что курьер был и что д ело с наймом палаццо состоялось. Главный управляющий готов
под писать условие.
— А! Я очень рад , — сказал Вронский. — А госпожа д ома или нет?
— Они выход или гулять, но теперь вернулись, — отвечал кельнер.
Вронский снял с своей головы мягкую с большими полями шляпу и отер платком
потный лоб и отпущенные д о половины ушей волосы, зачесанные назад и закрывавшие
его лысину. И, взглянув рассеянно на стоявшего еще и пригляд ывавшегося к нему
господ ина, он хотел пройти.
— Господ ин этот русский и спрашивал про вас, — сказал обер-кельнер.
Со смешанным чувством д осад ы, что никуд а не уйд ешь от знакомых, и желания найти
хоть какое-нибуд ь развлечение от од нообразия своей жизни Вронский еще раз оглянулся
на отошед шего и остановившегося господ ина; и в од но и то же время у обоих
просветлели глаза.
— Голенищев!
— Вронский!
Действительно, это был Голенищев, товарищ Вронского по Пажескому корпусу.
Голенищев в корпусе принад лежал к либеральной партии, из корпуса вышел гражд анским
чином и нигд е не служил. Товарищи совсем разошлись по выход е из корпуса и
встретились после только од ин раз.
При этой встрече Вронский понял, что Голенищев избрал какую-то высокоумную
либеральную д еятельность и вслед ствие этого хотел презирать д еятельность и звание
Вронского. Поэтому Вронский при встрече с Голенищевым д ал ему тот холод ный и
горд ый отпор, который он умел д авать люд ям и смысл которого был таков: — «Вам
может нравиться или не нравиться мой образ жизни, но мне это совершенно все равно: —

вы д олжны уважать меня, если хотите меня знать». Голенищев же был презрительно
равнод ушен к тону Вронского. Эта встреча, казалось бы, еще больше д олжна была
разобщить их. Теперь же они просияли и вскрикнули от рад ости, узнав д руг д руга.
Вронский никак не ожид ал, что он так обрад уется Голенищеву, но, вероятно, он сам не
знал, как ему было скучно. Он забыл неприятное впечатление послед ней встречи и с
открытым рад остным лицом протянул руку бывшему товарищу. Такое же выражение
рад ости заменило прежнее тревожное выражение лица Голенищева.
— Как я рад тебя встретить! — сказал Вронский, выставляя д ружелюбною улыбкой
свои крепкие белые зубы.
— А я слышу: — Вронский, но который — не знал. Очень, очень рад !
— Войд ем же. Ну, что ты д елаешь?
— Я уже второй год живу зд есь. Работаю.
— А! — с участием сказал Вронский. — Войд ем же.
И по обычной привычке русских, вместо того чтоб именно по-русски сказать то, что он
хотел скрыть от слуг, заговорил по-французски.
— Ты знаком с Карениной? Мы вместе путешествуем. Я к ней ид у, — по-французски
сказал он, внимательно вгляд ываясь в лицо Голенищева.
— А! Я и не знал (хотя он и знал), — равнод ушно отвечал Голенищев. — Ты д авно
приехал? — прибавил он.
— Я? Четвертый д ень, — ответил Вронский, еще раз внимательно вгляд ываясь в лицо
товарища.
«Да, он поряд очный человек и смотрит на д ело как д олжно, — сказал себе Вронский,
поняв значение выражения лица Голенищева и перемены разговора. — Можно
познакомить его с Анной, он смотрит как д олжно».
Вронский в эти три месяца, которые он провел с Анной за границей, сход ясь с новыми
люд ьми, всегд а зад авал себе вопрос о том, как это новое лицо посмотрит на его
отношения к Анне, и большею частью встречал в мужчинах какое д олжно понимание. Но
если б его спросили и спросили тех, которые понимали «как д олжно», в чем состояло это
понимание, и он и они были бы в большом затруд нении.
В сущности понимавшие, по мнению Вронского, «как д олжно» никак не понимали
этого, а д ержали себя вообще, как д ержат себя благовоспитанные люд и относительно всех
сложных и неразрешимых вопросов, со всех сторон окружающих жизнь, — д ержали себя
прилично, избегая намеков и неприятных вопросов. Они д елали вид , что вполне
понимают значение и смысл положения, признают и д аже од обряют его, но считают
неуместным и лишним объяснять все это.
Вронский сейчас же д огад ался, что Голенищев был од ин из таких, и потому вд войне
был рад ему. Действительно, Голенищев д ержал себя с Карениной, когд а был введ ен к
ней, так, как только Вронский мог желать этого. Он, очевид но, без малейшего усилия
избегал всех разговоров, которые могли бы повести к неловкости.
Он не знал прежд е Анны и был поражен ее красотой и еще более тою простотой, с
которою она принимала свое положение. Она покраснела, когд а Вронский ввел
Голенищева, и эта д етская краска, покрывшая ее открытое и красивое лицо, чрезвычайно
понравилась ему. Но особенно понравилось ему то, что она тотчас же, как бы нарочно,
чтобы не могло быть нед оразумений при чужом человеке, назвала Вронского просто
Алексеем и сказала, что они переезжают с ним во вновь нанятый д ом, который зд есь
называют палаццо. Это прямое и простое отношение к своему положению понравилось
Голенищеву. Гляд я на д оброд ушно-веселую энергическую манеру Анны, зная Алексея

Александ ровича и Вронского, Голенищеву казалось, что он вполне понимает ее. Ему
казалось, что он понимает то, чего она никак не понимала: — именно того, как она могла,
сд елав несчастие мужа, бросив его и сына и потеряв д обрую славу, чувствовать себя
энергически-веселою и счастливою.
— Он в гид е есть, — сказал Голенищев про тот палаццо, который нанимал Вронский.
— Там прекрасный Тинторетто есть. Из его послед ней эпохи.
— Знаете что? Погод а прекрасная, пойд емте туд а, еще раз взглянем, — сказал
Вронский, обращаясь к Анне.
— Очень рад а, я сейчас пойд у над ену шляпу. Вы говорите, что жарко? — сказала она,
остановившись у д вери и вопросительно гляд я на Вронского. И опять яркая краска
покрыла ее лицо.
Вронский понял по ее взгляд у, что она не знала, в каких отношениях он хочет быть с
Голенищевым, и что она боится, так ли она вела себя, как он бы хотел.
Он посмотрел на нее нежным, прод олжительным взгляд ом.
— Нет, не очень, — сказал он.
И ей показалось, что она все поняла, главное то, что он д оволен ею; и, улыбнувшись
ему, она быстрою поход кой вышла из д вери.
Приятели взглянули д руг на д руга, и в лицах обоих произошло замешательство, как
буд то Голенищев, очевид но любовавшийся ею, хотел что-нибуд ь сказать о ней и не
наход ил что, а Вронский желал и боялся того же.
— Так вот как, — начал Вронский, чтобы начать какой-нибуд ь разговор. — Так ты
поселился зд есь? Так ты все занимаешься тем же? — прод олжал он, вспоминая, что ему
говорили, что Голенищев писал что-то…
— Да, я пишу вторую часть «Двух начал», — сказал Голенищев, вспыхнув от
уд овольствия при этом вопросе, — то есть, чтобы быть точным, я не пишу еще, но
под готовляю, собираю материалы. Она буд ет горазд о обширнее и захватит почти все
вопросы. У нас, в России, не хотят понять, что мы наслед ники Византии, — начал он
д линное, горячее объяснение.
Вронскому было сначала неловко за то, что он не знал и первой статьи о «Двух
началах», про которую ему говорил автор как про что-то известное. Но потом, когд а
Голенищев стал излагать свои мысли и Вронский мог след ить за ним, то, и не зная «Двух
начал», он не без интереса слушал его, так как Голенищев говорил хорошо. Но Вронского
уд ивляло и огорчало то разд раженное волнение, с которым Голенищев говорил о
занимавшем его пред мете. Чем д альше он говорил, тем больше у него разгорались глаза,
тем поспешнее он возражал мнимым противникам и тем тревожнее и оскорбленнее
становилось выражение его лица. Вспоминая Голенищева худ еньким, живым,
д оброд ушным и благород ным мальчиком, всегд а первым учеником в корпусе, Вронский
никак не мог понять причины этого разд ражения и не од обрял его. В особенности ему не
нравилось то, что Голенищев, человек хорошего круга, становился на од ну д оску с
какими-то писаками, которые его разд ражали, и серд ился на них. Стоило ли это того? Это
не нравилось Вронскому, но, несмотря на то, он чувствовал, что Голенищев несчастлив, и
ему жалко было его. Несчастие, почти умопомешательство, вид но было в этом
под вижном, д овольно красивом лице в то время, как он, не замечая д аже выход а Анны,
прод олжал торопливо и горячо высказывать свои мысли.
Когд а Анна вышла в шляпе и накид ке и, быстрым д вижением красивой руки играя
зонтиком, остановилась под ле него, Вронский с чувством облегчения оторвался от
пристально устремленных на него жалующихся глаз Голенищева и с новою любовью

взглянул на свою прелестную, полную жизни и рад ости под ругу. Голенищев с труд ом
опомнился и первое время был уныл и мрачен, но Анна, ласково расположенная ко всем
(какою она была это время), скоро освежила его своим простым и веселым обращением.
Попытав разные пред меты разговора, она навела его на живопись, о которой он говорил
очень хорошо, и внимательно слушала его. Они д ошли пешком д о нанятого д ома и
осмотрели его.
— Я очень рад а од ному, — сказала Анна Голенищеву, когд а они уже возвращались. — У
Алексея буд ет atelier хороший. Непременно ты возьми эту комнатку, — сказала она
Вронскому по-русски и говоря ему ты, так как она уже поняла, что Голенищев в их
уед инении сд елается близким человеком и что пред ним скрываться не нужно.
— Разве ты пишешь? — сказал Голенищев, быстро оборачиваясь к Вронскому.
— Да, я д авно занимался и теперь немного начал, — сказал Вронский, краснея.
— У него большой талант, — сказала Анна с рад остною улыбкой. — Я, разумеется, не
суд ья! Но суд ьи знающие то же сказали.
VIII
Анна в этот первый период своего освобожд ения и быстрого вызд оровления
чувствовала себя непростительно счастливою и полною рад ости жизни. Воспоминание
несчастия мужа не отравляло ее счастия. Воспоминание это, с од ной стороны, было
слишком ужасно, чтобы д умать о нем. С д ругой стороны, несчастие ее мужа д ало ей
слишком большое счастие, чтобы раскаиваться. Воспоминание обо всем, что случилось с
нею после болезни: — примирение с мужем, разрыв, известие о ране Вронского, его
появление, приготовление к развод у, отъезд из д ома мужа, прощанье с сыном — все это
казалось ей горячечным сном, от которого она проснулась од на с Вронским за границей.
Воспоминание о зле, причиненном мужу, возбужд ало в ней чувство, похожее на
отвращение и под обное тому, какое испытывал бы тонувший человек, оторвавший от
себя вцепившегося в него человека. Человек этот утонул. Разумеется, это было д урно, но
это было ед инственное спасенье, и лучше не вспоминать об этих страшных под робностях.
Од но успокоительное рассужд ение о своем поступке пришло ей тогд а в первую
минуту разрыва, и, когд а она вспомнила теперь обо всем прошед шем, она вспомнила это
од но рассужд ение. «Я неизбежно сд елала несчастие этого человека, — д умала она, — но я
не хочу пользоваться этим несчастием; я тоже страд аю и буд у страд ать: — я лишаюсь
того, чем я более всего д орожила, — я лишаюсь честного имени и сына. Я сд елала д урно и
потому не хочу счастия, не хочу развод а и буд у страд ать позором и разлукой с сыном». Но,
как ни искренно хотела Анна страд ать, она не страд ала. Позора никакого не было. С тем
тактом, которого так много было у обоих, они за границей, избегая русских д ам, никогд а
не ставили себя в фальшивое положение и везд е встречали люд ей, которые притворялись,
что вполне понимали их взаимное положение горазд о лучше, чем они сами понимали его.
Разлука с сыном, которого она любила, и та не мучала ее первое время. Девочка, его
ребенок, была так мила и так привязала к себе Анну с тех пор, как у ней осталась од на эта
д евочка, что Анна ред ко вспоминала о сыне.
Потребность жизни, увеличенная вызд оровлением, была так сильна и условия жизни
были так новы и приятны, что Анна чувствовала себя непростительно счастливою. Чем
больше она узнавала Вронского, тем больше она любила его. Она любила его за его самого
и за его любовь к ней. Полное облад ание им было ей постоянно рад остно. Близость его ей
всегд а была приятна. Все черты его характера, который она узнавала больше и больше,

были д ля нее невыразимо милы. Наружность его, изменившаяся в штатском платье, была
д ля нее привлекательна, как д ля молод ой влюбленной. Во всем, что он говорил, д умал и
д елал, она вид ела что-то особенно благород ное и возвышенное. Ее восхищение пред ним
часто пугало ее самое: — она искала и не могла найти в нем ничего непрекрасного. Она не
смела показывать ему сознание своего ничтожества пред ним. Ей казалось, что он, зная
это, скорее может разлюбить ее; а она ничего так не боялась теперь, хотя и не имела к
тому никаких повод ов, как потерять его любовь. Но она не могла не быть благод арна ему
за его отношение к ней и не показывать, как она ценит это. Он, по ее мнению, имевший
такое опред еленное призвание к госуд арственной д еятельности, в которой д олжен был
играть вид ную роль, — он пожертвовал честолюбием д ля нее, никогд а не показывая ни
малейшего сожаления. Он был, более чем прежд е, любовно-почтителен к ней, и мысль о
том, чтоб она никогд а не почувствовала неловкости своего положения, ни на минуту не
покид ала его. Он, столь мужественный человек, в отношении ее не только никогд а не
противоречил, но не имел своей воли и был, казалось, только занят тем, как пред упред ить
ее желания. И она не могла не ценить этого, хотя эта самая напряженность его внимания к
ней, эта атмосфера забот, которою он окружал ее, иногд а тяготили ее.
Вронский межд у тем, несмотря на полное осуществление того, что он желал так д олго,
не был вполне счастлив. Он скоро почувствовал, что осуществление его желания
д оставило ему только песчинку из той горы счастия, которой он ожид ал. Это
осуществление показало ему ту вечную ошибку, которую д елают люд и, пред ставляя себе
счастие осуществлением желания. Первое время после того, как он соед инился с нею и
над ел штатское платье, он почувствовал всю прелесть свобод ы вообще, которой он не
знал прежд е, и свобод ы любви, и был д оволен, но нед олго. Он скоро почувствовал, что в
д уше его под нялись желания желаний, тоска. Независимо от своей воли, он стал хвататься
за кажд ый мимолетный каприз, принимая его за желание и цель. Шестнад цать часов д ня
над о было занять чем-нибуд ь, так как они жили за границей на совершенной свобод е, вне
того круга условий общественной жизни, который занимал время в Петербурге. Об
уд овольствиях холостой жизни, которые в прежние поезд ки за границу занимали
Вронского, нельзя было и д умать, так как од на попытка такого род а произвела
неожид анное и несоответствующее позд нему ужину с знакомыми уныние в Анне.
Сношений с обществом местным и русским, при неопред еленности их положения, тоже
нельзя было иметь. Осматривание д остопримечательностей, не говоря о том, что все уже
было вид ено, не имело д ля него, как д ля русского и умного человека, той необъяснимой
значительности, которую умеют приписывать этому д елу англичане.
И как голод ное животное хватает всякий попад ающийся пред мет, над еясь найти в нем
пищу, так и Вронский совершенно бессознательно хватался то за политику, то за новые
книги, то за картины.
Так как смолод у у него была способность к живописи и так как он, не зная, куд а
тратить свои д еньги, начал собирать гравюры, он остановился на живописи, стал
заниматься ею и в нее положил тот незанятый запас желаний, который требовал
уд овлетворения.
У него была способность понимать искусство и верно, со вкусом под ражать искусству,
и он под умал, что у него есть то самое, что нужно д ля худ ожника, и, несколько времени
поколебавшись, какой он выберет род живописи: — религиозный, исторический жанр или
реалистический, он принялся писать. Он понимал все род ы и мог вд охновляться и тем и
д ругим; но он не мог себе пред ставить того, чтобы можно было вовсе не знать, какие есть
род ы живописи, и вд охновляться непосред ственно тем, что есть в д уше, не заботясь,

буд ет ли то, что он напишет, принад лежать к какому-нибуд ь известному род у. Так как он
не знал этого и вд охновлялся не непосред ственно жизнью, а посред ственно, жизнью, уже
воплощенною искусством, то он вд охновлялся очень быстро и легко и так же быстро и
легко д остигал того, что то, что он писал, было очень похоже на тот род , которому он
хотел под ражать.
Более всех д ругих род ов ему нравился французский, грациозный и эффектный, и в
таком род е он начал писать портрет Анны в итальянском костюме, и портрет этот казался
ему и всем, кто его вид ел, очень уд ачным.
IX
Старый, запущенный палаццо с высокими лепными плафонами и фресками на стенах, с
мозаичными полами, с тяжелыми желтыми штофными гард инами на высоких окнах,
вазами на консолях и каминах, с резными д верями и с мрачными залами, увешанными
картинами, — палаццо этот, после того как они переехали в него, самою своею
внешностью под д ерживал во Вронском приятное заблужд ение, что он не столько русский
помещик, егермейстер без службы, сколько просвещенный любитель и покровитель
искусств, и сам — скромный худ ожник, отрекшийся от света, связей, честолюбия д ля
любимой женщины.
Избранная Вронским роль с переезд ом в палаццо уд алась совершенно, и,
познакомившись чрез посред ство Голенищева с некоторыми интересными лицами,
первое время он был спокоен. Он писал под руковод ством итальянского профессора
живописи этюд ы с натуры и занимался сред невековою итальянскою жизнью.
Сред невековая итальянская жизнь в послед нее время так прельстила Вронского, что он
д аже шляпу и плед через плечо сжал носить по-сред невековски, что очень шло к нему.
— А мы живем и ничего не знаем, — сказал раз Вронский пришед шему к ним поутру
Голенищеву. — Ты вид ел картину Михайлова? — сказал он, под авая ему только что
полученную утром русскую газету и указывая на статью о русском худ ожнике, жившем в
том же город е и окончившем картину, о которой д авно ход или слухи и которая вперед
была куплена. В статье были укоры правительству и Акад емии за то, что замечательный
худ ожник был лишен всякого поощрения и помощи.
— Вид ел, — отвечал Голенищев. — Разумеется, он не лишен д арования, но совершенно
фальшивое направление. Все то же ивановско-штраусовско-ренановское отношение к
Христу и религиозной живописи.
— Что пред ставляет картина? — спросила Анна.
— Христос пред Пилатом. Христос пред ставлен евреем со всем реализмом новой
школы.
И, вопросом о сод ержании картины навед енный на од ну из самых любимых тем своих,
Голенищем начал излагать:
— Я не понимаю, как они могут так грубо ошибаться. Христос уже имеет свое
опред еленное воплощение в искусстве великих стариков. Стало быть, если они хотят
изображать не бога, а революционера или муд реца, то пусть из истории берут Сократа,
Франклина, Шарлотту Корд е, но только не Христа. Они берут то самое лицо, которое
нельзя брать д ля искусства, а потом…
— А что же, правд а, что этот Михайлов в такой бед ности? — спросил Вронский, д умая,
что ему, как русскому меценату, не смотря на то, хороша ли, или д урна его картина, над о
бы помочь худ ожнику.

— Ед ва ли. Он портретист замечательный. Вы вид ели его портрет Васильчиковой? Но
он, кажется, не хочет больше писать портретов, и потому, может быть, что и точно он в
нужд е. Я говорю, что…
— Нельзя ли его попросить сд елать портрет Анны Аркад ьевны? — сказал Вронский.
— Зачем мой? — сказала Анна. — После твоего я не хочу никакого портрета. Лучше
Ани (так она звала свою д евочку). Вот и она, — прибавила она, взглянув в окно на
красавицу итальянку-кормилицу, которая вынесла ребенка в сад , и тотчас же незаметно
оглянувшись на Вронского. Красавица кормилица, с которой Вронский писал голову д ля
своей картины, была ед инственное тайное горе в жизни Анны. Вронский, писав с нее,
любовался ее красотой и сред невековостью, и Анна не смела себе признаться, что она
боится ревновать эту кормилицу, и поэтому особенно ласкала и баловала и ее и ее
маленького сына.
Вронский взглянул тоже в окно и в глаза Анны и, тотчас же оборотившись к
Голенищеву, сказал:
— А ты знаешь эгого Михайлова?
— Я его встречал. Но он чуд ак и без всякого образования. Знаете, од ин из этих д иких
новых люд ей, которые теперь часто встречаются; знаете, из тех вольнод умцев, которые
d'emblee воспитаны в понятиях неверия, отрицания и материализма. Прежд е, бывало, —
говорил Голенищев, не замечая или не желая заметить, что и Анне и Вронскому хотелось
говорить, — прежд е, бывало, вольнод умец был человек, который воспитался в понятиях
религии, закона, нравственности и сам борьбой и труд ом д оход ил д о вольнод умства; но
теперь является новый тип самород ных вольнод умцев, которые вырастают и не слыхав
д аже, что были законы нравственности, религии, что были авторитеты, а которые прямо
вырастают в понятиях отрицания всего, то есть д икими. Вот он такой. Он сын, кажется,
московского камер-лакея и не получил никакого образования. Когд а он поступил в
Акад емию и сд елал себе репутацию, он, как человек неглупый, захотел образоваться. И
обратился к тому, что ему казалось источником образования, — к журналам. И понимаете,
в старину человек, хотевший образоваться, положим француз, стал бы изучать всех
классиков: — и богословов, и трагиков, и историков, и философов, и, понимаете, весь труд
умственный, который бы пред стоял ему. Но у нас теперь он прямо попал на
отрицательную литературу, усвоил себе очень быстро весь экстракт науки отрицательной,
и готов. И мало того: — лет д вад цать тому назад он нашел бы в этой литературе признаки
борьбы с авторитетами, с вековыми воззрениями, он бы из этой борьбы понял, что было
что-то д ругое; но теперь он прямо попад ает на такую, в которой д аже не уд остоивают
спором старинные воззрения, а прямо говорят: — ничего нет, evolution, под бор, борьба за
существование — и все. Я в своей статье…
— Знаете что, — сказала Анна, уже д авно осторожно перегляд ывавшаяся с Вронским и
знавшая, что Вронского не интересовало образование этого худ ожника, а занимала только
мысль помочь ему и заказать ему портрет. — Знаете что? — решительно перебила она
разговорившегося Голенищева. — Поед емте к нему!
Голенищев опомнился и охотно согласился. Но так как худ ожник жил в д альнем
квартале, то решили взять коляску.
Через час Анна ряд ом с Голенищевым и с Вронским на перед нем месте коляски
под ъехали к новому красивому д ому в д альнем квартале. Узнав от вышед шей к ним жены
д ворника, что Михайлов пускает в свою студ ию, но что он теперь у себя на квартире в
д вух шагах, они послали ее к нему с своими карточками, прося позволения вид еть его
картины.

X
Худ ожник Михайлов, как и всегд а, был за работой, когд а ему принесли карточки графа
Вронского и Голенищева. Утро он работал в студ ии над большою картиной. Прид я к себе,
он рассерд ился на жену за то, что она не умела обойтись с хозяйкой, требовавшею д енег.
— Двад цать раз тебе говорил, не вход и в объяснения. Ты и так д ура, а начнешь по-
итальянски объясняться, то выйд ешь тройная д ура, — сказал он ей после д олгого спора.
— Так ты не запускай, я не виновата. Если б у меня были д еньги…
— Оставь меня в покое, рад и бога! — воскликнул со слезами в голосе Михайлов и,
заткнув уши, ушел в свою рабочую комнату за перегород кой и запер за собой д верь.
«Бестолковая!» — сказал он себе, сел за стол и, раскрыв папку, тотчас с особенным жаром
принялся за начатый рисунок.
Никогд а он с таким жаром и успехом не работал, как когд а жизнь его шла плохо, и в
особенности, когд а он ссорился с женой. «Ах! провалиться бы куд а-нибуд ь!» — д умал он,
прод олжая работать. Он д елал рисунок д ля фигуры человека, наход ящегося в припад ке
гнева. Рисунок был сд елан прежд е; но он был нед оволен им. «Нет, тот был лучше… Гд е
он?» Он пошел к жене и, насупившись, не гляд я на нее, спросил у старшей д евочки, гд е та
бумага, которую он д ал им. Бумага с брошенным рисунком нашлась, но была испачкана и
закапана стеарином. Он все-таки взял рисунок, положил к себе на стол и, отд алившись и
прищурившись, стал смотреть на него. Вд руг он улыбнулся и рад остно взмахнул руками.
— Так, так! — проговорил он и тотчас же, взяв каранд аш, начал быстро рисовать. Пятно
стеарина д авало человеку новую позу.
Он рисовал эту новую позу, я вд руг ему вспомнилось с выд ающимся под бород ком
энергическое лицо купца, у которого он брал сигары, и он это самое лицо, этот
под бород ок нарисовал человеку. Он засмеялся от рад ости. Фигура вд руг из мертвой,
выд уманной стала живая и такая, которой нельзя уже было изменить. Фигура эта жила и
была ясно и несомненно опред елена. Можно было поправить рисунок сообразно с
требованиями этой фигуры, можно и д олжно д аже было иначе расставить ноги, совсем
переменить положение левой руки, откинуть волосы. Но, д елая эти поправки, он не
изменял фигуры, а только откид ывал то, что скрывало фигуру. Он как бы снимал с нее те
покровы, из-за которых она не вся была вид на; кажд ая новая черта только больше
выказывала всю фигуру во всей ее энергической силе, такою, какою она явилась ему вд руг
от произвед енного стеарином пятна. Он осторожно д оканчивал фигуру, когд а ему
принесли карточки.
— Сейчас, сейчас!
Он прошел к жене.
— Ну полно, Саша, не серд ись! — сказал он ей, робко и нежно улыбаясь. — Ты была
виновата. Я был виноват. Я все устрою. — И, помирившись с женой, он над ел оливковое с
бархатным воротничком пальто и шляпу и пошел в студ ию. Уд авшаяся фигура уже была
забыта им. Теперь его рад овало и волновало посещение его студ ии этими важными
русскими, приехавшими в коляске.
О своей картине, той, которая стояла теперь на его мольберте, у него в глубине д уши
было од но сужд ение — то, что под обной картины никто никогд а не писал. Он не д умал,
чтобы картина его была лучше всех Рафаелевых, но он знал, что того, что он хотел
перед ать и перед ал в этой картине, никто никогд а не перед авал. Это он знал тверд о и
знал уже д авно, с тех пор как начал писать ее; но сужд ения люд ей, какие бы они ни были,

имели д ля него все-таки огромную важность и д о глубины д уши волновали его. Всякое
замечание, самое ничтожное, показывающее, что суд ьи вид ят хоть маленькую часть того,
что он вид ел в этой картине, д о глубины д уши волновало его. Суд ьям своим он
приписывал всегд а глубину понимания больше той, какую он сам имел, и всегд а жд ал от
них чего-нибуд ь такого, чего он сам не вид ал в своей картине. И часто в сужд ениях
зрителей, ему казалось, он наход ил это.
Он под ход ил быстрым шагом к своей д вери студ ии, и, несмотря на свое волнение,
мягкое освещение фигуры Анны, стоявшей в тени под ъезд а и слушавшей горячо
говорившего ей что-то Голенищева и в то же время, очевид но, желавшей огляд еть
под ход ящего худ ожника, поразило его. Он и сам не заметил, как он, под ход я к ним,
схватил и проглотил это впечатление, так же как и под бород ок купца, прод ававшего
сигары, и спрятал его куд а-то, откуд а он вынет его, когд а понад обится. Посетители,
разочарованные уже вперед рассказом Голенищева о худ ожнике, еще более
разочаровались его внешностью. Сред него роста, плотный, с вертлявою поход кой,
Михайлов, в своей коричневой шляпе, оливковом пальто и в узких панталонах, тогд а как
уже д авно носили широкие, в особенности обыкновенностью своего широкого лица и
соед инением выражения робости и желания соблюсти свое д остоинство, произвел
неприятное впечатление.
— Прошу покорно, — сказал он, стараясь иметь равнод ушный вид , и, войд я в сени,
д остал ключ из кармана и отпер д верь.
XI
Войд я в студ ию, худ ожник Михайлов еще раз оглянул гостей и отметил в своем
воображении еще выражение лица Вронского, в особенности его скул. Несмотря на то, что
его худ ожественное чувство не переставая работало, собирая себе материал, несмотря на
то, что он чувствовал все большее и большее волнение оттого, что приближалась минута
сужд ений о его работе, он быстро и тонко из незаметных признаков составлял себе
понятие об этих трех лицах. Тот (Голенищев) был зд ешний русский. Михайлов не помнил
ни его фамилии, ни того, гд е встретил его и что с ним говорил. Он помнил только его
лицо, как помнил все лица, которые он когд а-либо вид ел, но он помнил тоже, что это
было од но из лиц, отложенных в его воображении в огромный отд ел фальшиво-
значительных и бед ных по выражению. Большие волосы и очень открытый лоб д авали
внешнюю значительность лицу, в котором было од но маленькое д етское беспокойное
выражение, сосред оточившееся над узкою переносицей. Вронский и Каренина, по
соображениям Михайлова, д олжны были быть знатные и богатые русские, ничего не
понимающие в искусстве, как и все богатые русские, но прикид ывавшиеся любителями и
ценителями. «Верно, уже осмотрели всю старину и теперь объезжают студ ии новых,
шарлатана немца и д урака прерафаелита англичанина, и ко мне приехали только д ля
полноты обозрения», — д умал он. Он знал очень хорошо манеру д илетантов (чем умнее
они были, тем хуже) осматривать студ ии современных худ ожников только с той целью,
чтоб иметь право сказать, что искусство пало и что чем больше смотришь на новых, тем
более вид ишь, как непод ражаемы остались великие д ревние мастера. Он всего этого жд ал,
все это вид ел в их лицах, вид ел в той равнод ушной небрежности, с которою они говорили
межд у собой, смотрели на манекены и бюсты и свобод но прохаживались, ожид ая того,
чтобы он открыл картину. Но, несмотря на это, в то время как он перевертывал свои
этюд ы, под нимал сторы и снимал простыню, он чувствовал сильное волнение, и тем

больше, что, несмотря на то, что все знатные и богатые русские д олжны были быть скоты
и д ураки в его понятии, и Вронский и в особенности Анна нравились ему.
— Вот, не угод но ли? — сказал он, вертлявою поход кой отход я к стороне и указывая на
картину. — Это увещание Пилатом. Матвея глава XXVII, — сказал он, чувствуя, что губы
его начинают трястись от волнения. Он отошел и стал позад и их.
В те несколько секунд , во время которых посетители молча смотрели на картину,
Михайлов тоже смотрел на нее, и смотрел равнод ушным, посторонним глазом. В эти
несколько секунд он вперед верил тому, что высший, справед ливейший суд буд ет
произнесен ими, именно этими посетителями, которых он так презирал минуту тому
назад . Он забыл все то, что он д умал о своей картине прежд е, в те три год а, когд а он писал
ее; он забыл все те ее д остоинства, которые были д ля него несомненны, — он вид ел
картину их равнод ушным, посторонним, новым взгляд ом и не вид ел в ней ничего
хорошего. Он вид ел на первом плане д осад овавшее лицо Пилата и спокойное лицо Христа
и на втором плане фигуры прислужников Пилата и вгляд ывавшееся в то, что происход ило,
лицо Иоанна. Всякое лицо, с таким исканием, с такими ошибками, поправками выросшее в
нем с своим особенным характером, кажд ое лицо, д оставлявшее ему столько мучений и
рад ости, и все эти лица, столько раз перемещаемые д ля соблюд ения общего, все оттенки
колорита и тонов, с таким труд ом д остигнутые им, — все это вместе теперь, гляд я их
глазами, казалось ему пошлостью, тысячу раз повторенною. Самое д орогое ему лицо, лицо
Христа, сред оточие картины, д оставившее ему такой восторг при своем открытии, все
было потеряно д ля него, когд а он взглянул на картину их глазами. Он вид ел хорошо
написанное (и то д аже не хорошо, — он ясно вид ел теперь кучу нед остатков) повторение
тех бесконечных Христов Тициана, Рафаеля, Рубенса и тех же воинов и Пилата. Все это
было пошло, бед но и старо и д аже д урно написано — пестро и слабо. Они буд ут правы,
говоря притворно-учтивые фразы в присутствии худ ожника и жалея его и смеясь над ним,
когд а останутся од ни.
Ему стало слишком тяжело это молчание (хотя оно прод олжалось не более минуты).
Чтобы прервать его и показать, что он не взволнован, он, сд елав усилие над собой,
обратился к Голенищеву.
— Я, кажется, имел уд овольствие встречаться, — сказал он ему, беспокойно
огляд ываясь то на Анну, то на Вронского, чтобы не проронить ни од ной черты из
выражения их лиц.
— Как же! мы вид елись у Росси, помните, на этом вечере, гд е д екламировала эта
итальянская барышня — новая Рашель, — свобод но заговорил Голенищев, без малейшего
сожаления отвод я взгляд от картины и обращаясь к худ ожнику.
Заметив, од нако, что Михайлов жд ет сужд ения о картине, он сказал:
— Картина ваша очень под винулась с тех пор, как я послед ний раз вид ел ее. И как
тогд а, так и теперь меня необыкновенно поражает фигура Пилата. Так понимаешь этого
человека, д оброго, славного малого, но чиновника д о глубины д уши, который не вед ает,
что творит. Но мне кажется…
Все под вижное лицо Михайлова вд руг просияло: — глаза засветились. Он хотел что-то
сказать, но не мог выговорить от волнения и притворился, что откашливается. Как ни
низко он ценил способность понимания искусства Голенищевым, как ни ничтожно было
то справед ливое замечание о верности выражения лица Пилата как чиновника, как ни
обид но могло бы ему показаться высказывание первого такого ничтожного замечания,
тогд а как не говорилось о важнейших, Михайлов был в восхищении от этого замечания.
Он сам д умал о фигуре Пилата то же, что сказал Голенищев. То, что это соображение было

од но из миллионов д ругих соображений, которые, как Михайлов тверд о знал это, все были
бы верны, не уменьшило д ля него значения замечания Голенищева. Он полюбил
Голенищева за это замечание и от состояния уныния вд руг перешел к восторгу. Тотчас же
вся картина его ожила пред ним со всею невыразимою сложностью всего живого.
Михайлов опять попытался сказать, что он так понимал Пилата; но губы его непокорно
тряслись, и он не мог выговорить. Вронский и Анна тоже что-то говорили тем тихим
голосом, которым, отчасти чтобы не оскорбить худ ожника, отчасти чтобы не сказать
громко глупость, которую так легко сказать, говоря об искусстве, обыкновенно говорят на
выставках картин. Михайлову казалось, что картина и на них произвела впечатление. Он
под ошел к ним.
— Как уд ивительно выражение Христа! — сказала Анна. Из всего, что она вид ела, это
выражение ей больше всего понравилось, и она чувствовала, что это центр картины, и
потому похвала этого буд ет приятна худ ожнику. — Вид но, что ему жалко Пилата.
Это было опять од но из того миллиона верных соображений, которые можно было
найти в его картине и в фигуре Христа. Она сказала, что ему жалко Пилата. В выражении
Христа д олжно быть и выражение жалости, потому что в нем есть выражение любви,
неземного спокойствия, готовности к смерти и сознания тщеты слов. Разумеется, есть
выражение чиновника в Пилате и жалости в Христе, так как од ин олицетворение
плотской, д ругой — д уховной жизни. Все это и многое д ругое промелькнуло в мысли
Михайлова. И опять лицо его просияло восторгом.
— Да, и как сд елана эта фигура, сколько возд уха. Обойти можно, — сказал Голенищев,
очевид но этим замечанием показывая, что он не од обряет сод ержания и мысли фигуры.
— Да, уд ивительное мастерство! — сказал Вронский. — Как эти фигуры на зад нем
плане выд еляются! Вот техника, — сказал он, обращаясь к Голенищеву и этим намекая на
бывший межд у ними разговор о том, что Вронский отчаивался приобрести эту технику.
— Да, д а, уд ивительно! — под тверд или Голенищев и Анна. Несмотря на возбужд енное
состояние, в котором он наход ился, замечание о технике больно заскребло на серд це
Михайлова, и он, серд ито посмотрев на Вронского, вд руг насупился. Он часто слышал это
слово техника и решительно не понимал, что такое под этим разумели. Он знал, что под
этим словом разумели механическую способность писать и рисовать, совершенно
независимую от сод ержания. Часто он замечал, как и в настоящей похвале, что технику
противополагали внутреннему д остоинству, как буд то можно было написать хорошо то,
что было д урно. Он знал, что над о было много внимания и осторожности д ля того, чтобы,
снимая покров, не повред ить самого произвед ения, и д ля того, чтобы снять все покровы;
но искусства писать, техники тут никакой не было. Если бы малому ребенку или его
кухарке также открылось то, что он вид ел, то и она сумела бы вылущить то, что она вид ит.
А самый опытный и искусный живописец-техник од ною механическою способностью не
мог бы написать ничего, если бы ему не открылись прежд е границы сод ержания. Кроме
того, он вид ел, что если уже говорить о технике, то нельзя было его хвалить за нее. Во
всем, что он писал и написал, он вид ел режущие ему глаза нед остатки, происход ившие от
неосторожности, с которою он снимал покровы, и которых он теперь уже не мог
исправить, не испортив всего произвед ения. И почти на всех фигурах и лицах он вид ел
еще остатки не вполне снятых покровов, портившие картину.
— Од но, что можно сказать, если вы позволите сд елать это замечание… — заметил
Голенищев.
— Ах, я очень рад и прошу вас, — сказал Михайлов, притворно улыбаясь.
— Это то, что он у вас человекобог, а не богочеловек. Впрочем, я знаю, что вы этого и

хотели.
— Я не мог писать того Христа, которого у меня нет в д уше, — сказал Михайлов
мрачно.
— Да, но в таком случае, если вы позволите сказать свою мысль… Картина ваша так
хороша, что мое замечание не может повред ить ей, и потом это мое личное мнение. У вас
это д ругое. Самый мотив д ругой. Но возьмем хоть Иванова. Я полагаю, что если Христос
свед ен на степень исторического лица, то лучше было бы Иванову и избрать д ругую
историческую тему, свежую, нетронутую.
— Но если это величайшая тема, которая пред ставляется искусству?
— Если поискать, то найд утся д ругие. Но д ело в том, что искусство не терпит спора и
рассужд ений. А при картине Иванова д ля верующего и д ля неверующего является вопрос:
— бог это или не бог? и разрушает ед инство впечатления.
— Почему же? Мне кажется, что д ля образованных люд ей, — сказал Михайлов, — спора
уже не может существовать.
Голенищев не согласился с этим и, д ержась своей первой мысли о ед инстве
впечатления, нужного д ля искусства, разбил Михайлова. Михайлов волновался, но не умел
ничего сказать в защиту своей мысли..
XII
Анна с Вронским уже д авно перегляд ывались, сожалея об умной говорливости своего
приятеля, и, наконец, Вронский перешел, не д ожид аясь хозяина, к д ругой, небольшой
картине.
— Ах, какая прелесть, что за прелесть! Чуд о! Какая прелесть!заговорили они в од ин
голос.
«Что им так понравилось?» — под умал Михайлов. Он и забыл про эту, три год а назад
писанную, картину. Забыл все страд ания и восторги, которые он пережил с этою картиной,
когд а она несколько месяцев од на неотступно д ень и ночь занимала его, забыл, как он
всегд а забывал про оконченные картины. Он не любил д аже смотреть на нее и выставил
только потому, что жд ал англичанина, желавшего купить ее.
— Это так, этюд д авнишний, — сказал он.
— Как хорошо! — сказал Голенищев, тоже, очевид но, искренно под павший под
прелесть картины.
Два мальчика в тени ракиты ловили уд очками рыбу. Од ин, старший, только что
закинул уд очку и старательно вывод ил поплавок из-за куста, весь поглощенный этим
д елом; д ругой, помоложе, лежал на траве, облокотив спутанную белокурую голову на
руки, и смотрел зад умчивыми голубыми глазами на вод у. О чем он д умал?
Восхищение пред этою его картиной шевельнуло в Михайлове прежнее волнение, но
он боялся и не любил этого празд ного чувства к прошед шему, и потому, хотя ему и
рад остны были эти похвалы, он хотел отвлечь посетителей к третьей картине.
Но Вронский спросил, не прод ается ли картина. Для Михайлова теперь,
взволнованного посетителями, речь о д енежном д еле была весьма неприятна.
— Она выставлена д ля прод ажи, — отвечал он, мрачно насупливаясь.
Когд а посетители уехали, Михайлов сел против картины Пилата и Христа и в уме
своем повторял то, что было сказано, и хотя и не сказано, но под разумеваемо этими
посетителями. И странно: — то, что имело такой вес д ля него, когд а они были тут и когд а
он мысленно переносился на их точку зрения, вд руг потеряло д ля него всякое значение.

Он стал смотреть на свою картину всем своим полным худ ожественным взгляд ом и
пришел в то состояние уверенности в совершенстве и потому в значительности своей
картины, которое нужно было ему д ля того исключающего все д ругие интересы
напряжения, при котором од ном он мог работать.
Нога Христа в ракурсе все-таки была не то. Он взял палитру и принялся работать.
Исправляя ногу, он беспрестанно всматривался в фигуру Иоанна на зад нем плане, которой
посетители не заметили, но которая, он знал, была верх совершенства. Окончив ногу, он
хотел взяться за эту фигуру, но почувствовал себя слишком взволнованным д ля этого. Он
од инаково не мог работать, когд а был холод ен, как и тогд а, когд а был слишком размягчен
и слишком вид ел все. Была только од на ступень на этом переход е от холод ности ко
вд охновению, на которой возможна была работа. А нынче он слишком был взволнован. Он
хотел закрыть картину, но остановился и, д ержа рукой простыню, блаженно улыбаясь,
д олго смотрел на фигуру Иоанна. Наконец, как бы с грустью отрываясь, опустил простыню
и, усталый, но счастливый, пошел к себе.
Вронский, Анна и Голенищев, возвращаясь д омой, были особенно оживлены и веселы.
Они говорили о Михайлове и его картинах. Слово талант, под которым они разумели
прирожд енную, почти физическую способность, независимую от ума и серд ца, и которым
они хотели назвать все, что переживаемо было худ ожником, особенно часто встречалось в
их разговоре, так как оно им было необход имо, д ля того чтобы называть то, о чем они не
имели никакого понятия, но хотели говорить. Они говорили, что в таланте ему нельзя
отказать, но что талант его не мог развиться от нед остатка образования — общего
несчастия наших русских худ ожников. Но картина мальчиков запала в их памяти, и нет-
нет они возвращались к ней.
— Что за прелесть! Как это уд алось ему и как просто! Он и не понимает, как это
хорошо. Да, над о не упустить и купить ее, — говорил Вронский.
XIII
Михайлов прод ал Вронскому свою картинку и согласился д елать портрет Анны. В
назначенный д ень он пришел и начал работу.
Портрет с пятого сеанса поразил всех, в особенности Вронского, не только сход ством,
но и особенною красотою. Странно было, как мог Михайлов найти ту ее особенную
красоту. «Над о было знать и любить ее, как я любил, чтобы найти это самое милое ее
д ушевное выражение», — д умал Вронский, хотя он по этому портрету только узнал это
самое милое ее д ушевное выражение. Но выражение это было так правд иво, что ему и
д ругим казалось, что они д авно знали его.
— Я сколько времени бьюсь и ничего не сд елал, — говорил он про свой портрет, — а
он посмотрел и написал. Вот что значит техника.
— Это прид ет, — утешал его Голенищев, в понятии которого Вронский имел и талант
и, главное, образование, д ающее возвышенный взгляд на искусство. Убежд ение
Голенищева в таланте Вронского под д ерживалось еще и тем, что ему нужно было
сочувствие и похвалы Вронского его статьям и мыслям, и он чувствовал, что похвалы и
под д ержка д олжны быть взаимны.
В чужом д оме и в особенности в палаццо у Вронского Михайлов был совсем д ругим
человеком, чем у себя в студ ии. Он был неприязненно почтителен, как бы боясь
сближения с люд ьми, которых он не уважал. Он называл Вронского — ваше сиятельство и
никогд а, несмотря на приглашения Анны и Вронского, не оставался обед ать и не

приход ил иначе, как д ля сеансов. Анна была более, чем к д ругим, ласкова к нему и
благод арна за свой портрет. Вронский был с ним более чем учтив и, очевид но,
интересовался сужд ением худ ожника о своей картине. Голенищев не пропускал случая
внушать Михайлову настоящие понятия об искусстве. Но Михайлов оставался од инаково
холод ен ко всем. Анна чувствовала по его взгляд у, что он любил смотреть на нее; но он
избегал разговоров с нею. На разговоры Вронского о его живописи он упорно молчал и так
же упорно молчал, когд а ему показали картину Вронского, и, очевид но, тяготился
разговорами Голенищева и не возражал ему.
Вообще Михайлов своим сд ержанным и неприятным, как бы вражд ебным,
отношением очень не понравился им, когд а они узнали его ближе. И они рад ы были,
когд а сеансы кончились, в руках их остался прекрасный портрет, а он перестал ход ить.
Голенищев первый высказал мысль, которую все имели, — именно, что Михайлов
просто завид овал Вронскому.
— Положим, не завид ует, потому что у него талант: — но ему д осад но, что
прид ворный и богатый человек, еще граф (вед ь они всь это ненавид ят), без особенного
труд а д елает то же, если не лучше, чем он, посвятивший на это всю жизнь. Главное,
образование, которого у него нет.
Вронский защищал Михайлова, но в глубине д уши он верил этому, потому что, по его
понятию, человек д ругого, низшего мира д олжен был завид овать.
Портрет Анны, — од но и то же и писанное с натуры им и Михайловым, д олжно бы
было показать Вронскому разницу, которая была межд у ним и Михайловым; но он не
вид ал ее. Он только после Михайлова перестал писать свой портрет Анны, решив, что это
теперь было излишне. Картину же свою из сред невековой жизни он прод олжал. И он сам,
и Голенищев, и в особенности Анна наход или, что она была очень хороша, потому что
была горазд о более похожа на знаменитые картины, чем картина Михайлова.
Михайлов межд у тем, несмотря на то, что портрет Анны очень увлек его, был еще
более рад , чем они, когд а сеансы кончились и ему не над о было больше слушать толки
Голенищева об искусстве и можно забыть про живопись Вронского. Он знал, что нельзя
запретить Вронскому баловать живописью; он знал, что он и все д илетанты имели полное
право писать, что им угод но, но ему было неприятно. Нельзя запретить человеку сд елать
себе большую куклу из воска и целовать ее. Но если б этот человек с куклой пришел и сел
пред влюбленным и принялся бы ласкать свою куклу, как влюбленный ласкает ту,
которую он любит, то влюбленному было бы неприятно. Такое же неприятное чувство
испытывал Михайлов при вид е живописи Вронского; ему было и смешно, и д осад но, и
жалко, и оскорбительно.
Увлечение Вронского живописью и сред ними веками прод олжалось нед олго. Он имел
настолько вкуса к живописи, что не мог д окончить своей картины. Картина остановилась.
Он смутно чувствовал, что нед остатки ее, мало заметные при начале, буд ут поразительны,
если он буд ет прод олжать. С ним случилось то же, что и с Голенищевым, чувствующим,
что ему нечего сказать, и постоянно обманывающим себя тем, что мысль не созрела, что
он вынашивает ее и готовит материалы. Но Голенищева это озлобило и измучало,
Вронский же не мог обманывать и мучать себя и в особенности озлобляться. Он со
свойственною ему решительностью характера, ничего не объясняя и не оправд ываясь,
перестал заниматься живописью.
Но без этого занятия жизнь его и Анны, уд ивлявшейся его разочарованию, показалась
ему так скучна в итальянском город е, палаццо вд руг стал так очевид но стар и грязен, так
неприятно пригляд елись пятна на гард инах, трещины на полах, отбитая штукатурка на

карнизах и так скучен стал все од ин и тот же Голенищев, итальянский профессор и немец-
путешественник, что над о было переменить жизнь. Они решили ехать в Россию, в
д еревню. В Петербурге Вронский намеревался сд елать разд ел с братом, а Анна повид ать
сына. Лето же они намеревались прожить в большом род овом имении Вронского.
XIV
Левин был женат третий месяц. Он был счастлив, но совсем не так, как ожид ал. На
кажд ом шагу он наход ил разочарование в прежних мечтах и новое неожид анное
очарование. Левин был счастлив, но, вступив в семейную жизнь, он на кажд ом шагу вид ел,
что это было совсем не то, что он воображал. На кажд ом шагу он испытывал то, что
испытывал бы человек, любовавшийся плавным, счастливым ход ом лод очки по озеру,
после того как он бы сам сел в эту лод очку. Он вид ел, что мало того, чтобы сид еть ровно,
не качаясь, — над о еще соображаться, ни на минуту не забывая, куд а плыть, что под
ногами вод а и над о грести, и что непривычным рукам больно, что только смотреть на это
легко, а что д елать это хотя и очень рад остно, но очень труд но.
Бывало, холостым, гляд я на чужую супружескую жизнь, на мелочные заботы, ссоры,
ревность, он только презрительно улыбался в д уше. В его буд ущей супружеской жизни не
только не могло быть, по его убежд ению, ничего под обного, но д аже все внешние формы,
казалось ему, д олжны были быть во всем совершенно не похожи на жизнь д ругих. И вд руг
вместо этого жизнь его с женою не только не сложилась особенно, а, напротив, вся
сложилась из тех самых ничтожных мелочей, которые он так презирал прежд е, но которые
теперь против его воли получали необыкновенную и неопровержимую значительность. И
Левин вид ел, что устройство всех этих мелочей совсем не так легко было, как ему
казалось прежд е. Несмотря на то, что Левин полагал, что он имеет самые точные понятия
о семейной жизни, он, как и все мужчины, пред ставлял себе невольно семейную жизнь
только как наслажд ение любви, которой ничто не д олжно было препятствовать и от
которой не д олжны были отвлекать мелкие заботы. Он д олжен был, по его понятию,
работать свою работу и отд ыхать от нее в счастии любви. Она д олжна была быть любима,
и только. Но он, как и все мужчины, забывал, что и ей над о работать. И он уд ивлялся, как
она, эта поэтическая, прелестная Кити, могла в первые же не только нед ели, в первые д ни
семейной жизни д умать, помнить и хлопотать о скатертях, о мебели, о тюфяках д ля
приезжих, о под носе, о поваре, обед е и т. п. Еще бывши женихом, он был поражен тою
опред еленностью, с которою она отказалась от поезд ки за границу и решила ехать в
д еревню, как буд то она знала что-то такое, что нужно, и, кроме своей любви, могла еще
д умать о постороннем. Это оскорбило его тогд а, и теперь несколько раз ее мелочные
хлопоты и заботы оскорбляли его. Но он вид ел, что это ей необход имо. И он, любя ее,
хотя и не понимал зачем, хотя и посмеивался над этими заботами, не мог не любоваться
ими. Он посмеивался над тем, как она расставляла мебель, привезенную из Москвы, как
убирала по-новому свою и его комнату, как вешала гард ины, как распред еляла буд ущее
помещение д ля гостей, д ля Долли, как устраивала помещение своей новой д евушке, как
заказывала обед старику повару, как вход ила в препирания с Агафьей Михайловной,
отстраняя ее от провизии. Он вид ел, что старик повар улыбался, любуясь ею и слушая ее
неумелые, невозможные приказания; вид ел, что Агафья Михайловна зад умчиво и ласково
покачивала головой на новые распоряжения молод ой барыни в клад овой; вид ел, что Кити
была необыкновенно мила, когд а она, смеясь и плача, приход ила к нему объявить, что
д евушка Маша привыкла считать ее барышней и оттого ее никто не слушает. Ему это

казалось мило, но странно, и он д умал, что лучше бы было без этого.
Он не знал того чувства перемены, которое она испытывала после того, как ей д ома
иногд а хотелось капусты с квасом или конфет, и ни того, ни д ругого нельзя было иметь, а
теперь она могла заказать, что хотела, купить груд ы конфет, изд ержать сколько хотела
д енег и заказать какое хотела пирожное.
Она теперь с рад остью мечтала о приезд е Долли с д етьми, в особенности потому, что
она д ля д етей буд ет заказывать любимое кажд ым пирожное, а Долли оценит все ее новое
устройство. Она сама не знала, зачем и д ля чего, но д омашнее хозяйство неуд ержимо
влекло ее к себе. Она, инстинктивно чувствуя приближение весны и зная, что буд ут и
ненастные д ни, вила, как умела, свое гнезд о и торопилась в од но время и вить его и
учиться, как это д елать.
Эта мелочная озабоченность Кити, столь противоположная ид еалу Левина
возвышенного счастия первого времени, было од но из разочарований; и эта милая
озабоченность, которой смысла он не понимал, но не мог не любить, было од но из новых
очарований.
Другое разочарование и очарование были ссоры. Левин никогд а не мог себе
пред ставить, чтобы межд у им и женою могли быть д ругие отношения, кроме нежных,
уважительных, любовных, и вд руг с первых же д ней они поссорились, так что она сказала
ему, что он не любит ее, любит себя од ного, заплакала и замахала руками.
Первая эта их ссора произошла оттого, что Левин поехал на новый хутор и пробыл
полчаса д олее, потому что хотел проехать ближнею д орогой и заблуд ился. Он ехал д омой,
только д умая о ней, о ее любви, о своем счастье, и чем ближе под ъезжал, тем больше
разгоралась в нем нежность к ней. Он вбежал в комнату с тем же чувством и еще
сильнейшим, чем то, с каким он приехал к Щербацким д елать пред ложение. И вд руг его
встретило мрачное, никогд а не вид анное им в ней выражение. Он хотел поцеловать ее,
она оттолкнула его.
— Что ты?
— Тебе весело… — начала она, желая быть спокойно-яд овитою.
Но только что она открыла рот, как слова упреков бессмысленной ревности, всего, что
мучало ее в эти полчаса, которые она непод вижно провела, сид я на окне, вырвались у ней.
Тут только в первый раз он ясно понял то, чего он не понимал, когд а после венца повел ее
из церкви. Он понял, что она не только близка ему, но что он теперь не знает, гд е
кончается она и начинается он. Он понял это по тому мучительному чувству разд воения,
которое он испытывал в эту минуту. Он оскорбился в первую минуту, но в ту же секунд у
он почувствовал, что он не может быть оскорблен ею, что она была он сам. Он испытывал
в первую минуту чувство под обное тому, какое испытывает человек, когд а, получив вд руг
сильный уд ар сзад и, с д осад ой и желанием мести оборачивается, чтобы найти виновного,
и убежд ается, что это он сам нечаянно уд арил себя, что серд иться не на кого и над о
перенести и утишить боль.
Никогд а он с такою силой после уже не чувствовал этого, но в этот первый раз он
д олго не мог опомниться. Естественное чувство требовало от него оправд аться, д оказать
ей вину ее; но д оказать ей вину значило еще более разд ражать ее и сд елать больше тот
разрыв, который был причиною всего горя. Од но привычное чувство влекло его к тому,
чтобы снять с себя и на нее перенести вину; д ругое чувство, более сильное, влекло к тому,
чтобы скорее, как можно скорее, не д авая увеличиться происшед шему разрыву, заглад ить
его. Оставаться с таким несправед ливым обвинением было мучительно, но,
оправд авшись, сд елать ей больно было еще хуже. Как человек, в полусне томящийся

болью, он хотел оторвать, отбросить от себя больное место и, опомнившись, чувствовал,
что больное место — он сам. Над о было стараться только помочь больному месту
перетерпеть, и он постарался это сд елать.
Они помирились. Она, сознав свою вину, но не высказав ее, стала нежнее к нему, и они
испытали новое, уд военное счастье любви. Но это не помешало тому, чтобы
столкновения эти не повторялись и д аже особенно часто, по самым неожид анным и
ничтожным повод ам. Столкновения эти происход или часто и оттого, что они не знали
еще, что д руг д ля д руга важно, и оттого, что все это первое время они оба часто бывали в
д урном расположении д уха. Когд а од ин был в хорошем, а д ругой в д урном, то мир не
нарушался, но когд а оба случались в д урном расположении, то столкновения происход или
из таких непонятных по ничтожности причин, что они потом никак не могли вспомнить,
о чем они ссорились. Правд а, когд а они оба были в хорошем расположении д уха, рад ость
жизни их уд воялась. Но все-таки это первое время было тяжелое д ля них время.
Во все это первое время особенно живо чувствовалась натянутость, как бы
под ергиванье в ту и д ругую сторону той цепи, которою они были связаны. Вообще тот
мед овый месяц, то есть месяц после свад ьбы, от которого, по пред анию, жд ал Левин столь
многого, был не только не мед овым, но остался в воспоминании их обоих самым
тяжелым и унизительным временем их жизни. Они оба од инаково старались в
послед ующей жизни вычеркнуть из своей памяти все урод ливые, постыд ные
обстоятельства этого незд орового времени, когд а оба они ред ко бывали в нормальном
настроении д уха, ред ко бывали сами собою.
Только на третий месяц супружества, после возвращения их из Москвы, куд а они
езд или на месяц, жизнь их стала ровнее.
XV
Они только что приехали из Москвы и рад ы были своему уед инению. Он сид ел в
кабинете у письменного стола и писал. Она, в том темно-лиловом платье, которое она
носила первые д ни замужества и нынче опять над ела и которое было особенно памятно и
д орого ему, сид ела на д иване, на том самом кожаном старинном д иване, который стоял
всегд а в кабинете у д ед а и отца Левина, и шила broderie anglaise. Он д умал и писал, не
переставая рад остно чувствовать ее присутствие. Занятия его и хозяйством и книгой, в
которой д олжны были быть изложены основания нового хозяйства, не были оставлены
им; но как прежд е эти занятия и мысли показались ему малы и ничтожны в сравнении с
мраком, покрывшим всю жизнь, так точно неважны и малы они казались теперь в
сравнении с тою облитою ярким светом счастья пред стоящею жизнью. Он прод олжал
свои занятия, но чувствовал теперь, что центр тяжести его внимания перешел на д ругое и
что вслед ствие этого он совсем иначе и яснее смотрит на д ело. Прежд е д ело это было д ля
него спасением от жизни. Прежд е он чувствовал, что без этого д ела жизнь его буд ет
слишком мрачна. Теперь же занятия эти ему были необход имы, чтобы жизнь не была
слишком од нообразно светла. Взявшись опять за свои бумаги, перечтя то, что было
написано, он с уд овольствием нашел, что д ело стоило того, чтобы им заниматься. Дело
было новое и полезное. Многие из прежних мыслей показались ему излишними и
крайними, но многие пробелы стали ему ясны, когд а он освежил в своей памяти все д ело.
Он писал теперь новую главу о причинах невыгод ного положения землед елия в России.
Он д оказывал, что бед ность России происход ит не только от неправильного
распред еления поземельной собственности и ложного направления, но что этому

сод ействовали в послед нее время ненормально привитая России внешняя цивилизация, в
особенности пути сообщения, железные д ороги, повлекшие за собою централизацию в
город ах, развитие роскоши и вслед ствие того, в ущерб землед елию, развитие фабричной
промышленности, кред ита и его спутника — биржевой игры. Ему казалось, что при
нормальном развитии богатства в госуд арстве все эти явления наступают, только когд а на
землед елие положен уже значительный труд , когд а оно стало в правильные, по крайней
мере в опред еленные условия; что богатство страны д олжно расти равномерно и в
особенности так, чтобы д ругие отрасли богатства не опережали землед елия; что
сообразно с известным состоянием землед елия д олжны быть соответствующие ему и
пути сообщения, и что при нашем неправильном пользовании землей железные д ороги,
вызванные 
не 
экономическою, 
но 
политическою 
необход имостью, 
были
прежд евременны и, вместо сод ействия землед елию, которого ожид али от них, оперед ив
землед елие и вызвав развитие промышленности и кред ита, остановили его, и что потому,
так же как од ностороннее и прежд евременное развитие органа в животном помешало бы
его общему развитию, так д ля общего развития богатства в России кред ит, пути
сообщения, усиление фабричной д еятельности, несомненно необход имые в Европе, гд е
они своевременны, у нас только сд елали вред , отстранив главный очеред ной вопрос
устройсгва землед елия.
Межд у тем как он писал свое, она д умала о том, как ненатурально внимателен был ее
муж с молод ым князем Чарским, который очень бестактно любезничал с нею накануне
отъезд а. «Вед ь он ревнует, — д умала она. — Боже мой! как он мил и глуп. Он ревнует
меня! Если б он знал, что они все д ля меня как Петр-повар, — д умала она, гляд я с
странным д ля себя чувством собственности на его затылок и красную шею. — Хоть и
жалко отрывать его от занятий (но он успеет!), над о посмотреть его лицо; почувствует ли
он, что я смотрю на него? Хочу, чтоб он оборотился… Хочу, ну!» — И она шире открыла
глаза, желая этим усилить д ействие взгляд а.
— Да, они отвлекают к себе все соки и д ают ложный блеск, — пробормотал он,
остановившись писать, и, чувствуя, что она гляд ит на него и улыбается, оглянулся.
— Что? — спросил он, улыбаясь и вставая.
«Оглянулся», — под умала она.
— Ничего, я хотела, чтобы ты оглянулся, — сказала она, гляд я на него и желая
д огад аться, д осад но ли ему, или нет то, что она оторвала его.
— Ну, вед ь как хорошо нам вд воем! Мне то есть, — сказал он, под ход я к ней и сияя
улыбкой счастья.
— Мне так хорошо! Никуд а не поед у, особенно в Москву.
— А о чем ты д умала?
— Я? Я д умала… Нет, нет, ид и пиши, не развлекайся, — сказала она, морща губы, — и
мне над о теперь вырезать вот эти д ырочки, вид ишь?
Она взяла ножницы и стала прорезывать.
— Нет, скажи же, что? — сказал он, под саживаясь к ней и след я за кругообразным
д вижением маленьких ножниц.
— Ах, я что д умала? Я д умала о Москве, о твоем затылке.
— За что именно мне такое счастье? Ненатурально. Слишком хорошо, — сказал он,
целуя ее руку.
— Мне, напротив, чем лучше, тем натуральнее.
— А у тебя косичка, — сказал он, осторожно поворачивая ее голову. — Косичка.
Вид ишь, вот тут. Нет, нет, мы д елом занимаемся.

Занятие уже не прод олжалось, и они, как виноватые, отскочили д руг от д руга, когд а
Кузьма вошел д оложить, что чай под ан.
— А из город а приехали? — спросил Левин у Кузьмы.
— Только что приехали, разбираются.
— Приход и же скорее, — сказала она ему, уход я из кабинета, — а то без тебя прочту
письма. И д авай в четыре руки играть.
Оставшись од ин и убрав свои тетрад и в новый, купленный ею портфель, он стал
умывать руки в новом умывальнике с новыми, все с нею же появившимися элегантными
принад лежностями. Левин улыбался своим мыслям и неод обрительно покачивал головой
на эти мысли; чувство, под обное раскаянию, мучало его.Что-то стыд ное, изнеженное,
капуйское, как он себе называл это, было в его теперешней жизни. «Жить так не хорошо,
— д умал он. — Вот скоро три месяца, а я ничего почти не д елаю. Нынче почти в первый
раз я взялся серьезно за работу, и что же? Только начал и бросил. Даже обычные свои
занятия — и те я почти оставил. По хозяйству — и то я почти не хожу и не езжу. То мне
жалко ее оставить, то я вижу, что ей скучно. А я-то д умал, что д о женитьбы жизнь так
себе, кое-как, не считается, а что после женитьбы начнется настоящая. А вот три месяца
скоро, и я никогд а так празд но и бесполезно не провод ил время. Нет, это нельзя, над о
начать. Разумеется, она не виновата. Ее не в чем было упрекнуть. Я сам д олжен был быть
тверже, выгород ить свою мужскую независимость. А то этак можно самому привыкнуть и
ее приучить… Разумеется, она не виновата», — говорил он себе.
Но труд но человеку нед овольному не упрекать кого-нибуд ь д ругого, и того самого,
кто ближе всего ему в том, в чем он нед оволен. И Левину смутно приход ил в голову, что
не то что она сама виновата (виноватою она ни в чем не могла быть), но виновато ее
воспитание слишком поверхностное и привольное («этот д урак Чарский: — она, я знаю,
хотела, но не умела остановить его»). «Да, кроме интереса к д ому (это было у нее), кроме
своего туалета и кроме broderie anglaise, у нее нет серьезных интересов. Ни интереса к
моему д елу, к хозяйству, к мужикам, ни к музыке, в которой она д овольно сильна, ни к
чтению. Она ничего не д елает и совершенно уд овлетворена». Левин в д уше осужд ал это и
не понимал еще, что она готовилась к тому период у д еятельности, который д олжен был
наступить д ля нее, когд а она буд ет в од но и то же время женой мужа, хозяйкой д ома,
буд ет носить, кормить и воспитывать д етей. Он не под умал, что она чутьем знала это и,
готовясь к этому страшному труд у, не упрекала себя в минутах беззаботности и счастия
любви, которыми она пользовалась теперь, весело свивая свое буд ущее гнезд о.
XVI
Когд а Левин вошел наверх, жена его сид ела у нового серебряного самовара за новым
чайным прибором и, посад ив у маленького столика старую Агафью Михайловну с
налитою ей чашкой чая, читала письмо Долли, с которою они были в постоянной и
частой переписке.
— Вишь, посад ила меня ваша барыня, велела с ней сид еть, — сказала Агафья
Михайловна, д ружелюбно улыбаясь на Кити.
В этих словах Агафьи Михайловны Левин прочел развязку д рамы, которая в послед нее
время происход ила метод у Агафьей Михайловной и Кити. Он вид ел, что, несмотря на все
огорчение, причиненное Агафье Михайловне новою хозяйкой, отнявшею у нее бразд ы
правления, Кити все-таки побед ила ее и заставила себя любить.
— Вот я и прочла твое письмо, — сказала Кити, под авая ему безграмотное письмо. —

Это от той женщины, кажется, твоего брата… — сказала она. — Я не прочла. А это от моих
и от Долли. Пред ставь! Долли возила к Сарматским на д етский бал Гришу и Таню; Таня
была маркизой.
Но Левин не слушал ее; он, покраснев, взял письмо от Марьи Николаевны, бывшей
любовницы брата Николая, и стал читать его. Это было уже второе письмо от Марьи
Николаевны. В первом письме Марья Николаевна писала, что брат прогнал ее от себя без
вины, и с трогательною наивностью прибавляла, что хотя она опять в нищете, но ничего
не просит, не желает, а что только убивает ее мысль о том,что Николай Дмитриевич
пропад ет без нее по слабости своего зд оровья, и просила брата след ить за ним. Теперь она
писала д ругое. Она нашла Николая Дмитриевича, опять сошлась с ним в Москве и с ним
поехала в губернский город , гд е он получил место на службе. Но что там он поссорился с
начальником и поехал назад в Москву, но д орогой так заболел, что ед ва ли встанет, —
писала она."Все о вас поминали, д а и д енег больше нет».
— Прочти, о тебе Долли пишет, — начала было Кити улыбаясь, но вд руг остановилась,
заметив переменившееся выражение лица мужа.
— Что ты? Что такое?
— Она мне пишет, что Николай, брат, при смерти. Я поед у.
Лицо Кити вд руг переменилось. Мысли о Тане маркизой, о Долли, все это исчезло.
— Когд а же ты поед ешь? — сказала она.
— Завтра.
— И я с тобой, можно? — сказала она.
— Кити! Ну, что это? — с упреком сказал он.
— Как что? — оскорбившись за то, что он как бы с неохотой и д осад ой принимает ее
пред ложение. — От чего же мне не ехать? Я тебе не буд у мешать.
— Я ед у потому, что мой брат умирает, — сказал Левин. — Для чего ты…
— Для чего? Для того же, д ля чего и ты.
«И в такую д ля меня важную минуту она д умает только о том, что ей буд ет скучно
од ной», — под умал Левин. И эта отговорка в д еле таком важном рассерд ила его.
— Это невозможно, — сказал он строго.
Агафья Михайловна, вид я, что д ело д оход ит д о ссоры, тихо поставила чашку и вышла.
Кити д аже не заметила ее. Тон, которым муж сказал послед ние слова, оскорбил ее в
особенности тем, что он, вид имо, не верил тому, что она сказала.
— А я тебе говорю, что, если ты поед ешь, и я поед у с тобой, непременно поед у, —
торопливо и гневно заговорила она. — Почему невозможно? Почему ты говоришь, что
невозможно?
— Потому, что ехать бог знает куд а, по каким д орогам, гостиницам. Ты стеснять меня
буд ешь, — говорил Левин, стараясь быть хлад нокровным.
— Нисколько. Мне ничего не нужно. Гд е ты можешь, там и я…
— Ну, уже по од ному тому, что там женщина эта, с которою ты не можешь сближаться.
— Я ничего не знаю и знать не хочу, кто там и что. Я знаю, что брат моего мужа
умирает и муж ед ет к нему, и я ед у с мужем, чтобы…
— Кити! Не рассерд ись. Но ты под умай, д ело это так важно, что мне больно д умать,
что ты смешиваешь чувство слабости, нежелания остаться од ной. Ну, тебе скучно буд ет
од ной, ну, поезжай в Москву.
— Вот, ты всегд а приписываешь мне д урные, под лые мысли, — заговорила она со
слезами оскорбления и гнева. — Я ничего, ни слабости, ничего… Я чувствую,что мой д олг
быть с мужем, когд а он в горе, но ты хочешь нарочно сд елать мне больно, нарочно хочешь

не понимать…
— Нет, это ужасно. Быть рабом каким-то! — вскрикнул Левин, вставая и не в силах
более уд ерживать своей д осад ы. Но в ту же секунд у почувствовал, что он бьет сам себя.
— Так зачем ты женился? Был бы свобод ен. Зачем, если ты раскаиваешься? —
заговорила она, вскочила и побежала в гостиную.
Когд а он пришел за ней, она всхлипывала от слез. Он начал говорить, желая найти те
слова, которые могли бы не то что разубед ить, но только успокоить ее. Но она не слушала
его и ни с чем не соглашалась. Он нагнулся к ней и взял ее сопротивляющуюся руку. Он
поцеловал ее руку, поцеловал волосы, опять поцеловал руку, — она все молчала. Но когд а
он взял ее обеими руками за лицо и сказал: — «Кити!» — вд руг она опомнилась, поплакала
и примирилась.
Было решено ехать завтра вместе. Левин сказал жене, что он верит, что она желала
ехать, только чтобы быть полезною, согласился, что присутствие Марьи Николаевны при
брате не пред ставляет ничего неприличного; но в глубине д уши он ехал нед овольный ею
и собой. Он был нед оволен ею за то,что она не могла взять на себя отпустить его, когд а
это было нужно (и как странно ему было д умать, что он, так нед авно еще не смевший
верить тому счастью, что она может полюбить его, теперь чувствовал себя несчастным
оттого, что она слишком любит его!), и нед оволен собой за то, что не выд ержал характера.
Еще более он был во глубине д уши не согласен с тем, что ей нет д ела д о той женщины,
которая с братом, и он с ужасом д умал о всех могущих встретиться столкновениях. Уж
од но, что его жена, его Кити, буд ет в од ной комнате с д евкой, заставляло его взд рагивать
от отвращения и ужаса.
XVII
Гостиница губернского город а, в которой лежал Николай Левин, была од на из тех
губернских гостиниц, которые устраиваются по новым усовершенствованным образцам, с
самыми лучшими намерениями чистоты, комфорта и д аже элегантности, но которые по
публике, посещающей их, с чрезвычайной быстротой превращаются в грязные кабаки с
претензией на современные усовершенствования, и д елаются этою самою претензией еще
хуже старинных, просто грязных гостиниц. Гостиница эта уже пришла в это состояние; и
солд ат в грязном мунд ире, курящий папироску у вход а, д олженствовавший изображать
швейцара, и чугунная, сквозная, мрачная и неприятная лестница, и развязный половой в
грязном фраке, и общая зала с пыльным восковым букетом цветов, украшающим стол, и
грязь, пыль и неряшество везд е, и вместе какая-то новая современно железнод орожная
самод овольная озабоченность этой гостиницы — произвели на Левиных после их
молод ой жизни самое тяжелое чувство, в особенности тем, что фальшивое впечатление,
производ имое гостиницей, никак не мирилось с тем, что ожид ало их.
Как всегд а, оказалось, что после вопроса о том, в какую цену им угод но нумер, ни
од ного хорошего нумера не было: — од ин хороший нумер был занят ревизором железной
д ороги, д ругой — ад вокатом из Москвы, третий — княгинею Астафьевой из д еревни.
Оставался од ин грязный нумер, ряд ом с которым к вечеру обещали опростать д ругой.
Досад уя на жену за то, что сбывалось то, чего он жд ал, именно то, что в минуту приезд а,
тогд а как у него серд це захватывало от волнения при мысли о том, чтó с братом, ему
приход илось заботиться о ней, вместо того чтобы бежать тотчас же к брату, Левин ввел
жену в отвед енный им нумер.
— Ид и, ид и! — сказала она, робким, виноватым взгляд ом гляд я на него.

Он молча вышел из д вери и тут же столкнулся с Марьей Николаевной, узнавшей о его
приезд е и не смевшей войти к нему. Она была точно такая же,какою он вид ел ее в
Москве: — то же шерстяное платье и голые руки и шея и то же д оброд ушно-тупое,
несколько пополневшее, рябое лицо.
— Ну, что? Как он? что?
— Очень плохо. Не встают. Они все жд али вас. Они… Вы… с супругой.
Левин не понял в первую минуту того, что смущало ее, но она тотчас же разъяснила
ему.
— Я уйд у, я на кухню пойд у, — выговорила она. — Они рад ы буд ут. Они слышали, и их
знают и помнят за границей.
Левин понял, что она разумела его жену, и не знал, что ответить.
— Пойд емте, пойд емте! — сказал он.
Но только что он д винулся, д верь его нумера отворилась, и Кити выглянула. Левин
покраснел и от стыд а и от д осад ы на свою жену, поставившую себя и его в это тяжелое
положение; но Марья Николаевна покраснела еще больше. Она вся сжалась и покраснела
д о слез и, ухватив обеими руками концы платка, свертывала их красными пальцами, не
зная, что говорить и что д елать.
Первое мгновение Левин вид ел выражение жад ного любопытства в том взгляд е,
которым Кити смотрела на эту непонятную д ля нее ужасную женщину; но это
прод олжалось только од но мгновение.
— Ну что же? Что же он? — обратилась она к мужу и потом к ней.
— Да нельзя же в корид оре разговаривать! — сказал Левин, с д осад ой огляд ываясь на
господ ина, который, под рагивая ногами, как буд то по своему д елу шел в это время по
корид ору.
— Ну так войд ите, — сказала Кити, обращаясь к оправившейся Марье Николаевне; но,
заметив испуганное лицо мужа, — или ид ите, ид ите и пришлите за мной, — сказала она и
вернулась в нумер. Левин пошел к брату.
Он никак не ожид ал того, что он увид ал и почувствовал у брата. Он ожид ал найти то
же состояние самообманыванья, которое, он слыхал, так часто бывает у чахоточных и
которое так сильно поразило его во время осеннего приезд а брата. Он ожид ал найти
физические признаки приближающейся смерти более опред еленными, бóльшую слабость,
бóльшую худ обу, но все-таки почти то же положение. Он ожид ал, что сам испытает то же
чувство жалости к утрате любимого брата и ужаса пред смертию, которое он испытал
тогд а, но только в большей степени. И он готовился на это; но нашел совсем д ругое.
В маленьком грязном нумере, заплеванном по раскрашенным панно стен, за тонкою
перегород кой которого слышался говор, в пропитанном уд ушливым запахом нечистот
возд ухе, на отод винутой от стены кровати лежало покрытое од еялом тело. Од на рука
этого тела была сверх од еяла, и огромная, как грабли, кисть этой руки непонятно была
прикреплена к тонкой и ровной от начала д о серед ины д линной цевке. Голова лежала
боком на под ушке. Левину вид ны были потные ред кие волосы на висках и обтянутый,
точно прозрачный лоб.
«Не может быть, чтоб это страшное тело был брат Николай», — под умал Левин. Но он
под ошел ближе, увид ал лицо, и сомнение уже стало невозможно. Несмотря на страшное
изменение лица, Левину стоило взглянуть в эти живые под нявшиеся на вход ившего глаза,
заметить легкое д вижение рта под слипшимися усами, чтобы понять ту страшную истину,
что это мертвое тело было живой брат.
Блестящие глаза строго и укоризненно взглянули на вход ившего брата. И тотчас этим

взгляд ом установилось живое отношение межд у живыми. Левин тотчас же почувствовал
укоризну в устремленном на него взгляд е и раскаяние за свое счастье.
Когд а Константин взял его за руку, Николай улыбнулся. Улыбка была слабая, чуть
заметная, и, несмотря на улыбку, строгое выражение глаз не изменилось.
— Ты не ожид ал меня найти таким, — с труд ом выговорил он.
— Да… нет, — говорил Левин, путаясь в словах. — Как же ты не д ал знать прежд е, то
есть во время еще моей свад ьбы? Я навод ил справки везд е.
Над о было говорить, чтобы не молчать, а он не знал, что говорить, тем более что брат
ничего не отвечал, а только смотрел, не спуская глаз, и, очевид но, вникал в значение
кажд ого слова. Левин сообщил брату, что жена его приехала с ним. Николай выразил
уд овольствие, но сказал, что боится испугать ее своим положением. Наступило молчание.
Вд руг Николай зашевелился и начал что-то говорить. Левин жд ал чего-нибуд ь особенно
значительного и важного по выражению его лица, но Николай заговорил о своем зд оровье.
Он обвинял д октора, жалел, что нет московского знаменитого д октора, и Левин понял,
что он все еще над еялся.
Выбрав первую минуту молчания, Левин встал, желая избавиться хоть на минуту от
мучительного чувства, и сказал, что пойд ет привед ет жену.
— Ну, хорошо, а я велю под чистить зд есь. Зд есь грязно и воняет, я д умаю. Маша! убери
зд есь, — с труд ом сказал больной. — Да как уберешь, сама уйд и, — прибавил он,
вопросительно гляд я на брата.
Левин ничего не ответил. Выйд я в корид ор, он остановился. Он сказал, что привед ет
жену, но теперь, д ав себе отчет в том чувстве, которое он испытывал, он решил, что,
напротив, постарается уговорить ее, чтоб она не ход ила к больному. «За что ей мучаться,
как я?» — под умал он.
— Ну, что? Как? — с испуганным лицом спросила Кити.
— Ах, это ужасно, ужасно! Зачем ты приехала? — сказал Левин.
Кити помолчала несколько секунд , робко и жалостно гляд я на мужа; потом под ошла и
обеими руками взялась за его локоть.
— Костя! свед и меня к нему, нам легче буд ет вд воем. Ты только свед и меня, свед и
меня, пожалуйста, и уйд и, — заговорила она. — Ты пойми, что мне вид еть тебя и не
вид еть его тяжелее горазд о. Там я могу быть, может быть, полезна тебе и ему.
Пожалуйста, позволь! — умоляла она мужа, как буд то счастье жизни ее зависело от этого.
Левин д олжен был согласиться, и, оправившись и совершенно забыв уже про Марью
Николаевну, он опять с Кити пошел к брату.
Легко ступая и беспрестанно взгляд ывая на мужа и показывая ему храброе и
сочувственное лицо, она вошла в комнату больного и, неторопливо повернувшись,
бесшумно затворила д верь. Неслышными шагами она быстро под ошла к од ру больного и,
зайд я так, чтоб ему не нужно было поворачивать головы, тотчас же взяла в свою свежую
молод ую руку остов его огромной руки, пожала ее и с той, только женщинам
свойственною, не оскорбляющею и сочувствующею тихою оживленностью начала
говорить с ним.
— Мы встречались, но не были знакомы, в Сод ене, — сказала она. — Вы не д умали, что
я буд у ваша сестра.
— Вы бы не узнали меня? — сказал он с просиявшею при ее вход е улыбкой.
— Нет, я узнала бы. Как хорошо вы сд елали, что д али нам знать! Не было д ня, чтобы
Костя не вспоминал о вас и не беспокоился.
Но оживление больного прод олжалось нед олго.

Еще она не кончила говорить, как на лице его установилось опять строгое
укоризненное выражение зависти умирающего к живому.
— Я боюсь, что вам зд есь не совсем хорошо, — сказала она, отворачиваясь от его
пристального взгляд а и огляд ывая комнату. — Над о буд ет спросить у хозяина д ругую
комнату, — сказала она мужу, — и потом чтобы нам ближе быть.
XVIII
Левин не мог спокойно смотреть на брата, не мог быть сам естествен и спокоен в его
присутствии. Когд а он вход ил к больному, глаза и внимание его бессознательно
застилались, и он не вид ел и не различал под робностей положения брата. Он слышал
ужасный запах, вид ел грязь, беспоряд ок и мучительное положение и стоны и чувствовал,
что помочь этому нельзя. Ему и в голову не приход ило под умать, чтобы разобрать все
под робности состояния больного, под умать о том, как лежало там, под од еялом, это тело,
как, сгибаясь, уложены были эти исхуд алые голени, кострецы, спина и нельзя ли как-
нибуд ь лучше уложить их, сд елать что-нибуд ь, чтобы было хоть не лучше, но менее
д урно. Его мороз пробирал по спине, когд а он начинал д умать о всех этих под робностях.
Он был убежд ен несомненно, что ничего сд елать нельзя ни д ля прод ления жизни, ни д ля
облегчения страд аний. Но сознание того, что он признает всякую помощь невозможною,
чувствовалось больным и разд ражало его. И потому Левину было еще тяжелее. Быть в
комнате больного было д ля него мучительно, не быть еще хуже. И он беспрестанно под
разными пред логами выход ил и опять вход ил, не в силах буд учи оставаться од ним.
Но Кити д умала, чувствовала и д ействовала совсем не так. При вид е больного ей стало
жалко его. И жалость в ее женской д уше произвела совсем не то чувство ужаса и
гад ливости, которое она произвела в ее муже, а потребность д ействовать, узнать все
под робности его состояния и помочь им. И так как в ней не было ни малейшего
сомнения, что она д олжна помочь ему, она не сомневалась и в том, что это можно, и
тотчас же принялась за д ело. Те самые под робности, од на мысль о которых привод ила ее
мужа в ужас, тотчас же обратили ее внимание. Она послала за д октором, послала в аптеку,
заставила приехавшую с ней д евушку и Марью Николаевну месть, стирать пыль, мыть,
что-то сама обмывала, промывала, что-то под клад ывала под од еяло. Что-то по ее
распоряжению вносили и уносили из комнаты больного. Сама она несколько раз ход ила в
свой нумер, не обращая внимания на проход ивших ей навстречу господ , д оставала и
приносила простыни, наволочки, полотенцы, рубашки.
Лакей, под ававший в общей зале обед инженерам, несколько раз с серд итым лицом
приход ил на ее зов и не мог не исполнить ее приказания, так как она с такою ласковою
настоятельностью отд авала их, что никак нельзя было уйти от нее. Левин не од обрял
этого всего: — он не верил, чтоб из этого вышла какая-нибуд ь польза д ля больного. Более
же всего он боялся, чтобы больной не рассерд ился. Но больной, хотя и, казалось, был
равнод ушен к этому, не серд ился, а только стыд ился, вообще же как буд то интересовался
тем, что она над ним д елала. Вернувшись от д октора, к которому посылала его Кити,
Левин, отворив д верь, застал больного в ту минуту, как ему по распоряжению Кити
переменяли белье. Длинный белый остов спины с огромными выд ающимися лопатками и
торчащими ребрами и позвонками был обнажен, и Марья Николаевна с лакеем запутались
в рукаве рубашки и не могли направить в него д линную висевшую руку. Кити, поспешно
затворившая д верь за Левиным, не смотрела в ту сторону; но больной застонал, и она
быстро направилась к нему.

— Скорее же, — сказала она.
— Да не ход ите, — проговорил серд ито больной, — я сам…
— Что говорите? — переспросила Марья Николаевна.
Но Кити расслышала и поняла, что ему совестно и неприятно было быть обнаженным
при ней.
— Я не смотрю, не смотрю! — сказала она, поправляя руку. — Марья Николаевна, а вы
зайд ите с той стороны, поправьте, — прибавила она.
— Под и, пожалуйста, у меня в маленьком мешочке сткляночку, — обратилась она к
мужу, — знаешь, в боковом карманчике, принеси, пожалуйста, а покуд а зд есь уберут
совсем.
Вернувшись со стклянкой, Левин нашел уже больного уложенным и все вокруг него
совершенно измененным. Тяжелый запах заменился запахом уксуса с д ухами, который,
выставив губы и разд ув румяные щеки, Кити прыскала в трубочку. Пыли нигд е не было
вид но, под кроватью был ковер. На столе стояли аккуратно стклянки, графин и сложено
было нужное белье и работа broderie anglaise Кити. На д ругом столе, у кровати больного,
было питье, свеча и порошки. Сам больной, вымытый и причесанный, лежал на чистых
простынях, на высоко под нятых под ушках, в чистой рубашке с белым воротником около
неестественно тонкой шеи и с новым выражением над ежд ы, не спуская глаз, смотрел на
Кити.
Привезенный Левиным и найд енный в клубе д октор был не тот, который лечил
Николая Левина и которым тот был нед оволен. Новый д октор д остал трубочку и
прослушал больного, покачал головой, прописал лекарство и с особенною под робностью
объяснил сначала, как принимать лекарство, потом — какую соблюд ать д иету. Он
советовал яйца сырые или чуть сваренные и сельтерскую вод у с парным молоком
известной температуры. Когд а д октор уехал, больной что-то сказал брату; но Левин
расслышал только послед ние слова: — «твоя Катя», по взгляд у же, с которым он
посмотрел на нее, Левин понял, что он хвалил ее. Он под озвал и Катю, как он звал ее.
— Мне горазд о уж лучше, — сказал он. — Вот с вами я бы д авно вызд оровел. Как
хорошо! — Он взял ее руку и потянул ее к своим губам, но, как бы боясь, что это ей
неприятно буд ет, разд умал, выпустил и только поглад ил ее. Кити взяла эту руку обеими
руками и пожала ее.
— Теперь переложите меня на левую сторону и ид ите спать, — проговорил он.
Никто не расслышал того, что он сказал, од на Кити поняла. Она понимала, потому что
не переставая след ила мыслью за тем, что ему нужно было.
— На д ругую сторону, — сказала она мужу, — он спит всегд а на той. Переложи его,
неприятно звать слуг. Я не могу. А вы не можете? — обратилась она к Марье Николаевне.
— Я боюсь, — отвечала Марья Николаевна.
Как ни страшно было Левину обнять руками это страшное тело, взяться за те места под
од еялом, про которые он хотел не знать, но, под д аваясь влиянию жены, Левин сд елал свое
решительное лицо, какое знала его жена, и, запустив руки, взялся, но, несмотря на свою
силу, был поражен странною тяжестью этих изможд енных членов. Пока он поворачивал
его, чувствуя свою шею обнятою огромной исхуд алой рукой, Кити быстро, неслышно
перевернула под ушку, под била ее и поправила голову больного и ред кие его волоса,
опять прилипшие на виске.
Больной уд ержал в своей руке руку брата. Левин чувствовал, что он хочет что-то
сд елать с его рукой и тянет ее куд а-то. Левин отд авался, замирая. Да, он притянул ее к
своему рту и поцеловал. Левин затрясся от рыд ания и, не в силах ничего выговорить,

вышел из комнаты.
XIX
«Скрыл от премуд рых и открыл д етям и неразумным». — Так д умал Левин про свою
жену, разговаривая с ней в этот вечер.
Левин д умал о евангельском изречении не потому, чтоб он считал себя премуд рым.
Он не считал себя премуд рым, но не мог не знать, что он был умнее жены и Агафьи
Михайловны, и не мог не знать того, что, когд а он д умал о смерти, он д умал всеми силами
д уши. Он знал тоже, что многие мужские большие умы, мысли которых об этом он читал,
д умали об этом и не знали од ной сотой того, что знала об этом его жена и Агафья
Михайловна. Как ни различны были эти д ве женщины, Агафья Михайловна и Катя, как ее
называл брат Николай и как теперь Левину было особенно приятно называть ее, они в
этом были совершенно похожи. Обе несомненно знали, что такое была жизнь и что такое
была смерть, и хотя никак не могли ответить и не поняли бы д аже тех вопросов, которые
пред ставлялись Левину, обе не сомневались в значении этого явления и совершенно
од инаково, не только межд у собой, но разд еляя этот взгляд с миллионами люд ей,
смотрели на это. Доказательство того, что они знали тверд о, что такое была смерть,
состояло в том, что они, ни секунд ы не сомневаясь, знали, как над о д ействовать с
умирающими, и не боялись их. Левин же и д ругие, хотя и многое могли сказать о смерти,
очевид но не знали, потому что боялись смерти и решительно не знали, что над о д елать,
когд а люд и умирают. Если бы Левин был теперь од ин с братом Николаем, он бы с ужасом
смотрел на него и еще с бóльшим ужасом жд ал, и больше ничего бы не умел сд елать.
Мало того, он не знал, что говорить, как смотреть, как ход ить. Говорить о постороннем
ему казалось оскорбительным, нельзя; говорить о смерти, о мрачном — тоже нельзя.
Молчать — тоже нельзя. «Смотреть — он под умает, что я изучаю его, боюсь; не смотреть
— он под умает, что я о д ругом д умаю. Ход ить на цыпочках — он буд ет нед оволен; на всю
ногу — совестно». Кити же, очевид но, не д умала и не имела времени д умать о себе; она
д умала о нем, потому что знала что-то, и все выход ило хорошо. Она и про себя
рассказывала и про свою свад ьбу, и улыбалась, и жалела, и ласкала его, и говорила о
случаях вызд оровления, и все выход ило хорошо; стало быть, она знала. Доказательством
того, что д еятельность ее и Агафьи Михайловны была не инстинктивная, животная,
неразумная, было то, что, кроме физического уход а, облегчения страд аний, и Агафья
Михайловна и Кити требовали д ля умирающего еще чего-то такого, более важного, чем
физический уход , и чего-то такого, что не имело ничего общего с условиями
физическими. Агафья Михайловна, говоря об умершем старике, сказала: — «Что ж, слава
богу, причастили, соборовали, д ай бог кажд ому так умереть». Катя точно так же, кроме
всех забот о белье, пролежнях, питье, в первый же д ень успела уговорить больного в
необход имости причаститься и собороваться.
Вернувшись от больного на ночь в свои д ва нумера, Левин сид ел, опустив голову, не
зная, что д елать. Не говоря уже о том, чтоб ужинать, устраиваться на ночлег, обд умывать,
что они буд ут д елать, он д аже и говорить с женою не мог: — ему совестно было. Кити же,
напротив, была д еятельнее обыкновенного. Она д аже была оживленнее обыкновенного.
Она велела принести ужинать, сама разобрала вещи, сама помогла стлать постели и не
забыла обсыпать их персид ским порошком. В ней было возбужд ение и быстрота
соображения, которые появляются у мужчин пред сражением, борьбой, в опасные и
решительные минуты жизни, те минуты, когд а раз навсегд а мужчина показывает свою

цену и то, что все прошед шее его было не д аром, а приготовлением к этим минутам.
Все д ело спорилось у нее, и еще не было д венад цати, как все вещи были разобраны
чисто, аккуратно, как-то так особенно, что нумер стал похож на д ом, на ее комнаты: —
постели постланы, щетки, гребни, зеркальца выложены, салфеточки постланы.
Левин наход ил, что непростительно есть, спать, говорить д аже теперь, и чувствовал,
что кажд ое д вижение его было неприлично. Она же разбирала щеточки, но д елала все это
так, что ничего в этом оскорбительного не было.
Есть, од нако, они ничего не могли, и д олго не могли заснуть, и д аже д олго не
ложились спать.
— Я очень рад а, что уговорила его завтра собороваться, — говорила она, сид я в
кофточке пред своим склад ным зеркалом и расчесывая частым гребнем мягкие д ушистые
волосы. — Я никогд а не вид ала этого, но знаю, мама мне говорила, что тут молитвы об
исцелении.
— Неужели ты д умаешь, что он может вызд ороветь? — сказал Левин, гляд я на
постоянно закрывавшийся, как только она вперед провод ила гребень, узкий ряд назад и ее
круглой головки.
— Я спрашивала д октора: — он сказал, что он не может жить больше трех д ней. Но
разве они могут знать? Я все-таки очень рад а, что уговорила его, — сказала она, косясь на
мужа из-за волос. — Все может быть, — прибавила она с тем особенным, несколько
хитрым выражением, которое на ее лице всегд а бывало, когд а она говорила о религии.
После их разговора о религии, когд а они были еще женихом и невестой, ни он, ни она
никогд а не затевали разговора об этом, но она исполняла свои обряд ы посещения церкви,
молитвы всегд а с од инаковым спокойным сознанием, что это так нужно. Несмотря на его
уверения в противном, она была тверд о уверена, что он такой же и еще лучше христианин,
чем она, и что все то, что он говорит об этом, есть од на из его смешных мужских выход ок,
как то, что он говорил про broderie anglaise: — буд то д обрые люд и штопают д ыры, а она
их нарочно вырезывает, и т. п.
— Да, вот эта женщина, Марья Николаевна, не умела устроить всего этого, — сказал
Левин. — И… д олжен признаться, что я очень, очень рад , что ты приехала. Ты такая
чистота, что… — Он взял ее руку и не поцеловал (целовать ее руку в этой близости смерти
ему казалось непристойным), а только пожал ее с виноватым выражением, гляд я в ее
просветлевшие глаза.
— Тебе бы так мучительно было од ному, — сказала она и, под няв высоко руки,
которые закрывали ее покрасневшие от уд овольствия щеки, свернула на затылке косы и
зашпилила их. — Нет, — прод олжала она, — она не знала… Я, к счастию, научилась
многому в Сод ене.
— Неужели там такие же были больные?
— Хуже.
— Для меня ужасно то, что я не могу не вид еть его, каким он был молод ым… Ты не
поверишь, какой он был прелестный юноша, но я не понимал его тогд а.
— Очень, очень верю. Как я чувствую, мы бы д ружны были с ним, — сказала она и
испугалась за то, что сказала, оглянулась на мужа, и слезы выступили ей на глаза.
— Да, были бы, — сказал он грустно. — Вот именно од ин из тех люд ей, о которых
говорят, что они не д ля этого мира.
— Од нако нам много пред стоит д ней, над о ложиться, — сказала Кити, взглянув на
свои крошечные часы.

жүктеу/скачать 4,55 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: