Маргарет Митчелл Унесенные ветром

сам владелец небольшой фермы.

    Эйбл был огромный здоровяк, старше всех в Эскадре не по возрасту, добросердечный, не шибко

образованный, но умный, смекалистый и весьма галантный в обхождении с дамами. Дух снобизма был

Эскадрону чужд. Ведь в его составе насчитывалось немало таких, чьи отцы и дети нажили свое состояние, начав

с обработки небольшого фермерского участка. А Эйбл был лучшим стрелком в Эскадроне, непревзойденно

метким стрелком – попадал в глаз белке с расстояния в семьдесят пять ярдов – и к тому же знал толк в бивачной

жизни: был отличным следопытом, умел разжечь костер под проливным дождем и найти ключевую воду.

Эскадрон оценил его по заслугам, он пришелся всем по душе, и его сделали офицером. Он принял оказанную

ему честь с достоинством и без излишнего зазнайства – просто как положенное. Однако жены и рабы

плантаторов, в отличие от своих мужей и хозяев, не могли забыть, что Эйбл Уиндер выходец из низов.

    На первых порах в Эскадрон набирали только сыновей плантаторов, это было подразделение джентльменов, и

каждый вступал в него со своим конем, собственным оружием, обмундированием, прочей экипировкой и

слугой-рабом. Но в молодом графстве Клейтон богатых плантаторов было не так-то много, и для того чтобы

сформировать полноценную войсковую единицу, возникла необходимость набирать волонтеров среди сыновей

мелких фермеров, трапперов, охотников за пушным зверем и болотной дичью, а в отдельных редких случаях –

даже из числа белых бедняков, если они по личным достоинствам несколько возвышались над своим сословием.

    Эти молодые люди, так же как и их богатые соотечественники, горели желанием сразиться с янки, если война

все же начнется, – но тут возникал деликатный вопрос денежных расходов. Редко кто из мелких фермеров имел

лошадей. Они возделывали свою землю на мулах, да и в этих животных у них не было излишка, – в лучшем

случае две-три пары. Пожертвовать своими мулами для военных нужд они не могли, даже если бы в Эскадроне

возникла потребность в мулах, чего, разумеется, никак не могло произойти. А белые бедняки почитали себя на

вершине благоденствия, если имели хотя бы одного мула. Что же до охотников и трапперов, то у тех и подавно

не было ни лошадей, ни мулов. Они питались тем, что приносил им их клочок земли, или подстреленной дичью,

а также за счет простого товарообмена; пятидолларовая бумажка раз в году являлась большой редкостью в их

руках, и ни о каких лошадях и мундирах им не приходилось и помышлять. Однако они в своей бедности были

столь же непреклонно горды, как плантаторы в своем богатстве, и никогда не приняли бы от богатых соседей

никакой подачки, ничего, хотя бы отдаленно смахивающего на милостыню. А посему, дабы сформировать

Эскадрон, не уязвляя при этом ничьего самолюбия, отец Скарлетт, Джон Уилкс, Бак Манро, Джим Тарлтон,

Хью Калверт и другие, а в сущности, каждый крупный плантатор графства, за исключением одного только

Энгуса Макинтоша, выложили денежки на экипировку и лошадей для Эскадрона. В конечном счете каждый

плантатор согласился внести деньги на экипировку своих сыновей и еще некоторого количества чужих

молодцов, но все это было облечено в такую форму, что менее имущие члены Эскадрона могли получить

обмундирование и лошадь без малейшего ущемления своей гордости.

    Дважды в неделю Эскадрон собирался в Джонсборо – проходить строевую подготовку и молить бога, чтобы

поскорее началась война. Нехватка в лошадях еще была, но те, кто уже сидел в седле, проводили – как это им

представлялось – кавалерийские маневры в поле позади здания суда, поднимая облака пыли, надрывая глотки до

хрипоты и размахивая саблями времен Войны за независимость, снятыми со стен гостиных или кабинетов. Те

же, кто еще не обзавелся конем, сидели на приступочке перед лавкой Булларда, наблюдали за своими

гарцующими на лошадях товарищами по оружию, жевали табак и делились слухами. А порой состязались в

стрельбе. Особой нужды в обучении этих парней стрельбе не возникало. Большинство южан приобщались к

огнестрельному оружию чуть не с колыбели, а повседневная охота на всевозможную дичь сделала каждого из

них метким стрелком.

    Самые разнообразные виды огнестрельного оружия поступали из домов плантаторов и хижин трапперов

всякий раз, как Эскадрон объявлял сбор. Длинноствольные ружья для охоты на белок, бывшие в ходу еще в те

годы, когда поселенцы впервые перевалили за Аллеганы; старые, заряжающиеся с дула мушкеты, имевшие на

своем счету немало индейских душ во времена освоения Джорджии; кавалерийские пистолеты, сослужившие

службу в 1812 году в стычках с индейским племенем семинолов и в Мексиканской войне; дуэльные пистолеты с

серебряной насечкой; короткоствольные крупнокалиберные пистолеты; охотничьи двустволки и красивые

новые винтовки английской выделки с блестящими отполированными ложами из благородных пород дерева.

    Обучение всегда заканчивалось в салунах Джонсборо, и к наступлению ночи вспыхивало столько драк, что

офицеры были бессильны уговорить своих сограждан не наносить друг другу увечья – подождать, пока это

сделают янки. В одной из таких стычек и всадил Стюарт Тарлтон пулю в Кэйда Калверта, а Тони Фонтейн – в

Брента. В те дни, когда формировался Эскадрон, близнецы, только что изгнанные из Виргинского университета,

возвратились домой и с воодушевлением завербовались в его ряды. Однако после упомянутой перестрелки, два

месяца назад, их матушка снова отправила своих молодцов в университет – на этот раз в Джорджии, – с

приказом: оттуда ни шагу. Пребывая там, они, к великому огорчению, пропустили радости и волнения учебных

сборов и теперь сочли, что университетским образованием вполне можно пожертвовать ради удовольствия

скакать верхом, стрелять и драть глотку в компании приятелей.

    – Ладно, поехали к Эйблу, – решил Брент. – Мы можем переправиться через реку вброд во владениях мистера

О'Хара, а потом в два счета доберемся туда через фонтейновские луга.

    – Только не ждите, что вас там чем-нибудь накормят, окромя жаркого из опоссума и бобов, – бубнил свое

Джимс.

    – А ты вообще не получишь ничего, – усмехнулся Стюарт. – Потому как ты сейчас отправишься к ма и

скажешь ей, чтоб нас не ждали к ужину.

    – Ой, нет, не поеду! – в ужасе вскричал Джимс. – Не поеду, и все! Больно-то мне надо, чтоб хозяйка с меня

заместо вас шкуру спустила! Перво-наперво она спросит, как это я недоглядел, что вас опять из ученья выперли.

А потом я буду виноват, что вы сейчас из дома улизнули и она не может дать вам взбучку. Вот тут она и начнет

меня трепать, как утка дождевого червя, и я один стану за нее в ответе. Нет уж, ежели вы не возьмете меня с

собой к мистеру Уиндеру, я убегу в лес, схоронюсь там на всю ночь, и пущай меня забирает патруль – все

лучше, чем попасться хозяйке под горячую руку.

    Близнецы негодующе и растерянно поглядели на исполненного решимости чернокожего мальчишку.

    – С этого идиота и вправду хватит нарваться на патруль, и тогда ма не успокоится еще неделю. Честное слово,

с этими черномазыми одна морока. Иной раз мне кажется, что аболиционисты не так-то уж и плохо придумали.

    – Нечестно, если на то пошло, заставлять Джимса расплачиваться за нас. Придется взять его с собой. Но

слушай ты, черномазый негодник, посмей только задирать нос перед тамошними неграми и хвалиться, что у нас

жарят цыплят и запекают окорока, в то время как они питаются только кроликами да опоссумами, и я… я

пожалуюсь на тебя ма. И мы не возьмем тебя с собой на войну.

    – Задирать нос? Чтоб я стал задирать нос перед этими нищими неграми? Нет, сэр, я не так воспитан. Миссис

Беатриса научила меня по части хороших манер, почитай что не хуже вас умею.

    – Ну, в этом деле она не слишком-то преуспела – что с нами, что с тобой, – сказал Стюарт. – Ладно, поехали.

    Он осадил своего крупного гнедого жеребца, а затем, дав ему шпоры, легко поднял над редкой изгородью из

жердей и пустил по вспаханному полю Джералда О'Хара. Брент послал свою лошадь за гнедым жеребцом, а

следом за юношами перемахнул через изгородь и Джимс, прильнув к луке и вцепившись в гриву. Джимс не

испытывал ни малейшей охоты перепрыгивать через изгороди, но ему приходилось брать и более высокие

препятствия, дабы не отставать от своих хозяев.

    В сгущавшихся сумерках они поскакали по красным бороздам пашни и, спустившись с холма, уже

приближались к реке, когда Брент крикнул брату:

    – Послушай, Стю, а ведь, что ни говори, Скарлетт должна была бы пригласить нас поужинать?

    – Да я все время об этом думаю, – крикнул в ответ Стюарт. – Ну а почему, как ты полагаешь…

   

   

    

     Глава II

    

    Когда близнецы ускакали и стук копыт замер вдали, Скарлетт, в оцепенении стоявшая на крыльце,

повернулась и, словно сомнамбула, направилась обратно к покинутому креслу. Она так старалась ничем не

выдать своих чувств, что лицо у нее от напряжения странно онемело, а на губах еще дрожала вымученная

улыбка. Она тяжело опустилась в кресло, поджав под себя одну ногу и чувствуя, как сердцу становится тесно в

груди от раздиравшего его горя. Она болезненно ощущала его короткие частые толчки и свои странно

заледеневшие ладони, и чувство ужасного, непоправимого несчастья овладело всем ее существом. Боль и

растерянность были написаны на ее лице – растерянность избалованного ребенка, привыкшего немедленно

получать все, чего ни попросит, и теперь впервые столкнувшегося с неведомой еще теневой стороной жизни.

    Эшли женится на Мелани Гамильтон!

    Нет, это неправда! Близнецы что-то напутали. Или, как всегда, разыгрывают ее. Не может, не может Эшли

любить Мелани. Да и кто полюбит этого бесцветного мышонка! Скарлетт с инстинктивным презрением и

сознанием своего превосходства воскресила в памяти тоненькую детскую фигурку Мелани, ее серьезное

личико, напоминающее своим овалом сердечко – такое простенькое, что его можно было даже назвать

некрасивым. К тому же Эшли не виделся с ней месяцами. После тех танцев в прошлом году в Двенадцати Дубах

он был в Атланте не более двух раз. Нет, Эшли не любит Мелани, потому что… – вот тут уж она никак не может

ошибаться – потому что он влюблен в нее, в Скарлетт! Он любит ее – это-то она знает твердо!

    Скарлетт услышала, как под тяжелой поступью Мамушки в холле задрожал пол, и, поспешно выпростав

из-под себя ногу, постаралась придать лицу насколько возможно безмятежное выражение. Ни под каким видом

нельзя допустить, чтобы Мамушка заподозрила что-то неладное. Мамушка считала всех О'Хара своей

непререкаемой собственностью, принадлежащей ей со всеми потрохами, со всеми мыслями и чувствами, и

полагала, что у них не может быть от нее секретов, а потому малейшего намека на какую-либо тайну достаточно

было, чтобы пустить ее по следу – неутомимую и беспощадную, словно гончая. Скарлетт по опыту знала: если

только любопытство Мамушки не будет немедленно удовлетворено, она тут же побежит к хозяйке, и тогда,

хочешь не хочешь, придется во всем признаваться или придумывать какую-нибудь более или менее

правдоподобную историю.

    Мамушка выплыла из холла. Эта пожилая негритянка необъятных размеров с маленькими, умными, как у

слона, глазками и черной лоснящейся кожей чистокровной африканки была душой и телом предана семейству

О'Хара и являлась главным оплотом хозяйки дома, грозой всех слуг и нередко причиной слез трех хозяйских

дочек. Да, кожа у Мамушки была черная, но по части понятия о хороших манерах и чувства собственного

достоинства она ничуть не уступала белым господам. Она росла и воспитывалась в спальне Соланж Робийяр,

матери Эллин О'Хара, – изящной, невозмутимой, высокомерной француженки, одинаково жестко каравшей как

детей своих, так и слуг за малейшее нарушение приличий. Будучи приставлена к Эллин, Мамушка, когда Эллин

вышла замуж, прибыла вместе с ней из Саванны в Северную Джорджию. Кого люблю, того уму-разуму учу –

было для Мамушки законом, а поскольку она и любила Скарлетт, и гордилась ею безмерно, то и учить ее

уму-разуму не уставала никогда.

    – А где ж жентмуны – никак уехали? Как же вы не пригласили их отужинать, мисс Скарлетт? Я уже велела

Порку поставить два лишних прибора. Где ваши манеры, мисс?

    – Ах, мне так надоело слушать про войну, что я просто была не в состоянии терпеть эту пытку еще и за

ужином. А там, глядишь, и папа присоединился бы к ним и ну громить Линкольна.

    – Вы ведете себя не лучше любой негритянки с плантации, мисс, и это после всех-то наших с вашей

маменькой трудов! Да еще сидите тут на ветру без шали! Сколько раз я вам толковала и толковала – попомните

мое слово, схватите лихорадку, ежели будете сидеть ввечеру с голыми плечами. Марш в дом, мисс Скарлетт!

    Скарлетт с деланным безразличием отвернулась от Мамушки, радуясь, что та, озабоченная отсутствием шали,

не заметила ее расстроенного лица.

    – Не хочу. Я посижу здесь, полюбуюсь на закат. Он так красив. Пожалуйста, Мамушка, принеси мне шаль, а я

подожду здесь папу.

    – Да вы, похоже, уже простыли – голос-то какой хриплый, – еще пуще забеспокоилась Мамушка.

    – Вовсе нет, – досадливо промолвила Скарлетт. – Принеси мне шаль.

    Мамушка заковыляла обратно в холл, и до Скарлетт долетел ее густой голос, звавший одну из горничных,

прислуживавших на верхнем этаже.

    – Эй, Роза! Сбрось-ка мне сюда шаль мисс Скарлетт! – Затем последовал еще более громкий возглас: – Вот

безмозглое созданье! Ну, чтоб хоть раз был от нее какой-то прок! Нет, видать, придется самой лезть наверх!

    Скарлетт услышала, как застонали ступеньки лестницы, и тихонько поднялась с кресла. Сейчас вернется

Мамушка и снова примется отчитывать ее за нарушение правил гостеприимства, а Скарлетт чувствовала, что не

в силах выслушивать весь этот вздор, когда сердце у нее рвется на части. Она стояла в нерешительности,

раздумывая, куда бы ей укрыться, пока не утихнет немного боль в груди, и тут ее осенила неожиданная мысль, и

впереди сразу забрезжил луч надежды. Отец уехал после обеда в Двенадцать Дубов с намерением откупить у

них Дилси – жену Порка, его лакея. Дилси была повивальной бабкой в Двенадцати Дубах и старшей над

прислугой, и Порк денно и нощно изводил хозяина просьбами откупить Дилси, чтобы они могли жить вместе на

одной плантации. Сегодня Джералд, сдавшись на его мольбы, отправился предлагать выкуп за Дилси.

    «Ну конечно же, – думала Скарлетт, – если это ужасное известие – правда, то папа уж непременно должен

знать. Ему, разумеется, могут ничего и не сказать, но он сам заметит, если там, у Уилксов, происходит что-то

необычное и все чем-то взволнованы. Мне бы только увидеться с ним с глазу на глаз до ужина, и я все разузнаю

– быть может, просто эти паршивцы-близнецы снова меня разыгрывают».

    Джералд с минуты на минуту должен был возвратиться домой. Значит, чтобы увидеть отца без свидетелей,

надо перехватить его, когда он будет сворачивать с дороги на подъездную аллею. Скарлетт неслышно

спустилась по ступенькам крыльца, оглядываясь через плечо – не следит ли за ней Мамушка из верхних окон.

Не обнаружив за колеблемыми ветром занавесками широкого черного лица в белоснежном чепце и укоряющих

глаз, Скарлетт решительным жестом подобрала подол своей цветастой зеленой юбки, и ее маленькие ножки в

туфлях без каблуков, перехваченные крест-накрест лентами, быстро замелькали по тропинке, ведущей к

подъездной аллее.

    Темноголовые кедры, сплетаясь ветвями, превратили длинную, посыпанную гравием аллею в некое подобие

сумрачного туннеля. Укрывшись от глаз под надежной защитой их узловатых рук, Скарлетт умерила шаг. Она с

трудом переводила дыхание из-за туго затянутого корсета; бежать она не могла, но шла все же очень быстро.

Вскоре она достигла конца подъездной аллеи и вышла на дорогу, но продолжала идти вперед, пока за поворотом

высокие деревья не скрыли из виду усадебного дома.

    Раскрасневшаяся, запыхавшаяся, она присела на поваленное дерево и стала ждать отца. Он запаздывал, но она

была этому даже рада. Есть время успокоиться, отдышаться и встретить его с безмятежным видом, не

возбуждая подозрений. Еще минута, и до нее долетит стук подков, и она увидит: вот он бешеным, как всегда,

галопом гонит коня вверх по крутому откосу. Но минуты бежали одна за другой, а Джералд не появлялся. В

ожидании его она смотрела вниз с холма, и сердце у нее снова заныло.

    «Нет, неправда это! – убеждала себя она. – Но почему он не едет?»

    Она смотрела на вьющуюся по склону холма дорогу, багрово-красную после утреннего дождя, и мысленно

прослеживала ее всю, вплоть до илистой поймы ленивой реки флинт, и дальше вверх по холму до Двенадцати

Дубов – усадьбы Эшли. Теперь в ее глазах эта дорога имела только одно значение – она вела к Эшли, к

красивому дому с белыми колоннами, венчавшему холм наподобие греческого храма.

    «Ах, Эшли, Эшли!» – беззвучно воскликнула она, и сердце ее заколотилось еще сильнее.

    Холодное, тревожное предчувствие беды, не перестававшее терзать ее с той минуты, как близнецы принесли

страшную весть, вдруг ушло куда-то в глубь сознания, будучи вытеснено уже знакомым лихорадочным жаром,

томившим ее на протяжении последних двух лет.

    Теперь ей казалось странным, что Эшли, вместе с которым она росла, никогда прежде не привлекал к себе ее

внимания. Он появлялся и исчезал, ни на минуту не занимая собой ее мыслей. И так было до того памятного

дня, два года назад, когда он, возвратясь домой после своего трехгодичного путешествия по Европе, приехал к

ним с визитом, и она полюбила его. Вот так вдруг полюбила, и все!

    Она стояла на ступеньках крыльца, а он – в сером костюме из тонкого блестящего сукна, с широким черным

галстуком, подчеркивающим белизну его плоеной сорочки, – внезапно появился на подъездной аллее верхом на

лошади. Она помнила все до мельчайших деталей: блеск его сапог, камею с головой медузы в булавке, которой

был заколот галстук, широкополую панаму, стремительным жестом снятую с головы, как только он увидел ее,

Скарлетт. Он спешился, бросил поводья негритенку и стал, глядя на нее; солнце играло в его белокурых

волосах, превращая их в серебряный шлем, и его мечтательные серые глаза улыбались ей. Он сказал: «О, вы

стали совсем взрослой, Скарлетт!» И, легко взбежав по ступенькам, поцеловал ей руку. Ах, этот голос! Никогда

не забыть ей, как забилось ее сердце при звуках этого медлительного, глубокого, певучего, как музыка, голоса.

Так забилось, словно она слышала его впервые.

    И в этот самый миг в ней вспыхнуло желание. Она захотела, чтобы он принадлежал ей, захотела не

рассуждая, так же естественно и просто, как хотела иметь еду, чтобы утолять голод, лошадь, чтобы скакать

верхом, мягкую постель, чтобы на ней покоиться.

    Два года он сопровождал ее на балы и на теннисные матчи, на рыбную ловлю и на пикники, разъезжал с ней

по всей округе, хотя и не столь часто, как братья-близнецы Тарлтоны или Кэйд Калверт, и не был столь

назойлив, как братья Фонтейны, и все же ни одна неделя не проходила без того, чтобы Эшли Уилкс не появился

в поместье Тара.

    Правда, он никогда не домогался ее любви и в его ясном сером взоре никогда не вспыхивало того пламени,

которое она привыкла подмечать в обращенных на нее взглядах других мужчин. И все же… все же… она знала,

что он любит ее. Тут она ошибиться не могла. Ей говорил это ее инстинкт – тот, что проницательнее рассудка и

мудрее жизненного опыта. Часто она исподтишка ловила на себе его взгляд, в котором не было присущей ему

отрешенности, а какая-то неутоленность и загадочная для нее печаль. Она знала, что Эшли любит ее. Так

почему же он молчал? Этого она понять не могла. Впрочем, она многого в нем не понимала.

    Он всегда был безупречно внимателен к ней – но как-то сдержанно, как-то отчужденно. Никто, казалось, не

мог проникнуть в его мысли, а уж: Скарлетт и подавно. Эта его сдержанность всех выводила из себя – ведь

здесь все привыкли сразу выпаливать первое, что приходило на ум. В любых традиционных развлечениях

местной молодежи Эшли никому не уступал ни в чем: он был одинаково ловок и искусен и на охоте, и на балу,

и за карточным столом, и в политическом споре, и считался, притом бесспорно, первым наездником графства.

Но одна особенность отличала Эшли от всех его сверстников: эти приятные занятия не были смыслом и

содержанием его жизни. А в своем увлечении книгами, музыкой и писанием стихов он был совершенно одинок.

жүктеу/скачать 1,87 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: